Высокие речи за закрытыми дверями

Профессор Кёрк не знал, что и думать. Поначалу дети были невероятно шумными, сколько бы миссис Макриди ни пыталась их приструнить. Профессор ценил её старания, но про себя тихо посмеивался: их родители в пору студенчества вели себя чуть ли не хуже, и он бы искренне удивился, если бы дети не унаследовали эту живость характера. Но теперь… Он сидел за столом и, устремив взгляд в окно, крутил перо в пальцах. Дети жили у него уже месяц, и каждую неделю профессор отсылал их родителям короткие записки об их здоровье, аппетите, занятиях и тому подобном. Они почти не сталкивались, но профессор успел даже несколько привыкнуть к не-пустоте в доме. Когда миссис Певенси попросила, чтобы он позволил детям остаться на всё лето, он с радостью согласился — однако больше не был уверен в правильности своего решения. Положив перо, профессор подошел к окну и сцепил руки за спиной. Должно быть, это было влиянием атмосферы в доме: слишком уж мрачным, большим и скучным он оказался для столь ярких детей. Видимо, подумалось ему, придется отправить их назад — теперь, когда в Лондоне вновь безопасно. Взгляд его случайно упал на лужайку за окном, и профессор нахмурился. Две недели назад, когда было солнечно, дети играли в мяч — теперь же, несмотря на прекрасную погоду, трое из них сгрудились в тени под деревом, а четвертый, младший мальчик, устроился на одной из ветвей и даже не болтал ногами, как делал бы на его месте всякий нормальный ребенок! Поистине, здесь было что-то не так. Профессор поправил пенсне на носу и пригляделся. Имена он уже выучил и мог перечислить без запинки: Питер, Сьюзен, Эдмунд, Люси, — но вот кто из них кто, временами забывал. Старший мальчик, светловолосый и довольно рослый для своего возраста, прислонился к стволу и, скрестив руки на груди, смотрел вниз, на сестер. Те же, раскинув юбки и подобрав под себя ноги, сидели на траве и о чем-то разговаривали. Подозрительно спокойно разговаривали — насколько профессору помнилось его собственное детство, они с Полли никогда не вели себя так: постоянно смеялись, ахали, щипали друг друга и делали другие глупости. Он с нежностью улыбнулся, окунувшись в воспоминания, но в тот же момент мальчик, сидевший на дереве — кажется, Питер, — спрыгнул вниз, приземлившись с поразительной мягкостью, и направился к дому. Следом за ним, переглянувшись, потянулись и остальные. Пожалуй, стоило всё-таки разделаться с этим злосчастным письмом и вернуться к книгам. Профессор вновь уселся за стол, покашлял, пригладил усы, взял перо — и понял, что по-прежнему не знает, что же писать. — Да что же это такое! — с досадой воскликнул он. Колокольчик на краю стола очутился в его руке будто сам собой, и уже через полминуты в кабинет заглянула одна из служанок. — Маргарет, будьте добры, найдите детей и доложите мне, где они, — попросил профессор. Может быть, понадеялся он, они сами расскажут ему, что не так. Дети обнаружились в библиотеке на втором этаже. Профессор постоял немного у приоткрытых дверей, но внутри было тихо. Он уже коснулся створки, собираясь толкнуть ее и войти, как вдруг молчание нарушил грустный вопрос младшей из девочек — вероятно, Люси: — Есть ли ещё надежда, государь? — Надежда есть всегда, любезная сестра моя, — ответил ей кто-то из мальчиков, старший, судя по ломавшемуся голосу. Профессор замер; должно быть, он прервал какую-то их игру: так мог бы говорить он сам, да и то не в повседневной жизни, но никак не эти дети. Впрочем… В нынешних-то школах их, пожалуй, научили бы и не такому. — Но, признаться, в моей груди понемногу расцветает отчаяние. Могут пройти годы, прежде чем путь откроется вновь, и я страшусь даже думать