ХХХ

Прочисти оружие. Еще раз. На сегодня пули не нужны — их можно отложить. В коробочку, под стол, под тумбу, под подушку — куда хочешь. Выхожу из квартиры, затерянной где-то в бесконечных плутаньях коридорных в городских задымленных ямах; воздух такой процеженно-прокуренный, вязкий, невозможный, и даже маска не спасает от запаха подгоревших на луне оранжевых фонарей, от текучих взглядов прохожих, мимолетных, затуманенных. Иду в конец улицы — как в конец длинного пустынного коридора, и стены его — дома — измазаны грязью, лунным блеклым светом, пылью, вонью разбрызганного по лужам бензина, тяжелых духов, одеколона, мяса и запекающейся крови. И разве я не привыкла к такому запаху? Вонь — исчадье адских улиц — мой родной воздух, и мои зазнавшиеся легкие не признавали мокрой свежести моря. Это больно. Сегодняшний заказ — какой-то невзрачный полицейский из местного прогнившего отдела, и я видела его лишь несколько раз. Сейчас — он рядом, на фотографии. Такой серьезно-молодой, улыбчивый, странный. Он был не важным. Заказ на отдых. Расслабиться. Расслабиться — это всем так нужно сейчас. Мой босс — женщина вспыльчивая, и она заслужила отдых. Поэтому сегодня я чищу оружие и не выполняю приказов. Я всего-навсего иду на встречу с любимым. Я не буду убивать его сразу — это скучно. В конце концов, я заслужила отпуск от нудной работы и игры в прятки с толстяками-уликами. Я заберу его себе. И мы поговорим — и я клянусь, это будет мой последний разговор в этой жизни. Все дальше, дальше в гущу темноты; все на свет, на свет запоздало выключающихся окон; я знаю — он сейчас идет с работы, бодро-возбужденный, и внутри его — борьба со сном, с желаньем поработать, с тяготой утонченного дипломата с кипой аккуратно кем-то сложенных бумаг. Вступая в мигающий кружочек — свет от единственного фонарика — вступая в размытые тени шкафов и горбатых, я вижу его сразу: он идет неспешно, пританцовывая (чего же ты не стал танцором, выбор мой ты безнадежный), и тысяча погаснувших, занавешанных глаз-окон следит за ним, провожая до квартиры. Он жил всего на другом повороте улицы, не зная, что та маленькая девочка в маске, что встречает он каждый день в магазине, среди хлебных крошек, истоптанных на полу — предмет его головной боли и вечного недостатка в делах. Как это радостно — полностью заполнить собою чьи-то мысли; человек просыпается, еще чистый, еще мягонький, и через несколько глотков воздуха воспоминанья хлыщут волною на него, и он мечется в раздражении по постели, и он тяжко вздыхает, зажмуривается, стараясь выдавить эту поганку, давящую, невыносимую, как невидимая ресничка где-то в глазу, там, где уже никогда не достать — и ты мучаешься, мучаешься, мучаешься… И тот человек в постели тоже мучается. А мучался ли следователь? Нет. Это невозможно. Я следов не оставляю; значит, он их не увидит. Значит, он во мне не разглядит преступную жилу. В моем рукаве — всего лишь платок — частичка долгожданного сна. Я знаю — ведь он не спит ночами, он не может спать по определению; не из-за меня (я так хочу), а из-за мелкого хулиганья, из-за воришек, ну, и не раскрытых тучных дел, кипой лежащих на его столе, ярко выделяющихся в его бледноватом кабинете. Я была там всего несколько раз — как свидетель, и свидетельствую, что в реальности он куда красивее, его глаза куда умнее, чем на глянце сияющей фотографии; и я бы даже сказала, что он прекрасный следователь. Его взгляд как у доброго папаши, у которого ты пришел просить денег; и он несомненно даст тебе свободу, только сначала — опрос в миллионы страниц. Наверное, он и не