Люди живут для того, чтобы спастись. Каждый понимает это только перед тем, как умереть. Нацумэ Сосеки
Эта встреча произошла в моём сне. Или, быть может, она была наяву: искривила пространство и время, обошла мою способность и беспардонно вторглась в размеренную, распланированную жизнь. Во всяком случае, я не был готов к этой встрече. Не был готов расставаться со своим образом жизни, со своим мировоззрением, но самое главное — не готов был открывать свою душу этому мальчишке и менять свою реальность лишь под воздействием его слов. Тем не менее эта встреча состоялась. Тем не менее этот юноша сам меня нашёл. Накаджима Ацуши — так представился мальчишка. Мальчишка, оказавшийся моим соулмейтом. Я видел на его руках клеймо нашей связи: переплетённые ветви шиповника, острые и опасные даже на взгляд, уходящие шипами глубже, в вены, расцветающие перламутровыми шелковистыми цветами под тонкой кожей. Этот рисунок был знако́м мне слишком хорошо — намертво сросшийся, шиповник цвёл и на моих руках. Дьявольский сорняк. Божье растение. Значение его мне было неведомо. Но я часто вспоминал слова Дазая: он говорил, что по значению растения, связывающему родственные души, можно предугадать исход встречи для обоих. Но тогда я не хотел этого знать. И сейчас — не хочу. Мне вполне хватало неспешных прогулок по Минато-Мираи, когда со стороны порта дул пронизывающий злой ветер, и когда Ацуши мелко вздрагивал — как-то по-кошачьи — и фыркал: он не любил холод. Я улыбался. Почему-то с ним было хорошо. Ацуши — отражение меня. Искажённое, юное, бесконечно живое, но всё же отражение. Мне не нужно говорить о себе — он и так прекрасно видит меня насквозь, читает, как хорошо знакомую книгу, улыбается, как старому другу. Словно он пропустил мою жизнь через себя. Словно прошёл весь путь со мной плечом к плечу. Словно уже ловил на краю бездны в самый последний момент. Он дышал мгновением — каждым мимолётным мгновением, ловил глумливые секунды тонкими пальцами и скользил по границе моего и своего времени. Он сиял слишком ярко, готовый заполнить своим светом пустоту чужого нутра, стать его сущностью и сутью. И я шёл за ним, совсем близко — чуть позади, на расстоянии одного шага, — чтобы поймать за локоть, пожурить за беспечность, задержаться широкой ладонью на его спутанных волосах. Ацуши говорил о многом. И говорил он так, будто хочет дышать полнее; будто хочет познать грань существования, изжить себя и перегореть. Жить так, чтобы в один кульминационный момент взорваться от температуры накаливания, разбиться и не мочь собраться вновь. Такие, как Ацуши, существуют не для самих себя, но для других: делят себя на бесчисленное множество частей, раздаривают свои улыбки и взгляды всем нуждающимся, но никогда не лицемерят, раскрываясь полностью и подставляя спину под удар. Такие — это мы, горящие, но не сжигающие. Такие — это те, кто знают цену жизни других и никогда — ценности своей. Наши разговоры обрывались у Йокогамы Бэй, в шесть утра, когда будильник разрывал рубеж между его и моим миром. Я просыпался разбитым, ощущая горькое послевкусие наших бесед, и смотрел, как только распустившиеся цветы шиповника увядают вновь — сворачиваются, усыхают и обращаются в прах. Знакомство с Ацуши раскололо мой идеально выстроенный мир на две прямо противоположные реальности, и теперь обо всём, что гложело меня днём, я мог рассказать своей родственной душе и быть в кои-то веки понятым, услышанным, принятым. В эти моменты шиповник цвёл янтарным цветом на моих руках. И что-то цвело в моей душе вместе с ним. Я спрашивал у Ацуши, являются ли наши встречи смыслом его жизни — ведь для меня, того, кто не искал встречи с соулмейтом, они теперь имели особое, сакральное значение. Но Ацуши пожимал плечами, и вязь шиповника проникала глубже в его вены. «Разве прелесть жизни не в том, что в ней нет никакого смысла?»***
