Неправильный

Со дня своего появления на свет Тьерия всецело принадлежал Веде. Она была для него мудрой матерью, дающей все необходимые знания о мире, и воплощением логики и рациональности. Он восхищался и трепетал перед ней так же, как раньше поэты восхищались красавицами со страниц древних романов. Наверное, в какой-то степени это можно было назвать любовью, но для него не существовало градации чувств — Веде они были чужды, потому как всезнающий искусственный разум воспринимал их скорее как случайную ошибку в системе. Тьерия был с ней согласен и старался отбросить их тоже, но человеческий фактор давал о себе знать. Это расстраивало и одновременно давало толчок к развитию — он был уверен, что, достигнув вершины эволюции, сможет стать по-настоящему достоин Веды, и это будет абсолютно правильно. Локон Стратос появился в его жизни сумасшедшим вихрем, рушившим все устои и правила. Открытый, ироничный, знающий жизнь с другой, нерафинированной её стороны, он не стеснялся ни выражать свои чувства, ни принимать чужие, и воплощал в себе всё то, что Тьерия считал неправильным. Тьерия не понимал, как Веда могла выбрать такого человека в качестве пилота гандама, но сколько бы он ни спрашивал её, она игнорировала этот вопрос. Для него гандам был одной из ступеней развития, и избранный стать пилотом был обязан стремиться к идеалу, чтобы однажды возвыситься над всем человечеством. Локону всё это было чуждо, он руководствовался только своими чувствами и, погрязнув в них, оказался настолько же далёк от идеала, как пещерный человек далёк от современного. Это Тьерию невероятно раздражало. Пожалуй, Локон Стратос в принципе был единственным членом команды, который вызывал у Тьерии хоть какие-то чувства, и это беспокоило его сильнее, чем молчание Веды. *** Локон не любил космос и всем сердцем стремился к Земле. Он говорил, что там даже звёзды смотрятся иначе и что он очень скучает по небу. Тьерия его печали не разделял: он терпеть не мог душную Землю, которая сразу же сковывала гравитацией и превращала тело в тяжёлый неповоротливый мешок. На небо он вовсе никогда не смотрел, предпочитая отсиживаться либо в кабине гандама, либо в гостинице, но однажды любопытство всё же заставило его выйти на улицу ночью. Должно же быть что-то особенное в этом самом небе, раз Локон так сильно тоскует. Как Тьерия и ожидал, в пресловутом земном небе не было ничего необычного. Просто чёрная ткань с мерцающей на ней россыпью непонятных точек. Из космоса небесные тела смотрелись иначе и были прекрасны в своей строгой гармонии и подчинённости мировой логике, но здесь этого совершенно не ощущалось. — Надо же, в тебе ещё жив романтик, — усмехнулся Локон, и Тьерия вздрогнул, не ожидая, что он окажется в непосредственной близости. — Просто хотелось понять, что такого особенного ты находишь в земном небе. — Надо же, ты и хотел кого-то понять, — иронично поднял бровь Локон и зачем-то сделал несколько шагов в его сторону, — наверное, конец света близок. Тьерии стало неловко: наверное, в таких ситуациях обычные люди краснеют, но он только нервно дёрнул плечами и как-то инстинктивно сжался. Локон понял его жест совершенно неправильно и скинул с себя куртку, чтобы тут же набросить ему на плечи и приобнять слегка, будто отдавая своё тепло. — Не дрожи так. Тьерия не мог не дрожать. Теперь не мог. Он чувствовал тепло нагретой чужим телом куртки, тяжесть руки на своём плече, слышал размеренное дыхание и терялся во всём этом, не зная, как реагировать. Он вообще слишком многого не знал из того, что наверняка знал Локон, и Веда была бессильна ему помочь. — Не смотри на меня так, иначе я подумаю, что ты хочешь моего поцелуя, — добродушно рассмеялся Локон, но тут же затих, услышав твёрдое тихое "хочу". В жизни всё оказалось совсем не так, как было написано в книгах, — то, как коснулся его губ Локон, то, как скользнул в рот языком, то, как прижал к себе, обнимая за талию. "Неправильно", — подумал Тьерия, закрывая глаза, но через мгновение понял, что на самом деле неправильно было написано в книгах. Во всём том, что касалось человеческих чувств и эмоций, Локон понимал гораздо лучше любых книг и тем более Веды. — В такие лунные ночи всегда хочется делать всякие глупости, — прошептал Локон, мягко гладя пальцами щёку Тьерии, — тебе ведь тоже так кажется? Тьерия пожал плечами и всем телом прильнул к источнику тепла. Вряд ли звёзды и луна были виноваты в том, что Локон умел так потрясающе целоваться. *** Локон всегда был чувствительным и понимающим по отношению к другим, и со всеми умудрялся быть настоящим и искренним. Постепенно присматриваясь к нему, Тьерия понимал, что этот неправильный и не вписывающийся в рамки логичного мира человек знает гораздо больше, чем Веда, и невольно тянулся к нему. Доброта, сочувствие, искренность, самопожертвование — для Веды и Тьерии это были лишь расплывчатые термины, а для Локона — нечто естественное и само собой разумеющееся, что идёт из самого сердца. Наверное, в какой-то степени это было предательством по отношению к Веде, но Тьерия уже не мог контролировать свою привязанность — так ему хотелось научиться чувствовать и получить хоть немного тепла. — Ты изменился, — говорил Локон, целуя его шею. Наверное, для Тьерии это было неплохо, и такие слова вполне можно было бы расценить, как комплимент, но он ещё не знал, насколько это было бы правильным, и потому молчал, вцепляясь в кудрявые волосы. Локон всегда был с ним ласков и бережен, всегда раздевал слишком медленно и прикасался больше изучающе, будто до сих пор не мог прочувствовать чужое тело. Тьерии это нравилось и не нравилось одновременно — в такие моменты он сам себе казался чересчур открытым и всё ещё немного боялся. Локон должен был знать это, но продолжал мучить мягкими поцелуями низ живота и дразнить соски кончиками пальцев, словно наслаждался метаниями Тьерии. — Всё хорошо, — только повторял он, лаская ладонью крепко стоящий член, и целовал бёдра перед тем, как широко раздвинуть ноги. Толкаясь внутрь тела языком, Локон тихонько стонал, будто сам получал от этого удовольствие, а Тьерия не знал, куда себя деть, сгорая от стыда и желания. Это было слишком хорошо — мягкий нежный язык скользил внутрь, почти не растягивая мышц, и ласкал тугие стенки совершенно восхитительно. Когда язык сменился пальцами, Тьерию будто прошило электрическим током, и он тихо захныкал, мелко дрожа. Растягивал его Локон тоже медленно и со вкусом, дразняще касаясь простаты, и чуть-чуть полизывал при этом головку, лишь сильнее будоража. Локон всегда был таким — сначала сводил с ума ласками, а потом делал всё, что хотел, пользуясь чужим неконтролируемым желанием. Позже Тьерия немного научился управлять своим состоянием и вёл уже сам, но его разум был настолько затуманен похотью, что он мгновенно забывал все свои принципы. — Люблю, когда ты такой, — улыбался Локон, когда Тьерия седлал его бёдра и тёрся членом о член, — ты хотя бы на человека похож, а не на машину. Тьерия его мнения не разделял, но спорить с ним не хотелось. Особенно ему этого не хотелось, когда он начинал насаживаться на упругий крепкий член Локона, но вслух он никогда бы не признался. — Боже мой, Тьерия, — в глазах Локона было столько нежности и восхищения, что в них можно было утонуть, и Тьерия лишь глубже принимал его в себя и прогибался невольно, желая выглядеть так красиво, как это только было возможно. Наверное, никогда больше он не чувствовал себя настолько живым и настоящим, как в эти минуты, и вкладывал всего себя в простые размеренные и древние, как вселенная, движения. Локон не сводил с него взгляда ни на минуту, смотрел совершенно пьяно и подавался навстречу удивительно слитно, чутко ловя заданный ритм. Тьерия насаживался до конца, прижимался ягодицами к бёдрам и не позволял выйти из себя больше, чем наполовину — ему не хотелось терять их волшебный контакт. Заканчивал он всегда так же — медленно глубоко насаживаясь и немного лениво лаская свой член, больше размазывая по нему смазку и сперму, — а потом позволял Локону утянуть себя вниз и брать так, как тот захочет, к чертям ломая весь ритм. Оргазм был чем-то похож на объятия Веды, но в десятки раз лучше, сильнее и ярче, и после него внутри царило такое умиротворение, что Тьерия мог бы назвать это состояние истинным счастьем. Локон немного дрожал и был горячим и липким от пота — прежний Тьерия бы лишь брезгливо скривился и отодвинулся от него, но Тьерия нынешний не разнимал объятий и сам льнул к нему. "Прости меня, Веда", — думал он, засыпая в руках Локона. — "Прости, но я хочу побыть обычным человеком". *** Потеря Веды была для Тьерии глубоким потрясением. Когда вместо привычного ровного сияния его окружили алые всполохи от всплывающих экранов с ошибками доступа, на мгновение ему показалось, что он сходит с ума. Кто-то украл его Веду, запер в клетку и закрыл ото всех. В полубреду Тьерия даже увидел её — сидящую в камере из блеклого света женщину в белоснежных одеждах, что покорно говорила свои предсказания какому-то чужаку. Больше всего на свете Тьерия желал освободить и вернуть её, и пусть для этого надо было пролить бесчисленное количество крови, ради её спасения он был готов абсолютно на всё. Остальной экипаж Птолемея тоже остро переживал потерю Веды, потому как теперь вся ответственность за их будущее ложилась исключительно на стратега — обычного человека, неспособного ни к провидению, ни к обработке столь большого количества информации, сколько может обработать сверхразум. Это угнетало, и хотя госпожа Сумераги пыталась держать лицо, атмосфера становилась всё более