запомнил моего имени. Это к лучшему. Он улыбался. Улыбался так легко, словно его губы с рожденья изогнуты были в этой улыбке, он улыбался так, будто этими уголками губ решал свои дела и проблемы, и глаза его зеркальные отражали ее — солнечно-сверкающую, широкую, от нее болели сухие трещины на моих губах, и веки жгло сиянием. Я часто вспоминаю — он сидит передо мной, задавая какие-то вопросы, на которые я не помню, открывала ли вообще рот; я слежу за взмахом его ресниц, за каждым шевелением его пальца, за стуком ногтя по ручке (размеренно, ритмично, он притаптывал ногой под столом, и эхо танцующее так сильно разносилось по кабинету), за перелетным взглядом на облезлую ручку двери; мы ни о чем не разговорились, и поэтому я выбрала его. Я подхожу тихо, и на несколько секунд он замирает, он вроде бы оборачивается (провал?!), но я прячусь куда-то в домашнюю темноту, успевая заткнуть его приоткрытые губы, его крылья носа; и все, что помню — сверкающие в оранже его черные глаза и помутневший недоуменный взгляд. О чем он думает сейчас? Какая была у него последняя дрожащая, бредовая мыслишка — он испугался, он удивился, он разозлился? Неужели он не услышал меня или так был занят своим танцем? Придется узнавать. Ничто не утешит любопытство киллера. — Что ж ты так напился, дружище, — плюнула я в морду одинокого прохожего, тенью своего профиля загораживая чистое лицо Намджуна (как же красиво его звали). — Аккуратней надо быть. Идти не можешь… Мне повезло — темнота окутала нас, и не видно было его формы; мы — одно целое, два таких единственных еще живых идиота, два противоположных мира — и сейчас мы стоим в обнимку под легким пьянящим воздухом, и во мне взрываются сверхновые — только от чувства тепла, тепла, которое не исчезает в ту же секунду из обезжизненных глаз. Вверху — небо, пронизанное звездами, плавающими в чернеющих, подсвеченных луною облаках. Небо, небо… когда ты заберешь меня? Как в лучших домах — я отдала ему свою постель. В моей квартире не было ни стен, ни дверей — они не нужны, потому что здесь никогда никого не бывало. А скоро — здесь будет столько народу… Тело содрогается от одной лишь мысли, что этот апокалипсис близок; этот момент, когда толстые стены наполнит эхо топота тысяч ботинок, когда воздух сотрясет свистящий шепот любопытных глаз; когда мой мальчик останется на свободе. — Прости, что придется приковать тебя к трубе. И это хорошо, что цепь длинная — к чему нам эти ожоги? Твои лодыжки слишком тонкие, чтобы долго терпеть прожарку. Так необычно — видеть на своем матрасе чужака, заботливо уложенного лично мною; вряд ли он бы замерз здесь, но я накрыла его одеялом. Он мне еще нужен хотя бы все завтрашнее утро. Во мне сверкали огоньки проезжающих машин; и вместе с ними — нежность к этому моему так умиротворенно спящему врагу; сон явно прячет его от реальности, укрывает и ласкает его в безумстве искривившийся разум. Он не должен проснуться до утра — пусть эта нега продлится долго, пусть он чувствует себя ребенком, который после истерик спасается во снах; пусть он будет готов ко встрече со мной. Я положила голову его на свои колени, растирая между пальцами его волосы. Черные. Такие обычные. Как у меня. Блестящие в заглушенном свете белой лампы. Думаешь ли ты сейчас, на чьих коленях спишь? чьи пальцы гладят тебя по голове, успокаивая твои вздрагиванья? кто укрывает тебя, пока тебя трясет от ночного жаркого мороза? Снится ли тебе, что в тебя влюблена убийца? Он во сне улыбался — по-детски смешно и мило, и легкая печаль заныла где-то в груди — зачем мне расставаться с ним, когда