My Eros

— Я буду очень вкусным кацудоном! Так что следи за мной. Обещай! — Юри совершенно серьезно глядел в глаза Виктору, а потом, будто не в силах больше выносить этого ясного взгляда голубых глаз, обнял тренера. — Конечно. Я люблю кацудон. — Никифоров не отстранился, не засмеялся, лишь в голосе были слышны веселые нотки. «Он смеется надо мной?» — мелькнуло в мыслях Кацуки, но он тут же отверг это предположение. Сейчас его черед. Его время выйти на лед. И он докажет своему кумиру, что способен на многое.       Японец не слышал криков болельщиков, голоса комментаторов… Для него тогда существовал лишь один человек, тот, для кого он танцевал, тот, чьи невероятной голубизны и чистоты глаза неотрывно следили за облаченной в черный костюм фигурой на льду. Он слышал лишь биение собственного сердца, видел удивление вперемешку с интересом и чем-то еще во взгляде Виктора и это придавало ему уверенности.       И неважно, что перед выступлением он не спал практически всю ночь. Неважно, что сперва Минако решила, что он совсем спятил, раз попросил его обучить двигаться в женской манере. Неважно ничего. Только бы чувствовать этот сжигающий, заставляющий трепетать взгляд. Только бы выиграть, чтобы Виктор — это сребровласое божество из далекой холодной страны, его идол, его кумир, живая легенда фигурного катания с идеальным телом и грацией — не уехал назад в Россию, не оставил его — порою трусливого, неуверенного в себе Юри Кацуки. Он не из тех, кто способен сыграть плейбоя. Эта роль больше подходит Никифорову с его характером и отсутствием малейшего понятия о приличиях. Гораздо проще японскому фигуристу показалось сыграть девушку, совращающую этого самого плейбоя. И надо ли говорить, что у него это вышло? Вышло даже лучше, чем он ожидал.       Музыка наполняла каждую клеточку тела, плавные движения, раскрасневшиеся щеки, томный взгляд из-под ресниц… Все. Осталось лишь восстановить сбившееся дыхание. И отважиться взглянуть в глаза тренеру — вместе с окончанием выступления закончилась и вся храбрость. Сквозь гулкий шум в ушах пробиваются аплодисменты. Юри потерянно оглядывает трибуны, мило улыбается, махая рукой и… наконец переводит взгляд на Виктора. Тот улыбается, зовет его, разводя руки для объятий. — Это был лучший кацудон, который я видел! — Никифоров сжал японца в объятиях сильнее обычного и держал чуть дольше. — Хотел бы еще попробовать… — тихо добавил он, чем заставил Кацуки вздрогнуть…       И снова беззаботный тон и, господибоже, рука, сжавшая плечо… И сразу как-то прибавляется уверенности, Юри говорит четко, с обворожительной улыбкой, хотя сердце вот-вот выскочит из груди. Потому что Виктор уже не давит, а едва заметно поглаживает подушечками пальцев через ткань… — Куда же ты собрался, Юри? — он испугался сначала, но, услышав знакомый голос, отбросил переживания. — А? — Никифоров зажал юного фигуриста в углу, закрывая собой любой путь к отступлению.       Хрупкие запястья легко поместились в ладони русского фигуриста. Он резко развернул Кацуки лицом к стене. — Думал вот так просто отделаться после всего, что было на льду, мой Эрос? — промурлыкал на ухо японцу тренер, зарываясь носом в его волосы. — Я не понимаю… — руки Виктора такие неожиданно горячие и жадные, блуждали по тонкой талии, сжимали бедра так, что могут остаться синяки. — И долго ты собирался водить меня за нос? Сколько еще людей попались на твою удочку? Замкнутый в себе, скромный и неуверенный… А на деле та еще соблазнительная потаскушка, не правда ли? — Никифоров тянет вниз молнию и черная ткань открывает бледную нежную кожу. Русский тут же влажно целует шейные позвонки, оставляя яркий засос и отстраняется, удовлетворенно хмыкнув. «Будто метит меня…» — пронеслось в голове у онемевшего парнишки. А Виктор прижался тазом к заднице Юрия, недвусмысленно потираясь об соблазнительные ягодицы. — Смотри, до чего ты меня довел. — выдохнул прямо в ухо. — Стоит, как у юнца, впервые увидевшего обнаженную женщину… — тренер продолжал раздевать младшего, имитируя бедрами толчки. -Впервые хочу кого-то до дрожи в коленях.       Кацуки трясло, как в лихорадке. От тела, прижимающегося со спины, расходился жар, собираясь внизу живота тугим комком. Одежда упала к ногам и он неуверенно переступил через ненужную тряпку. Виктор вновь хмыкнул и похвалил: — Умница, детка. — он, на минуту отстранившийся, с новым рвением льнет к оголенному телу. Гладит, царапает, щипает, кусает, целует… Юри теряется в ощущениях и слышит только тяжелое дыхание кумира и его редкие комментарии (на русском, английском и японском вперемешку) безумно хриплым голосом, который посылает мурашки по телу: — Я и не думал… Догадывался, конечно… Блядь… Весь такой правильный, нежный… И не знаешь с какой стороны подступиться… А на самом деле — горячая девчонка! Чертовски упертая, горячая… Только посмей еще на кого-нибудь так смотреть… Прибью… Обоих…       До Юри смутно доходил смысл сказанного, да он и не старался понять замысловатое переплетение языков. Ему куда важнее было то, что он чувствовал: Обжигающие руки, нежные, жадные губы, собственнические поцелуи… Длинные тонкие пальцы настойчиво проникли в рот. И Кацуки, следуя каким-то первобытным инстинктам, начал сосать эти пальцы, облизывая юрким языком… — Твою ж мать! — выдохнул Виктор, свободной рукой расстегивая ремень и обтягивающие джинсы. -Ты точно девственник? — неверяще спросил он, но Юри не понял и слова — Никифоров говорил на русском.       С пошлым хлюпом вытащив пальцы изо рта, Виктор повернул мальчишку к себе, страстно целуя и начиная растягивать узкие мышцы. Болезненный стон потонул в поцелуях. — Черт… Какой же узкий… — выругался русский, покрывая короткими касаниями губ выступающие ключицы и бьющуюся на шее венку.       Юри, кусая припухшие губы, неосознанно подался навстречу пальцам и протяжно застонал. Затуманенный разум выхватывал лишь короткие фрагменты: проникновенный взгляд небесных глаз, капельки пота на белесых ресницах, мокрые волосы, расстегнутая рубашка, которую он тут же стянул, жар чужой кожи и бешенные удары сердца его Бога…       Никифоров, закинув на бедро ногу японца, вошел одним плавным движением. Рот Юри распахнулся в беззвучном крике, Виктор поцелуями собирал невольно выступившие слезы, неся какую-то нелепую чушь на все том же русском, и младший угадывал ее смысл скорее по тону говорившего: — Такой нежный… Отзывчивый… Горячий… Мой… Только мой… Мой Эрос…       Юри, хватаясь дрожащими руками за широкие плечи Никифорова, оставляет на покрытой испариной коже глубокие следы-полумесяцы от ногтей. Извиваясь в его сильных руках, слышит громкие стоны своего кумира и, кажется, музыку. Ту самую Любовь Эроса, которую он сегодня познал. Да, Виктор — его Эрос, его греческий бог любви, почитаемый, восхваляемый… И, как любое языческое божество, требующее жертвы. Так почему бы не отдать всего себя без остатка?