«В чём смысл жизни?» — однажды спросил я у Дазая, пытавшегося утопить осколок льда в своём бокале. Он поднял голову, посмотрел как-то подозрительно и, склонившись к моему лицу, настороженно прошептал: «Что-то случилось?». Я мотнул головой в ответ. Слова Ацуши о смысле жизни мучали меня вот уже неделю, и никто не мог мне дать ответа: ни Анго, которого философские темы не интересовали в принципе, ни Дазай, относившийся к любому вопросу скептически, ни сам Ацуши, пропавший из моих снов семь дней назад. Я не волновался за него, нет. В конце концов, нас разделяет непреодолимая временная пропасть, и на той стороне он — взрослый самостоятельный парень, способный сам справиться со своими проблемами. Я не волновался. Просто цветы на моих руках цвели буйным цветом и в какой-то миг стали тёмно-бордовыми. Я прятал испещрённые витиеватыми узорами руки в рукавах пиджака и старался не снимать его, чтобы не показывать знак родственной души. Меня что-то беспокоило, но я не мог понять, что именно: сердце было не на месте, и бессонница одолела меня. Не помогали даже таблетки. Не могущий уснуть, я выходил на балкон курить и смотрел на ночные огни Йокогамы, далёкие и холодные, щерящиеся в ответ на любую попытку дотянуться до них, и думал, что, быть может, чем старше человек, тем больше он слеп. Ещё я думал об Ацуши, о его словах. Если смысла жизни нет, то какой резон следовать правилам, пытаться чего-то достичь и идти верной дорогой? Какова причина хвататься за жалкие крохи своего существования, дабы увидеть новый, полный опасного и неизведанного, день? Я не знал. И, быть может, Дазай тоже не знал ответа на этот вопрос, именно поэтому пытался понять смысл своего существования через смерть? В конце концов, любой человек живёт для того, чтобы спастись. Я затянулся и выбросил сигарету. Ацуши в ту ночь так и не пришёл.***
— В конце концов, ценность жизни оценивается не в том, что Вы никого не убиваете, а в том, что когда-то умрёте сами.***
Что-то в нём неумолимо менялось каждую нашу встречу, но что именно — я не понимал; только сейчас, спустя долгие десять дней, Ацуши вновь предстал передо мной: не изменившийся практически ни на йоту, всё с той же неровно стриженой чёлкой, в рабочей одежде — только рубашка не щепетильно выглаженная, а помятая, словно он совсем недавно спал. Обычный вид, к которому я привык, и всё же что-то было не так. Дело было не в его одежде, и точно не в его взволнованном виде, и не в том, что сегодня он постоянно отводил взгляд. Нет, не в этом. Я внимательнее пригляделся, стараясь не поддаться внутреннему волнению. Взгляд отчего-то пал на тонкие предплечья. — Твои… цветы? На его руках были голые шипы. Они оплетали вены и сползались уродливыми облезлыми змеями к запястью, выжигали под кожей безобразные узоры и обрывались, не достигнув тонкой узкой ладони. Ацуши улыбнулся нервно — дёрнул уголком рта — и завёл руку за затылок. Я знал этот жест слишком хорошо. Знал, что он означает. «Я не в порядке, Ода-сан, но всё нормально», — вот что имел в виду Ацуши. Я едва заметно качнул головой, давая понять, что ни о чём спрашивать не намерен — хотя мне очень хотелось это сделать, — и мы направились к маяку, любоваться ночной Йокогамой с обзорной площадки. Ацуши снова говорил