давящей. Гибель Локона оказалась последней каплей в этом море их поражений, и поначалу никто в неё не поверил. Она была неправильной, нелогичной и неестественной — Тьерия даже не почувствовал ничего, кроме недоумения, и тупо смотрел на заевшего Харо, который уже час твердил имя погибшего хозяина. — Локон, Локон, Локон, Локон, — на одной ноте повторял Харо, и сколько бы Тьерия ни пытался отключить его, он ни на что не реагировал. Даже глупый бездушный шарик, напичканный микросхемами, переживал и плакал, а Тьерия не мог выдавить из себя ни слезинки. Нанесённая рана внутри вскрылась только через несколько часов, когда давящая пустота сменилась такой болью, что впору было выть и скрести обшивку корабля в попытке избавиться от неё. Тьерия впервые в жизни заплакал — навзрыд и захлёбываясь слезами, как в каком-нибудь дурацком романтическом фильме, и не мог успокоиться до тех пор, пока не забылся коротким спутанным сном. Почему-то в полузабытьи он вновь увидел Веду, и вокруг неё не было никакой клетки, только тонкие наручники поблёскивали под широкими рукавами белоснежного платья. — Верни его, прошу, верни его, Веда, — кинулся к ней Тьерия и протягивал руки в попытке ухватиться за подол. — Разве он должен был умереть? Разве это было, по-твоему, правильно? Веда молчала, как и всегда, когда дело касалось Локона, и Тьерия выл и скулил перед ней, согнувшись от боли и царапая грудь, будто хотел выдрать ноющее сердце. Её кристально-чистые глаза были мертвы, как и она сама, это были глаза бездушной машины, наделённой сверхразумом, но начисто лишённой каких-либо чувств, и в этот момент Тьерии показалось, что он ненавидит её. Когда его головы коснулась ледяная рука, он распахнул глаза и очнулся, будто вынырнув из глубокого озера. На щеках ещё не высохли слёзы, и внутри всё было разорвано в мелкие клочья. Кое-как поднявшись, Тьерия слизнул кровь из прокушенной губы и вновь прошептал упрямое: — Верни его, Веда. *** Веда вновь встретила его привычными мерцающими огнями и почему-то улыбкой. Её губы не шевелились, но он чётко слышал, что она говорила ему ничего не бояться. Сделав шаг к ней навстречу, Тьерия поплыл в безвоздушном пространстве так легко и свободно, будто у него выросли крылья, и упоительное спокойствие и умиротворение воцарилось в его душе. Объятия Веды были по-прежнему ласковыми, как объятия матери, и в них было так тепло, что Тьерия невольно вспомнил о Локоне. Сама Веда не умела испытывать чувств — всё же она была просто машиной, а не живым организмом, — и не сразу он понял, что она всего-навсего отражает его собственные эмоции. — Наконец-то ты вернулась ко мне, — улыбнулся Тьерия, а она гладила его прохладными пальцами по щеке, смотря ясными чистыми глазами, в которых читались слабые отголоски нежности. — Ты больше не бросишь меня? Веда отрицательно качнула головой и указала на тело Тьерии полупрозрачным пальцем. Видеть себя мёртвым со стороны было странно и крайне неприятно. Интересно, видел ли Локон себя вот так? Если бы у него была связь с Ведой, он мог тоже оказаться внутри системы и быть сейчас рядом с ним, и от осознания этого Тьерии было печальней, чем от осознания собственной физической смерти. — Ты всё это видела раньше? — спросил он тихо, и она кивнула, прижимая его к своей груди. Разумеется, видела — и своё похищение, и смерть Локона, и многое-многое из того, что не мог предсказать ни один из людей. И в этот миг Тьерия внезапно всё понял. И он сам, и неправильный живой Локон были всего лишь инструментами в её руках, с помощью которых она сделала ещё один шаг в эволюции. Веда изначально знала, куда ведёт Тьерию, и старательно выращивала новую деталь для себя — существо, которое могло бы слиться с ней и было бы способно понимать человеческие души. Она давно уже поняла, что все ошибки, случающиеся из-за чувств и эмоций, могут разрушить самый стройный и чёткий план действий, и потому ей нужен был кто-то, кто мог бы давать ей информацию об этом. Вот только упрямый Тьерия, презирая всё человеческое, не желал учиться понимать других, и тогда она нашла Локона, который должен был в корне изменить его представление о мире. Их встреча была совершенно предсказуемой и правильной: только человек мог вдохнуть жизнь в бездушную машину, но Тьерия осознал это только сейчас. Он чувствовал себя глупым Пиноккио, которого невероятными усилиями превратили в настоящего мальчика. — Не плачь, — тихим механическим голосом сказала Веда, — с твоими друзьями всё хорошо. Теперь ты можешь защищать их вместе со мной. Тьерия отстранился от неё и развернулся к многочисленным экранам, которые показывали всё происходящее на Земле и за её пределами, а потом прижал руку к груди. Он чётко знал, зачем он здесь, и готов был выполнять эту функцию столько, сколько просуществует сама система Веды.