Вера

Стоять перед эшафотом, конечно же, всегда страшно. Глупые люди кричат и вскидывают сжатые кулаки, желают казни тому, кто бился лишь за свободу. Как дикие звери они только и мечтают о крови. Пугачёв идет гордо подняв голову, ни разу не опустив взгляда. Ни когда везли его сюда в клетке, в которой и не разогнуться было, ни на одном из допросов, ни сейчас. Никогда. Он лениво осматривает толпу, будто насмехаясь над ними. Все они кажутся жалкими. Боится ли он, стоя уже совсем возле ступеней своей могилы? Не знаю. Никто не знает. А толпе животных и дела до этого нет. Палач уже ожидает сверху. И он гордо всходит на эшафот, лишь на миг встречаясь глазами... с Ним. Гринёв. Пугачёв и не знал, чем этот молодой мужчина зацепил его, почему остался в мыслях. Стоя на эшафоте, он смотрел в его глаза, понимая, что это последнее, что он увидит в жизни. И, почему-то, это казалось ему лучшей предсмертной картиной. Может его зацепила храбрость этого человека, может вера, но сейчас какое это имело значение? Ведь в мыслях останутся только эти глаза. Должно быть, навечно. Пётр не был весел, как остальная толпа. Не был. Он лишь смотрел на него с тихой болью, не крича и не насмехаясь над смертью. И Пугачёв чувствовал, как жутко он желает отвести глаза, как больно ему смотреть, и не понимал почему. Разве не желает он смерти такому, как он? Чем же не нравятся ему выкрики толпы, желающей казни? Но Гринёв, похоже, не как остальной народ. В тот момент, когда он назвал его самозванцем, глядя глаза в глаза, как и сейчас, Емельян и правда восхитился его храбростью. И ведь готов был, совсем молодой еще, глупый, принять смерть, только бы родину не предать, и остаться верным до самой своей погибели. Эта вера была сильнее любой другой. Пугачёву, наверное, никогда не понять. И сейчас, смотря в эти глаза, что прекрасней любых других глаз, он вновь удивлялся этой самой вере, даже забыв об эшафоте и палаче, совершенно не понимая эти горечь и боль, слившиеся воедино. Но оставалось ему лишь шепнуть: «Прощайте, ваше благородие», даже и не надеясь, что Гринёв умеет читать по губам, и так же смотря тому глаза в глаза, заметить мимолетом промелькнувший ужас, а после еле заметно кивнуть и закрыть глаза, перед тем, как рубашка полностью пропитается кровью, а голова окажется на пике. Как трофей она будет поднята вверх, перед заходящимся в поощряющих криках народом. Перед толпой зверей. Уже и не придётся видеть ему, как Гринёв закроет рот рукой, пытаясь сдержать так и рвущийся наружу крик и уйдет с площади, не дожидаясь конца отвратительного представления, убеждая себя, что любит одну Марию.