обо всём на свете, и я в действительности не мог понять его: если он на самом деле верит в то, что говорит, то как можно иметь столь сильную волю к жизни? Существовать для того, чтобы просто быть? Цепляться за одну только мысль о жизни и карабкаться по ней вверх? В этом была наша разница. Он не знал, для чего живёт, но при этом был рад каждому мгновению, каждому вздоху, каждой мелочи, что окружала его; я знал, для чего жить — у меня была мечта, цель, смысл, но разве мне это что-то дало? Ацуши был жив, потому что не думал о будущем; я — искал причины для настоящего, и лишь это меня волновало. — О чём думаете, Ода-сан? Я замер и удивлённо посмотрел на Ацуши. Мы остановились на мосту, и огни маяка остывшими искрами легли на землю. Взгляд парня устремлён был в небо, но вряд ли он что-то хотел там увидеть — разве что бездонную, завораживающую своей необъятностью тьму. — Ты сказал, что смысл жизни в том, что его нет, — ответил я, наблюдая, как Ацуши поворачивается ко мне, удивлённый и сбитый с толку, будто впервые услышавший эти — когда-то сказанные им самим — слова. — Если это так, то зачем человеку жить? Ацуши улыбнулся спокойно, даже робко, и я вдруг почувствовал себя столь неразумным, что стало стыдно. — Человек ищет для себя смысл, но, когда находит, оказывается, что он сам себя ограничил. Я живу для кого-то или для чего-то, говорят они, но... разве для того, чтобы жить, нужна причина? — Он посмотрел на меня, и в его глазах — слишком ярких, слишком живых — я на миг увидел ответ вселенной. — У человека может быть цель, потому что цели достигаются и меняются, но смысл жизни, если он находится, — один. На всю жизнь. Человек живёт для самого себя, Ода-сан, и всегда ищет пути спасения. — Он улыбнулся. Эти слова были мне знакомы столь хорошо, что я не смог не укорить себя за глупость. Я переиначил значение фразы. — Человек живёт ради того, чтобы спастись. — Хорошо сказано, не правда ли? Но от чего мы спасаемся, Ода-сан? — Он вновь посмотрел на меня, и я не нашёл что ответить. — Мы спасаемся от пустоты, — так твёрдо, словно это была непреложная догма, ответил Ацуши и, усмехнувшись как-то особенно горько, продолжил: — Именно поэтому иногда смысл — это панацея, но иногда он отравляет медленно и очень болезненно. Неважно, какую сторону принимает человек, он всегда будет блуждать в темноте, но ведь лучше спасать и быть кем-то так или иначе спасённым, верно? Наконец Ацуши улыбнулся, и в его глазах (всё таких же ярких и таких же живых) отразились насмешливые огни маяка. А я в конце концов понял, о чём именно он говорил. Сейчас было не столь важно, каковы мои причины жить; главное — чтобы я давал их другим. И, быть может, именно это однажды так или иначе меня спасёт.***
— Ода-сан, давайте как-нибудь в будущем — в моём времени, я имею в виду — обязательно встретимся? — Ацуши протянул мне мизинец и смущённо, истинно по-детски улыбнулся. Мне осталось лишь удивлённо хлопнуть глазами. — Это будет нашим обещанием. Не знаю, что на тот момент мной двигало, но я не смог отказать.***
