Обнаружить

Пока мы шли с ним рука об руку к обрыву все с ног до головы испачканные кровью, нет, не так, украшенные кровью. В общем, пока мы шли, со мной произошло ровным счетом то, что частенько описывают люди. Мне уже приходилось испытывать такое прежде, но сейчас то был особенный раз? Во всяком случае, особенным его делало хотя бы то, что он был последним. На меня нахлынуло чувство, что я проник куда-то в междусекундие, украл немного времени для себя, для нас. Ганнибал ничего не заметил, да и не должен был. Не знаю, кто преподнес мне столь щедрый дар, но не хотелось растратить его на пустые домыслы. Раз уж это пространство мне было позволено наполнить всем, чем я пожелаю, то не было смысла медлить и анализировать его ценность. Я стал думать. Чтобы что-то полюбить, нужно это обнаружить, открыть для себя. С глупой самовосторженностью, с самовольным правом на данный шаг, вопреки всем давно известным фактам о чем-либо, открыть это снова. Мне запомнился один нестерпимо жаркий отвратительный августовский день. Мыслям было лень перемещаться в голове, отчет писался со скоростью улитки, и спасало лишь ощущение конца рабочей недели. Я не ждал тогда ничего особенного, но мой обычно циничный друг Джон вбежал в мой кабинет, что было ему совершенно не свойственно, и с раскрасневшимся потным лицом и со страстью в сероватых глазах стал рассказывать о том, что только что у него родился сын. Та минута стала для меня знаменательной. Не знаю, что поспособствовало пониманию, ведь вывод был очевидно обыденным, но еще ни разу не понятым настолько, насколько он того заслуживает. В общем, сидя на своем липком кожаном кресле над кипой ненавистных бумаг и краем уха слушая Джона, я понял, что как бы я ни был дружен с этим парнем, но сейчас мне плевать на него, плевать на его милейшую жену Натали, самого прекрасного игрока в покер во всем Мериленде и моего второго по счету друга, плевать на его новорожденного ребенка, о котором эти двое мечтали уже который год. Я понял, что мне просто плевать, ведь я не смогу ощутить той радости, которая переполняла сердце Джона. Более того, свались на меня сейчас с растрескавшегося потолка офиса моя собственная несуществующая жена, у которой на руках был мой сын, румяный и во всех отношениях привлекательный по меркам общественности младенец, мне было бы точно так же все равно. Ведь я не вошел в это чувство, я его не открыл, не пережил и не изобрел, оно не моё. И поэтому отторгается мною, как неудачно пересаженные легкие. В детстве я не любил дождь, зиму и шерстяные свитера. С безразличием относился к утренним часам, когда воздух такой свежий и плотный, что почти звенит, подобно мерцающему сугробу без единого следа. Взрослые восхищались различными явлениями действительности, до которых мне не было ни малейшего дела. Мама обожала одну джазовую исполнительницу 40х годов и раз за разом задавала мне все тот же вопрос: «Уилли, милый, как тебе её голос? Правда, восхитительно?». «Правда, мам», отвечал я ей, чем Элла была совершенно удовлетворена. И дождь, и зиму, и утро, и даже тот самый джазовый дуэт я полюбил много лет позже, когда сам открыл их для себя. Когда, в силу какого-то загадочного стечения обстоятельств все эти прежде не замечаемые мною вещи наслоились на моё «сейчас». Один вечно грязноволосый задира Майкл Ригл как-то раз разбил мне губу на школьной стоянке. Я упал на пыльный горячий асфальт и больно ударился. Слезы застыли у меня в глазах от осознания своей беспомощности, но не успел я ничего сообразить, как кто-то, подбежав к Риглу и схватив его взашей, изо всех сил врезал этому гаду по его наглой морде. Вот так просто. Как в не затейливых киносценариях, в самый опасный эпизод жизни героя вмешивается некто. Моим спасителем оказался парень на пару классов