о жизни здесь, среди лжи и грязи. Послышался шелест страниц, шорох, скрип пружин, и заговорила другая девочка: — Не нужно говорить об отчаянии, государь. Будем же верить, что Лев не оставит нас, ибо мы не совершили злодеяний, достойных подобного наказания. — Но наказание ли это, Сьюзен, дорогая моя сестра? — возразила первая. Профессор, весь превратившийся в слух после упоминания «льва», мысленно отметил, что и правда не спутал имена. — Когда-то мы были счастливы здесь. Быть может, это урок, и мы вернемся, лишь только поймем, что счастье в нас самих, а не в лесах и морях. — Клянусь Львиной гривой! — вдруг вскричал уже говоривший мальчик; второй пока молчал, и профессор отстраненно предположил, что шелестевшую книгу читает именно он. — Если счастье не в лесах и морях, не в просторных залах и бьющем в лицо ветре, то я не хочу знать его! — Дозволь, государь, — мягко, но уверенно прервала его Сьюзен, — мы потеряли не меньше тебя. — Что скажешь ты, брат мой? Последовало долгое молчание, и профессор уже решил, что больше ничего не услышит и проще войти, чем ждать, когда наконец раздались тихие, пропитанные горечью слова младшего, Питера: — Вам ли говорить о потерях, любезный брат мой, сестры мои? — Профессору ясно представилось, как он обводит их укоризненным, больным взглядом. — Вам ли вопрошать, что для меня наш дом? Здесь, где деревья не говорят, где волны не поют ночами и травы не льнут к моим рукам, — здесь я задыхаюсь. Рот мой будто наполнен дымом, и каждый вдох причиняет невыразимые муки. Ночами я лежу без сна, когда представляю возвращение в Лондон. Вам ли, государи?.. Повисла напряженная тишина. Профессор вдруг понял, что его пальцы сами собой сжались в кулаки, и заставил себя расслабиться. Чем дальше, тем меньше всё это походило на игру, но при этом до сих пор не имело смысла. То, о чем говорил Питер, до боли напоминало профессору его самого много лет назад — и одновременно было просто невозможно. — Ах, братец… — выдохнула одна из девочек. — Эдмунд, брат мой, — тяжело уронил старший мальчик — очевидно, Питер; профессор мысленно вздохнул: всё-таки он их перепутал, — именем Аслана я клянусь тебе, что мы вернемся или я отрекусь от своей короны. Я не достоин называться Верховным королем, если мой народ, мои ближайшие друзья и советники, моя кровь — если они страдают, а я не в силах помочь. Снова шелест, стук, скрип, шорохи и всхлип: — Государь, братец, почему же ты ничего не сказал? Профессор осторожно заглянул в щель, рассудив, что уж сейчас-то его точно не заметят, и увидел: младшая, Люси, крепко обнимает сидящего в кресле Эдмунда, а тот с печальной улыбкой глядит на прижавшую ладонь ко рту Сьюзен и хмурящегося Питера. И тут профессор попросту не выдержал. Он понимал, что прерывать такую сцену по меньшей мере неприлично, но стоять молча и дальше было выше его возможностей. Больше не прячась, он распахнул двери, вошел в библиотеку и с порога спросил с нескрываемой надеждой: — Дорогие дети, возможно ли, что я не ослышался и вы действительно говорили об Аслане? — Как много вы слышали, профессор? — мрачно взглянул на него Эдмунд. — Достаточно, — уклончиво сказал тот. — Так всё же? Вам, — он запнулся, сам себе удивившись, — вам знакомо слово «Нарния»? Питер и Сьюзен медленно поднялись с дивана, Люси широко раскрыла глаза, Эдмунд, напротив, прищурился. — Первым рассветом заклинаю вас, — Люси прижала руки к груди, и почему-то это не казалось смешным, а сама она в этот момент будто стала много взрослее, — если вы знаете о Нарнии, если знаете, как нам вернуться — помогите! Профессор смотрел на них и видел полупрозрачные короны на головах. — Может ли такое быть? — прошептал он сам себе.