Создание

По полу вьются кровавые полосы, преследуя его, и Белый иногда оглядывается, проверяя, нет ли кого за спиной, но коридоры пусты. Он весь сжимается, съеживается от шквала ощущений. Его колотит от сдерживаемых эмоций, и рот приходится зажимать ладонью. Никто не услышит, но тишину каменных стен не хочется нарушать. Белый останавливается, чтобы вдохнуть поглубже и успокоиться. Он отрывает руку от губ и видит в зазоре между рукавом и перчаткой едва просвечивающие сквозь кровь буквы. Он поудобнее перехватывает свою ношу и продолжает путь. Впервые Белый обратил внимание на надпись на своем запястье, когда начал учиться читать. Ему на тот момент было, наверное, лет тринадцать или четырнадцать — он не знал наверняка, мог только предполагать: ведь никаких данных о дате и месте его рождения не сохранилось. У него не было даже имени — только белый ярлык на одежде, благодаря которому он получил прозвище. Наверное, он был из тех детей, которых оставляют на порогах церквей, подбрасывают в приюты или топят в помойных ямах — в зависимости от доброты матери, которой младенец оказался неудобен. Сесилия, одна из куколок Беллы, относилась к Белому лучше, чем кто-либо прежде, и он ценил это. Она учила его различать буквы, а он за это подгонял ей бесплатные дозы. Многие D-люди сидели на наркоте, ведь здоровье и долголетие было последним, о чем им стоило беспокоиться. Будучи мальчиком на побегушках, Белый часто разносил пакеты. Он был достаточно осторожен, чтобы пропажи нескольких граммов порошка раз в месяц или два оставались тайной. — Ты опять в синяках весь, — полируя ногти, говорила Сесилия. — Что случилось, подрался? Белый коротко мотал головой: — Салеб, — отвечал он и не давал больше никаких пояснений, и Сесилия понимающе кивала. Она не сочувствовала ему — просто давала знать, что получила ответ на свой вопрос. Салеб мог разозлиться на него из-за плохо выполненного поручения, неловкости, непослушания и еще сотни других вещей. В нем было столько ненависти, что Белому иногда казалось, что он сам начинает понемногу пропитываться ею. Ненависть запускала в него свои холодные пальцы, изгоняя любые другие чувства и даже память о них. — У тебя от этого цвет лица испортится, — бурчал Белый, отдавая Сесилии очередную дозу. — Нуу-у, — тянула она, — не нуди, Белый! Ты же знаешь, как мне трудно приходится. Трудно! Эти куклы только и могли нудеть о своей тяжелой судьбе. Их не морили голодом, не дрессировали, как собак, и не заставляли выполнять самые унизительные поручения. В глубине души Белый презирал их. — Тогда Белла убьет тебя, — упрямо продолжал он с долей злорадства. — Ты ей уже почти надоела, она найдет повод. — Дурак, — смеялась Сесилия, раскладывая на стеклянном столике тонкие дорожки порошка. — Ты ничего не понимаешь! Белый каждый раз отворачивался. Наркоманы вызывали у него жалость и брезгливость, но Сесилия была нужна ему. — Я выучил все буквы и слоги, что ты показала мне. Что дальше? Дрожащая в предвкушении экстаза, она не сразу обратила на него внимание. А когда ее взгляд стал чуточку осмысленней, схватила его запястье и перевернула руку ладонью вверх. Палец с идеальным маникюром уткнулся в вязь черных букв. — Теперь ты можешь читать. Прочти это. Имя своего Истинного — первое, что должен прочесть каждый, — заявила она и вдруг закатила глаза: наркотик унес ее в мир грез. Белый минут десять пытался разобрать резкие буквы, а потом еще полчаса старательно соскребал их со своего запястья, пока оно не начало кровить. Там было написано «Салеб». Идти еще долго, а Белый все чаще останавливается, чтобы передохнуть. Он оседает на пол, упираясь спиной в холодную стену, и крепко зажимает рану в боку. Та продолжает кровоточить. Она бы уже давно затянулась, но для этого нужен покой. Белый слышит дрожащий вздох и откидывает голову назад. Затылок прошибает будто электрическим разрядом, и эта новая волна боли помогает сконцентрироваться на том, что происходит здесь и сейчас. Тихий стон страдания разрывает тишину, и Белый спрашивает себя: чей голос он только что слышал? Сесилию отправили в комнату кукол спустя два месяца после того, как Белый прочел свою первую книгу. Это был потрепанный томик под названием «Ловец во ржи». Не то чтобы история впечатлила его сильно, но явно больше, чем смерть Сесилии. Девчонка и так задержалась среди живых. Несмотря на всю чистую и искреннюю ненависть, которой Белый был наполнен до краев, он ловил себя на том, что все чаще пытался разглядеть запястья своего «создателя». Тот, разумеется, уже давно прочел свое имя на худой руке воспитанника