старше — Фрэд. Он поднял меня с пола, отряхнул мои вещи и ранец, а потом повел меня за руку домой, говоря ни о чем не беспокоиться. Когда мы уже почти дошли до моего почтового ящика, хлынул знатный ливень. Все произошло так внезапно, что я даже не сообразил, что надо было сказать парню спасибо, разомлел от его поглаживаний. Моим пальцам довелось испытать невиданную прежде ласку, ведь сюсюканье родителей это совсем другое. Крупные капли забарабанили по черепице крыши моего дома, в водоотводе незамедлительно зажурчал свежий поток, лужайка перед домом, будто очнувшись от душного сна, ожила, и наполнила пространство пряным щекотящим ароматом леса. Все это я успел заметить буквально за пару секунд молчаливого нахождения около Фрэда. Мне подумалось, что теперь он, наверняка, считает меня не только плаксой, но и чудаком, и сейчас, точно уйдет. Парень, заметив мое смущение, сказал, что, к сожалению, сейчас ему пора домой, но он счастлив был бы увидеться со мной на выходных. Я только неловко кивнул. Прохладные струи остужали мои некстати вспыхнувшие щеки. На прощание Фрэд сладко поцеловал меня, держа над нашими головами учебник по английской литературе. Хотя нашли волосы уже успели намокнуть, это было очень мило. В тот день я всем сердцем полюбил дождь. И все предметы, которыми я дорожу, связаны с какой-то историей. Как, должно быть, и у всех. Но шерстяные свитера я так и не полюбил. Видно, это судьба. Пока Джон все говорил и говорил, я думал о своем открытии. Наслаждался его ценностью, с легкой паникой осознавая, что расскажи я это другу, он не поймет. По той же причине, почему сейчас я вместо того, чтобы слушать о важном для него событии, размышляю о поцелуе Фрэда. Мне нет никакого дела до дружбы и любви в целом, до жизни. Чье бы лицо я ни должен был примерить по указке своего начальства, все равно мне не перестать быть всего лишь собой. Мне нет никакого дела до нужд народа Эфиопии, до нужд себя самого из прошлого. Потому, что я не живу этим, не открываю для себя все эти заботы в данную секунду. И поэтому они мертвы. Разумеется, если же я вчувствуюсь в кого-то, приложу усилие, то результат не заставит себя долго ждать — глыба посторонних переживаний неминуемо возьмет меня в плен, сожрёт живьём, обрекая меня на поэтапное переваривание в кругах социальных сует и не предполагая для моей персоны других вариантов действий. Но пока я в состоянии контролировать фокус внимания, моя маленькая фигурка гордо возвышается над созвездиями чужих жизней крохотным, но самобытным пятном. Внутри этой кляксы я уверен кое в чем. В том, что весь мир засуществует только тогда, когда я обращу на него свое внимание. Не весь целиком, конечно, ведь я не всевидящий Абсолют, но частично. Отвлекаюсь от воспоминаний и направляю внимание на касание ладони Ганнибала, на частички грязи и мелких камешков, прилипших к нашим сочащимся ранам. Тебе больно, но ты пытаешься не хромать, чтобы выглядеть в моих глазах нерушимым. Уверен, что этот жест не дань привычке быть всегда на высоте. Ведь сейчас не для кого было стараться. Тут только я. Твое строгое соблазнительное лицо не было живым, пока я его не оценил, твои гибкие руки и гладкие ногтевые пластины были только выдумкой, записанной в свидетельстве о рождении, паспорте, медицинской карте. Твои убийства были всего лишь страшилкой на ночь, сюжетом криминальной хроники, доносящейся из работающего в пустой комнате старого телевизора в то время, пока семейство устроило пикник на заднем дворе. Тебя не существовало без моего вмешательства, а теперь ты есть. Ведешь меня за руку, еще не зная, что я собираюсь сделать. Я тебя придумал, изобрел, открыл. И сейчас мой эксцентричный на первый взгляд поступок расскажет тебе об этом. Наш общий миг продлится вечно. Разве это не прекрасно?