Цветы начали осыпаться, и завязи ягод наполнялись силой. Ацуши смотрел на них с каким-то трепетным благоговением, словно маленький, увидевший чудо, мальчик, чертил пальцами на моих предплечьях узоры по линиям ветвей и улыбался. Но его руки были пусты, лишь шипы кололи бледную кожу. Меня это почему-то беспокоило. — Это будет самый красивый знак, — счастливо прошептал он, но так приглушённо, что я едва услышал его голос. Холодные ладони Ацуши накрыли мои. Я неуверенно поднял голову. Сегодня он появился спустя два месяца: вымученный, иссохший и, как мне показалось, непривычно тихий. Мы не говорили о жизни и смерти — о чём-то философском сегодня вообще не шли разговоры; сегодня мы смотрели на небо, на котором не было видно звёзд, пили горячий шоколад из пластиковых стаканчиков и сидели на ступенях Пасифико Йокогама, опустив ноги в холодную морскую воду. Дул пронизывающий ветер, но Ацуши не передёргивал плечами и не фыркал — по-кошачьи, как обычно. Это было столь странно, что я не выдержал и спросил: — Что-то случилось? Ацуши вдруг потупил взгляд, словно провинившийся ребёнок. Он не спешил отвечать. Конечно, я не был уверен, но чувствовал его затаённую тревогу, и волнение лизнуло внутреннюю сторону рёбер: не хотелось думать о том, что в его времени что-то случилось. Волна небрежно омыла ступни, и я поджал колени к груди. Ожидание затянулось. Наконец, Ацуши вздохнул и, не повышая голоса, всё так же тихо, даже с каким-то надрывом, произнёс: — Когда-то давно мне вбили мысль о том, что я не достоин своего соулмейта. Я замер и обернулся к нему. Неужели это его тревожило каждую нашу встречу? — Что будет, когда я встречу родственную душу? — так думал я. — Ацуши повертел в руках стаканчик с уже остывшим шоколадом и отставил его на ступеньки. Тонкие ладони он положил на колени. — На самом деле и у меня был смысл жизни, Ода-сан. Я хотел быть свободным: забыть о прошлом, найти свой путь, стать достойным человеком. Каждый человек — глупец, Ода-сан, и это, пожалуй, единственное, от чего в самом деле не спастись. — Он замолк, сжимая пальцами ткань брюк: ладони мальчишки едва заметно дрожали, и я, по-отечески снисходительно усмехнувшись, приобнял его за плечи. — Что для тебя значат эти встречи? — Это… обещание? — Ацуши пожал угловатыми плечами и, повернувшись ко мне, выдавил вымученную, уставшую улыбку — но я знал, что он хотел сказать. «Я жду Вас».***
— Вы верите в цикличность, Ода-сан? Ацуши шагал по парапету моста, раскинув руки в стороны, и ветер играл с его волосами, теребя неровные серебристые пряди. Я на миг остановился, обдумывая его слова, но всё же неопределённо пожал плечами и затушил сигарету. — Почему ты спрашиваешь? — Порой его вопросы вводили меня в затруднительное положение, и я никак не мог определиться с ответом. Ацуши рассмеялся: этим он почему-то напоминал Дазая. — Потому что я хочу пить с Вами кофе, дышать морским воздухом и слушать гудки входящих в порт кораблей, — без задней мысли перечислил он и, резко остановившись, окинул меня серьёзным, совершенно незнакомым доселе взглядом. Я нервно сглотнул. — Или нужны причины посерьёзнее? Разве тебе когда-нибудь нужны были причины серьёзнее, хотелось спросить мне, но я лишь ответил: — Мне кажется, этого вполне хватит, чтобы жить здесь и сейчас и не забегать вперёд. Почему-то осталось ощущение, что он неспроста задал этот вопрос, но я сразу отмёл назойливую мысль.***
Неловко покачнувшись, Ацуши упал прямо на мои руки, и его рубашка, испачканная кровью, оставила яркие разводы на моём пальто. Потемневшие веки устало смежились, и лишь ладонь, сжимающая моё запястье, и тонкая улыбка говорили о том, что он ещё в сознании — что он жив. Я не плакал: давным-давно разучился. Я не кричал: страх сдавил горло. Я мог лишь смотреть, как Ацуши зажимает дрожащими пальцами рану и хрипло, судорожно дышит. Сколько раз я видел смерть, и сколько раз на моих руках умирали люди, и мне было всё равно — так что изменилось сейчас? То, что это был мой соулмейт? Или же то, что моим соулмейтом был именно Ацуши? Я хватал дрожащими руками