и, уловив подобный интерес, с зубастой улыбкой закатал рукава до локтей, демонстрируя абсолютно чистую кожу. — Разве так бывает? — вырвалось у Белого. По выражению лица Салеба и по тому, как повели острыми ушами собаки, он сразу понял, что лучше бы молчал. Не стоило задавать этот вопрос. Вообще следовало забыть про древний, как мир, обычай с именами на руках. — Как видишь, бывает. И либо тебя будет трахать какой-то другой Салеб, либо ты — редкостный неудачник. «Стоило догадаться, — думает про себя Белый, — что этот урод никогда не полюбит никого кроме себя и своих гребаных шавок». Какое-то время мысль о том, что на руке Салеба однажды проявится кличка добермана, веселила его. Ровно до тех пор, пока Арес-ним не вызвал их обоих — сообщить, что Белый достаточно доказал свою преданность для верующего, а значит, скоро его сделают D-человеком. Путь по бетонному тоннелю кажется Белому бесконечным. Он упрямо идет вперед, слыша только свое дыхание и шуршание песка под ногами. Он отмечает, что рана в боку, кажется, перестала кровоточить, хотя сложно сказать наверняка из-за крови, пропитавшей одежду. Белый перехватывает поудобнее свой груз и упрямо идет вперед, уже точно зная, что слабые стоны принадлежат не только ему. После того как Салеб швырнул его собакам, будто кусок мяса, Белый чувствовал себя растоптанным. Его тело вопило от боли, но гордость пострадала куда сильнее. Белый проводил целые дни в палате, за прозрачной стеной которой бесновались рогатые твари родом прямиком из чьих-то кошмаров. Часы тянулись бесконечно, и он коротал их, придумывая новые способы мести. Несмотря на это, Белый чувствовал себя чертовски одиноким. Иногда его навещала Люси. Она меняла ему повязки и слушала его жалобы с терпением святой и отрешенностью Будды. Минди-Минди тоже приходила, но не к нему, а к подопытным тварям. — Они отвратительны. И не противно целый день на них любоваться? — бросила Минди через плечо, и Белый едва удержался от того, чтобы не скрипнуть зубами. Новенькая его бесила. — Сама-то как думаешь? — огрызнулся он. — Эй, Люси, поосторожнее! Та ничего не ответила, но легкий нажим на больное место заставил Белого скривиться. Эта тихоня очень мстительна. Она вдруг замерла, уставившись на его запястье, и он понял: прочла. — Извини, — Люси потупила глаза так, будто его отношение действительно для нее что-то значило. Будто она совсем не презирала его, как и все остальные. Стало не по себе, и Белый поспешно ухмыльнулся в попытке прикрыть свою уродливую тайну. Притвориться, что они могут просто поболтать, как хорошие знакомые. — Ерунда. Это все глупости просто. И совсем не тот Салеб. — С чего ты взял? — Минди оказалась тут как тут, нагло разглядывая его руку. — Других я что-то не припомню. Белый вяло фыркнул: — Я ненавижу этого ублюдка. Однажды я его убью. Минди приподняла бровь, демонстрируя недоверие к его доводам, и Белому пришлось добавить неохотно: — Я видел его запястья. Они чистые. Минди кивнула, вполне удовлетворенная этим ответом, и, видимо, потеряв всякий интерес, вернулась к своим монстрам. Люси же не спешила продолжать перевязку. — А что, — медленно проговорила она, — там должно быть написано? Разве «Белый» — это имя? В этот момент Белый ненавидел ее почти так же сильно, как Салеба. Она напомнила ему о том, что у него нет имени. А значит, он никогда не сможет найти человека, который примет его. Даже в такой малости ему отказано. Тоннель кончается неожиданно. Белый просто поворачивает на очередной развилке и видит перед собой груду камня, перегораживающую дальнейший путь. Тяжесть чужого тела тянет его вниз, но Белый упорно идет вперед, пока не утыкается в щербатую выбоину пролома в грубой стене. Сквозь окаймленную разорванным бетоном дыру он видит мириады звезд, рассыпанных по ночному небу. Все эти огоньки, как просветы в плотном покрывале тьмы, кажутся ему даже красивыми. На дальней стороне горизонта этого настоящего неба начинает наливаться цветом рассвет. Времени мало, и Белый, с натугой перевалив через пролом в стене, вытаскивает своего создателя за пределы надежных стен Шестигранной зоны. Услышав от Ареса об истинной цели своего существования, Белый почувствовал, как ненависть, наполнявшая его, всколыхнулась. — Никого не осталось, Белый. Только ты. — Арес смотрел ему в глаза своим пронзительно-желтым зрачком и слепым бельмом, что было сожжено в яростном огне Ра, и ждал ответа, хотя отлично знал его заранее: — Сможешь ли ты превзойти оригинал? Сможешь убить своего создателя? «Зачем вы спрашиваете, если вы создали меня таким? Я не умею желать