Неизменность

Версаль никогда не спал. То, что казалось снаружи, то, что могло примерещиться изнутри — все это было ложью. Версаль просто не был способен заснуть, потому что этот дворец жил, жил своей жизнью, и, как бы того ни хотелось, никто не мог остаться в Версале ночью один. Филипп думал только о том, чтобы их не увидели этой ночью, потому что тогда Версаль уже не заснет никогда. Ни на миг. Людовик был собственником — настолько, что прибирал к своим рукам все, что только мог, а особенно то, что принадлежало младшему брату. Людовик забирал идеи. Людовик забирал свободу. Филипп не был против — он… смирился. Пока что его устраивала его жизнь при брате, она была хорошей, и новоявленный герцог Орлеанский был благодарен своему королю Но Людовик забирал самого Филиппа. Людовик целовал его руки — кто бы еще мог сказать, что король целует его руки?.. Даже его многочисленные фаворитки, коих было уже много для возраста Людовика XIV, не удостаивались такого. Филипп никому бы не сказал — никогда, но от мысли, что лишь его руки король целует, он уже сходил с ума. Людовик целовал его шею, ту, которую Филипп потом прятал в своих мягких, длинных волосах, надеясь, что никто не увидит. Если бы придворные заметили следы, они бы не стали задавать вопросов — но именно эти ласки брату короля хотелось оставить между ними и только между ними… И потому он с печальной улыбкой подставлялся. Он правда не хотел терять голову, но Людовик целовал его губы. Никто не целовал губы Филиппа так, как это делал Людовик — пусть настойчиво, пусть не принимая отказов, но осторожно и нежно, заставляя дыхание сбиться, а веки задрожать, прикрывая глаза. От поцелуев этих у Филиппа подкашивались колени, и только руки, руки короля, его короля удерживали его от падения на пол… И в бездну. Потому что это были руки его брата. — Н-нет, — прошептал тихо Филипп, ловя запястье Людовика, когда тот положил холодную ладонь на его пояс. — Нет. — Филипп… — стала рука Людовика жестче, и юный герцог Орлеанский прикрыл глаза. Ему хотелось. Ему правда хотелось, он не мог понять почему — просто это шло из сердца и чего-то еще, ему хотелось, хотелось, как и Людовику, но он просто не мог. Ему было очень тяжело просто выдохнуть и дрожащим голосом сказать: — Нет, брат. Он сжал и второе запястье короля своими пальцами. — Мы не можем, — добавил едва слышно. Филипп чувствовал дыхание Людовика на своих губах, дыхание горячее — нет, горячное — и нетерпеливое. Филипп чувствовал на себе взгляд Людовика, почти обезоруживающий, почти заставляющий склониться, почти заставляющий раздеваться. Филипп чувствовал запах волос Людовика, терпкий, сильный и словно подчиняющий: герцогу прямо сейчас хотелось упасть перед ним на колени, приспустить королевские штаны и… Он сглотнул. Ладони Людовика были у низа живота Филиппа, и он пальцами сжал ткань белоснежной сорочки. На Филиппе были только кюлот да эта рубашка — и больше ничего, уже ничего, но он все-таки смог вернуть себе разум. — Почему… ты снова мне отказываешь? — произнес Людовик, и голос его стал тверже. Филипп опустил взгляд на пол. Было куда проще смотреть на кончики своих туфель, чем в глаза брату, и оттого тело Филиппа горело столь же сильно, сколь и душа, и поделать с этим герцог Орлеанский не мог совсем ничего. — Потому что ничего не изменилось, брат мой, — поджал бледные губы Филипп, и цепкие пальцы его разжались, но не отпустили королевских рук. Они стояли посреди спальни, оба сбросившие по паре вещей, разгоряченные и изнеженные поцелуями, им оставалось сделать лишь шага два-три до постели. Людовик явно желал пройти этот путь, а Филипп… Просто не мог. Людовик вздохнул, и Филипп явно почувствовал его недовольство, его раздражение, его закипающую злость. Это было плохо — но иначе Филипп поступить просто не мог, он бы не уважал бы себя после