его плечи, не позволяя осесть на землю, и прижимал к себе в отчаянной попытке не дать ему впасть в беспамятство. — Ода-сан… — тихо позвал Ацуши. Его голос был похож на шелест листвы: столь же неразборчивый и сухой. Он открыл глаза — пустые, блёклые, но в них я всё равно увидел своё отражение. — Кажется, я нарушил наше обещание? «…в моём времени, я имею в виду». Не знаю, что на меня нашло, но я резко встряхнул Ацуши за плечи — тонкое тело дёрнулось в моих руках, и кровавое пятно на рёбрах расползлось ещё больше. — Дурак, не думай о таком сейчас. Мы успеем тебя спасти. Нет, мы точно тебя спасём… Это лишь вопрос времени. Я сжал его в своих руках, уже не беспокоясь о том, что плащ окрасился его кровью. Мы знали, что все мои слова — ложь. Знали, что сейчас он умирает в обоих мирах, в обеих реальностях, и, если его не спасут там, я потеряю его здесь. С этим ничего нельзя было поделать. Нельзя было занять мысли ненужными фразами, ободрениями и прочей словесной чепухой. Возможно, он это понимал. И, возможно, лишь поэтому Ацуши позволил себе скудную улыбку. — Умирать в двадцать — незавидная участь, правда, Ода-сан? — Он рассмеялся сипло и совершенно невесело, и его пальцы на моём запястье сжались чуть сильнее. Я был уверен: Ацуши чувствует, как бешено колотится мой пульс, но ничего не мог с этим поделать. — Дазай-сан назвал меня предателем, знаете? Сказал, что, если я умру, если брошу его, снова брошу, как когда-то бросил его старый друг, у него больше не останется сил искать смысл жизни. — Кашель сотряс тощее тело, и изо рта пошла кровь. Я мог лишь смотреть Ацуши в глаза и сжимать зубы от бессилия. — Ода-сан, скажите ему, что я не предатель, — из последних сил цепляясь за моё пальто, прошептал Ацуши. — Пожалуйста, скажите. Обещаю, Ода-сан, когда-нибудь мы обязательно встретимся, а пока — спасите Дазая. В конце концов, спасение мы находим, только спасая других, верно? Всё ещё сжимая ткань пальто, он закрыл глаза и обмяк в моих руках. Я был не в силах отпустить его тело; не мог покинуть свой сон. Всё происходящее казалось мне лишь чьей-то злобной шуткой. Просто очередной шуткой, очередной проверкой на вшивость. Но Ацуши действительно не дышал. И тонкие ветви на его руках увяли.***
Ягоды шиповника так и не успели созреть. Они усохли слишком быстро, оставив колючие ветви нагими и одинокими — так и я остался один, потеряв сначала Ацуши, а потом детей. Сделал отчаянный шаг в пропасть, уверенный, что тонкая рука — родная, знакомая, с уже изученной татуировкой шиповника, — вдруг поймает меня у самого края, не позволив упасть. Но, в конце концов, я захлебнулся своим отчаянием: Ацуши не было рядом. Он не смеялся, не задавал вопросов и не вздрагивал всякий раз, когда пронизывающий морской ветер продувал его рубашку. Дазай об этом не знал. Дазай говорил подождать. Говорил, что лучше надеяться на других. Говорил, что обязательно случится что-то хорошее. Но хорошее не случится, Дазай. Потому что всё, что есть у человека, — это его тьма; дорога, укутанная в сумерки бессмысленного существования. И сколько по ней не иди, рассвет не настанет. Солнце не взойдёт. Звёзды не проглянут. Но даже в кромешной тьме можно встретить того, кто сожмёт твою ладонь и плечом к плечу преодолеет этот путь. Кто успеет спасти — пусть даже не сумев спастись. И если жизнь действительно циклична, я надеюсь, что однажды — когда-нибудь, когда мы оба останемся живы, преодолеем разрыв времени, и на наших запястьях расцветёт шиповник, — Ацуши и я сможем исполнить наше обещание — встретиться там, в его времени.