можно остаться навсегда? Но если не расстаться — мне суждено гниение в тюрьме. Я хмыкнула в застоявшейся тишине, просверливаемой лучами лунных фонарей с улицы. Мы с ним еще увидимся — я не верю, но знаю. По ночам я обычно не сплю. Мой распорядок дня — сон днем, бодрствованье ночью. И нужно потерпеть, может быть, с часок, и моя подружка выстрелит мне в рожу. Намджун сначала лежал неподвижно, морща носик, кусая губы (неужто ему показалась на горизонте явь вместо сладкого сна), а потом — резко вскочил, задыхаясь, упиваясь тяжестью воздуха, вонью дыма и холодной рыбы на столе. Пора действовать. Время пошло. А я давно уже решилась — как, знаете, Джульетта-таки решила выпить яду. Или то был не яд? В моем случае — эта мысль отравляла мне жизнь даже больше, чем едкая кровища, размазанная по пальцам, впрыснутая под ногти, и пары железного привкуса щекотали нос, глотку своей невыносимой вонью. — Ну-ну, тише, — он замер, когда я начала говорить. Обернулся. В глазах его, широко раскрытых, блестящих, манящих (я облизнулась) — удивленье и все-таки испуг. Голос у меня хриплый. — Давай разъясним кое-что, чтобы потом не возникало глупых вопросов. Кивок. — Я не причиню тебе никакого вреда. Но и ты мне. Впрочем, ты и так не сможешь. Твой пистолет я забрала, — я заметила, как он тянется к карману; разве не чувствует неожиданную легкость на бедре? — Как и бумаги. Они в порядке. — И зачем я здесь тогда? — Намджун усмехнулся, но глаза его носились по квартире, искали хоть что-нибудь, чем можно было бы меня обезвредить; ключ от наручников жег мне грудь, и почему-то дико захотелось коснуться Намджуна. Намджунни… это напрасно, мой хороший. Вокруг нас — стены и пустующий вот уже несколько лет шкаф, а за ним — мой лучший друг. — Мы просто поговорим. Идет? Он изогнул бровь. — Идет. — Можешь задавать вопросы. Ведь так интереснее. Он, вижу, понял — придется разговаривать. Теперь в его глазах не было испуга, ничего не было, кроме все же какого-то интереса. Может быть, он паникует? плачут в истерике его органы, его сердце кричит от страха? и он задыхается от безысходности, язычок — в узелок… — Кто вы? — его голос звучал тихо, вкрадчиво; он красив безумно — этот голос, мягок, он будто обнимал меня за плечи вечно мерзлые. А и правда — кто я? — Как вас зовут? Смешно. — Это не имеет значения. Твое имя мне тоже неинтересно. В этой квартире нет имен. — Для чего нам даются имена? — вдруг спросил Намджун, наклонив голову вбок. Умно. Да, Ким, очень умно. Ты пичкаешь меня динамитом. — Разве для того, чтобы говорить его первому встречному? — я чуть наклонилась к нему и отпрянула. Еще не время. — Может быть, ты и права… Ладно. Так уж и быть. Я здесь просто поговорить, да? Почему именно я? А почему именно он? Я всмотрелась в его глаза — они прояснились светлостью блеклого утра, и в них отражались размазанные по небесной глади облака, вытянутые, белесые. Он сидел затылком к окну — но я точно видела небо в его взгляде. — Люблю. — Кого, меня? — Намджун ухмыльнулся, дернув цепью на ноге. — Если любишь, может, снимешь меня с цепи? — Зачем? Тогда ты уйдешь; потерпи, осталось немножко. Возможно, я и не любила его. Он был единственным человеком, которого я знала здесь — а значит, я могу почесать с ним языком. Он внезапно нахмурился, сщурился и придвинулся к моему лицу, и кожу обдало его дыханьем; совсем не таким, как дыханье улиц, как свежий ветер с солнечного моря, как ночной мороз; он был другим — не освежающим и не жарким, и не теплым, и не холодным, а неосязаемым, таким, будто вдох жизни в мертвечину. — Ладно. Отлично. Почему