другого! Вся моя жизнь была лишь прелюдией к этому моменту!» — хотелось прокричать эти слова Аресу прямо в лицо. Сердце грохотало, как бешеное, заходясь в безумном восторге. Он сможет отомстить. Он сможет отомстить! Он убьет Салеба! Белый понял, что никогда не был так счастлив. И именно в этот момент он острее, чем когда-либо, осознал всю жалкую тщетность своего существования. Он не стал ждать и откладывать бой. Все в нем бурлило от предвкушения. Сражение было как в тумане: Белый ощутил, как его голову сковали дикой болью пять рогов, почти сводя его с ума. Салеб дрался в полную силу, и его удары были сокрушительны, но Белый не жалел своего тела и не замечал ран. Он превратился в единственное желание: выполнить приказ, превзойти, убить... Он видел все в глазах Салеба: растерянность, недоверие — и странное удовлетворение. Уже готовясь нанести последний удар, Белый услышал, что кричит: — Это из-за тебя! Ты создал меня! Ты сделал меня таким! Салеб улыбнулся сквозь кровавую пену — дико, по— звериному, — и кивнул: — Да... Я тебя... создал... Его глаза закатились, и Белый понял, что не может ударить. Это была бы слишком легкая смерть. Солнце поднимается неохотно, будто палач, оттягивающий казнь. Оно уже щекочет золотистыми лучами верхушки деревьев, дарит миру новые цвета взамен серого и черного. Белый слышит то, чего не замечал никогда раньше: шум ветра в листве, птичий щебет, шелест травы и шум просыпающихся где-то вдалеке людей. Всех этих звуков нет внутри высоких серых стен крепости. А может, Белый просто не замечал их? Он находит заброшенное здание с разрушенной стеной, из которой торчат зубцы железных прутьев, и распинает Салеба на ней, продевая металлические стержни через сквозные раны, чтобы он не смог вырваться, даже если бы силы вернулись к нему. Алые капли слетятся по железу, а значит сердце все еще гоняет кровь по венам. Это ненадолго. Себе Белый оставляет укрытие в виде уцелевшей части постройки. Когда солнце разойдется вовсю, можно будет скрыться в подвале, а до тех пор он будет наблюдать. До самого конца. Салеб приходит в себя, когда первые рассеянные лучи, преодолев преграду стены, касаются кончиков пальцев его правой руки. Кожа дымится, пока еще не разгораясь, но Белый догадывается, что боль адская. Салеб дергается, как пришпиленный к картонке жучок, и затихает. Он поднимает голову и находит взглядом Белого. Они молчат. Иногда Салеб сжимает и разжимает пальцы, будто собираясь сделать рывок, и хмурится, явно только усилием воли оставаясь в сознании. Белый в эту минуту даже благодарен ему за это: отрубись Салеб — и веселью настал бы конец. Они молчат, потому что знают: ничего уже нельзя изменить. Не существует слов, которые бы убедили Белого отступиться. Не существует слов, который Белый бы хотел услышать сильнее предсмертного крика своего наставника. Он жил ради этого момента. Его создали для него. Салеб создал. Рука все же вспыхивает, и в воздухе воняет паленым мясом, а Салеб молча корчится на своих прутьях, не в силах уйти от поцелуев солнца. Внезапно запястье Белого прошивает боль — резкая, жгучая. Он опускает глаза и видит, как медленно начинает выгорать буква «б» в ненавистном имени, что красуется на его руке. Боль такая, словно надпись отскабливают тупым ножом. На месте черной краски, которая всегда была под кожей, не остается ничего — только сосущее чувство пустоты. Когда невидимый резец обирается до «л», Белый все-таки решается взглянуть на Салеба. Его рука в огне уже по локоть, он корчится, как уж на сковороде, на его обезображенном мукой лице выступает пот, но глаза цепко устремлены на открытое запястье. Там, нетронутые огнем, из кожи выступают буквы. «Бел...» Белый не понимает, что это за чувство, но из груди вырывается жалобный, надломленный вой. Этому нет названия. Белый падает на колени и кричит, пока не чувствует, что не может больше. Он плачет и беснуется, как сумасшедший, и боль от рогов видится таким пустяком теперь. Ему кажется, что ребра раскрывают, будто цветок, и выламывают, добираясь до сердцевины, которая давным-давно сгнила и истлела. Там, в груди, не осталось ничего кроме ненависти, которую он растил так старательно. Призрачные руки сжимают его горло, лишая дыхания и голоса, а глаза не видят ничего кроме ослепляющего света. Он прижимает к себе левое запястье, которое все так же продирает очистительным огнем, и делает шаг назад, в спасительную темноту. Солнце не щадит Салеба. Умирая, он, пока может, смотрит, как оно сжигает кожу и плоть, оставляя нетронутой только незримую прежде надпись на его запястье. «Белый».