Тепло чужих рук

Руки Сорея всегда были теплыми. Миклео эта особенность почему-то постоянно очень сильно задевала. Наверное, потому что подобным он, как серафим, не мог похвастаться — Миклео мог ощущать тепло, по-настоящему, кожей, мог наслаждаться им, как наслаждался иными, присущими больше обычному человеку удовольствиями. Но ладони его, сколько не три их друг о друга, всегда оставались холодными. Хотя Сорею это даже нравилось. В том месте, где они выросли, почти всегда было тепло, а в некоторые дни — нестерпимо жарко, так сильно, что приходилось распахивать настежь окна и двери, пытаясь тем самым охладить маленькие, но быстро нагревающиеся комнаты. Сорей тогда часто ныл, вел себя несноснее обычного, пыхтел, громко и часто дыша, как будто они с Миклео, в очередной раз совершенно забыв о наказании Старика вернуться к положенному сроку, наперегонки пробирались сквозь густую чащу к воротам родной деревушки. Конечно же, там их уже поджидали — разве было в характере Старика оставить провинившихся без наказания. Но вот потом-то, полностью обессиленные, они валились в высокую траву, и Сорей долго трогал Миклео за руки, прижимал к лицу его ладони, так тесно, что Миклео каждый раз прошибало дрожью — до того горячи были щеки и губы Сорея. До того раскаленным казалось его дыхание. После этого кожа еще долго горела чужим теплом, обманчиво ласковым, достающим, как казалось Миклео, до самого сердца. Кажется, в то самое время он разучился спокойно спать по ночам. И долго еще ловил себя на смутном, пока еще непонятно откуда взявшемся желании прислонить пальцы к своим же губам, чтобы попытаться вспомнить, а были ли такими же нежными прикосновения Сорея? Или же все это — просто игры расшалившейся фантазии. Тогда Миклео еще сложно было понять, что именно случилось на самом деле, а что он невольно додумал сам. Все прояснилось гораздо позже, спустя много лет, пусть даже для Миклео они показались одним-единственным днем. Они с Сореем изменились внешне — стали сильнее, выносливее, гораздо хитрее, чем были до этого, пусть даже Миклео внутренне и никогда не поощрял это качестве ни в себе, ни в Сорее. Быть может, он и сам слишком сильно поменялся, не желая того. Но Сорей… Сорей остался прежним. — Мне всегда было странно, — шепнул он Миклео как-то раз, когда они оба, утомленные долгим, насыщенным днем, уже собирались прикорнуть в густой тени дерева, — сколько себя помню, твои руки всегда такие холодные. Тебе не холодно, Миклео? Они лежали близко, так близко, что травинка, качающаяся у самого носа Сорея, была для Миклео лишь крошечным зеленым пятнышком, совершенно неясным, мутным, как и все, что их окружало. Один лишь Сорей имел четкость, один лишь он представлял хоть какую-то значимость. И Миклео, сосредоточив на нем все свое внимание, до самого последнего момента не замечал, какими глазами Сорей рассматривал его — его лицо, его руки, каким взглядом скользил по сбившемуся вороту одежды, обнажившему бледную полоску кожи, такую белую, будто бы ее никогда не касались солнечные лучи. Но прикосновение Сорея к ней оказалось невозможно горячим — Миклео ощутил, как бешено стучит под его пальцами собственный пульс, и замер, не в силах отпрянуть или отодвинуться так далеко, чтобы все это немедленно прекратилось. Сейчас ему совсем не было холодно. Даже напротив — жарко, так жарко, будто это он, а не Сорей сейчас был человеком из плоти и крови, слишком зависимый от окружающих температур, от собственных эмоций и… Когда их губы наконец-то соединились, Миклео показалось, что никакой особой разницы между ним и Сореем нет.

***

Это было тем, что осталось у Миклео далеко после — в долгих годах странствия и одиночества. Тепло тела Сорея, такого знакомого, изученного до самой крошечной родинки, до самого незначительного шрама — о, Миклео помнил каждый из них! — тепло его жизни бежало теперь по венам Миклео, разгоняя по телу кровь, как могло бы разогнать любое, пусть даже самое мимолетное, незначительное касание. — Ты горячий, — шепнула ему как-то раз Лайла, встревоженно и внимательно заглянув в лицо. Ее рука, лежащая поверх пальцев Миклео, казалась мертвенно холодной. Наверное, таким и должен быть настоящий серафим. Но разве у Миклео было время на то, чтобы понять, а какого это — быть обычным? Какого это — быть нормальным? Подобное его совершенно не волновало. Гораздо сильнее горело где-то внутри желание доказать Сорею — а он вернется, конечно же, он вернется, иначе и быть не могло, — что решимость Миклео встретить его снова ничем не уступает искренности уже испытанной когда-то давно любви.