такого. — Неужели… — скрипнули зубы монарха, — я хуже герцога де Невер? Филипп вздрогнул от этих слов. Теперь ему было даже страшно поднять взгляд, чтобы посмотреть своему королю глаза — а ведь он никогда не считал себя трусливым. Просто в этот раз он пусть и не понимал, за что ему должно было быть стыдно, а все равно… Чувствовал себя так, будто предает Людовика. Уже в который раз предает одним и тем же способом — отказом. — Нет, — после недолгого молчания проронил герцог Орлеанский. — Так почему ты ведешь себя так, будто я хуже?! — воскликнул Людовик, но вместе с шепотом его это стало казаться настоящей угрозой. Филипп сложил руки на груди своей, а потом мягко поправил пальцами свои темные пряди. — Это не так. — Я чувствую, это так. Я вижу, это так! – не согласился Людовик. — Ты лучше, чем герцог де Невер, — оборвал его Филипп, но сделал это настолько спокойно, насколько смог. Он вдохнул-выдохнул — и попытался лишь подумать о том, что будет правильно. Пока что ему удавалось вернуть разум в свою голову до того, как он начинал жалеть. — Ты лучше, чем он, — повторил он. — Но ты… брат. На этих словах Филипп вовсе отвернулся. Ему казалось куда более правильным смотреть сейчас в окно, где поднималась в небо серебристая луна, а не на короля, который был опечален и зол единовременно. Любить луну Филипп хотя бы мог без зазрения совести, а вот Солнце — нет. Рука Людовика легла ему на плечо, а потом скользнула вверх по шее и тылом ладони прижалась к бледной щеке юного герцога. Филипп был холодный, а Людовик горячий, слишком горячий, его прикосновение обжигало не только тело, но и душу. Быть может, потому Филиппу было так больно каждый раз. — Ты не видел во мне брата, когда шептал признания в любви. Ты, — обволакивая разум Филиппа вновь, завлекая в ловушку, звучал голос короля, — не видел во мне брата, когда целовал меня и отвечал на мои поцелуи. Так почему ты видишь во мне брата сейчас? Его пальцы легли на губы Филиппа, и тот, не думая, обхватил их — а потом резко дернул головой, осекаясь. — Ты… не веришь в Бога, брат. Но ты король, ты точно окажешься на небесах… А я не хочу быть на круг ада ниже, чем тот, который уготован мне уже сейчас, — отозвался герцог Орлеанский. — Я мог бы быть с тобой в аду, если ты хочешь. Глаза Филиппа резко распахнулись, и он обернулся. Иногда и в нем бурлило, горело что-то настолько яростное, что он смел поднимать руку на короля — но сейчас обошелся лишь испепеляющим взглядом. — Это не повод для шуток, брат! — воскликнул он возмущенно. У Людовика сдавали нервы. «Ты же понимаешь, что я буду смотреть на каждого мужчину рядом с тобой и думать о нас?» «Д-да». «Ты же понимаешь, что мне будет больно?» «Да…» «Ты же понимаешь, что я никогда не смогу заставить себя забыть это?» «Да». Людовик открыл глаза и обратил взор на людей, что танцевали перед ним. Там, в мысли-воспоминании, ему было восемнадцать, всего восемнадцать, но он помнил этот день так, словно проживал его каждый день. Он вспоминал Филиппа, его губы, его руки, его дыхание, его улыбку, ту самую, которой он перестал одаривать своего короля уже давно. Раз и навсегда перестал. Филипп больше не был его — да и был ли хоть когда-то?.. Этот вопрос Людовик боялся себе задать, но сейчас, видя, как герцог Орлеанский целует волосы де Лоррена, ответ приходил сам собой. Филипп был счастлив со своим шевалье. Людовик — нет. Король пригубил бокал, сглатывая алое вино, словно чью-то кровь, и перед глазами у него поплыло. Было то опьянение, грусть или ярость — не так важно, он просто ненавидел одного человека. Одного-единственного. Того, кто был рядом с его, короля, братом. Ненавидел — и все, ведь король просто не мог получить то, чего так желал. Желал больше всего на свете, а это счастье досталось другому. Недостойному. И с каждым днем мысли эти стали возвращаться к Людовику все чаще.