любишь? — Странный диалог с убийцей, не находишь? — я пожала плечами, распрямляя ноги, касаясь кончиками пальцев его ступней. Щекотно ему? Он застыл, закашлявшись. И взгляд его заползал по матрасу — в страхе ли? в раздумьях? Если так — о чем он думает сейчас? О том, что его жизнь висит на волоске от смерти черт знает где, прикованным к батарее? — Ты сказала, что не тронешь меня, — он сглотнул. Намджун поднял на меня взгляд. И в нем — ни капли спокойствия. Ну что же ты? — Я и не трогаю. Я убиваю по заказам. — Меня никто не заказал? Какое счастье, — уголки его губ вздернулись вверх. Молчанье. Я смотрела в его глаза, он — в мои, и мы молчали, наши губы — будто заперты на толстый оттягивающий замок; и он не дергался, и взгляд остался под моими веками; а лишь покачивался, постукивая пальцами по матрасу, светлыми, длинными, красивыми. Желанье мимолетное — взять его за руку, обвести каждый палец, укусить за кончик среднего пальца. — Почему ты стала убийцей? Громко его голос завибрировал в тишине. Слишком громко — он прорезал глухую вату в моих ушах, в моем доме — молочный туман застоя; в моей голове — закрытые, недосягаемые запоминания, ненужные, позабытые; о них никто из нас не вспомнит. — Это не важно. — Мы же просто говорим. Давай, расскажи мне. — Нет, — я улыбнулась ласково, и в груди — теплое пятнышко. — Не выйдет. Я занялась этим, потому что захотела. — Захотела убивать? — Очищать. — Вот как теперь это зовется. — Так всегда и звалось. У тебя, наверное, голова раскалывается. А я знаю, что раскалывалась. На столе — высокий стакан с обезболивающим. — Ага. Я ждала момента, чтобы встать, отвернуться; он, может быть, начнет искать, снова искать, но ничего не найдет. До подружки моей он не дотянется. А если и дотянется — значит, час пройдет намного быстрей. Значит, все закончится через три… две… одну… — Пей. Я смотрю сверху вниз. Ему не нравится — вижу в глазах смущение и раздраженность, и он потер глаза (чешутся, милый, от злости?) и залпом выпил лекарство. Я присела — рядышком, лбом ко лбу. Мои пальцы — на его мягких, островатых волосах, на лбу, отодвигая черную вязкую челку вбок, и я целую его чистенький лоб, и я прижимаюсь к его лицу — и так хорошо мне, так тянет в голове, так тепло, и его ладони — на моих плечах, и мне хочется, о, как же хочется (как я давно не чувствовала, как истосковалось мое сердце по чувствам, это невероятно…) сжаться в клубочек на его груди. А он — обычный человек. Он — никто для меня. И я — просто какая-то сумасшедшая. — Значит, не только поговорить тебе нужно? — Ты не о том думаешь. Намджун снова улыбается — чувствует, что в безопасности, хрупкой, железной, цепной, извилистой, как батарея. Довольно. По-своему. — Я красивая? Он замолчал, ударяя взглядами по моим глазам, и я отбивала этот взгляд, и мы — одно целое, мы — доска для пинг-понга… Что же ты молчишь? — Это молчанье могло стоить тебе жизни, — я ухмыляюсь, отползая от Намджуна, а он — еще несколько мгновений держит руки на призраках моих плеч. — Можно назвать меня уродиной. Это мое сценическое имя. — Красивое. Он играет со мной. — Вас же учили разговаривать со психами. Ты бы уже давно сдох. — Если б я не знал, что ты не убьешь меня, я бы так не говорил. — Ты глупый. Смешно — вот как это было. Я дрожала от рвущегося наружу смеха, а оно выплеснуться сможет только с кровью… времени осталось минут двадцать. И они — вечно ползущие. — Эй, — голос его низкий вздрогнул во мне. — Обидно? — Не особо приятно, честно сказать. — Мне тоже. Ты не сказал, красивая ли я. — Не та ситуация, когда я могу оценивать чью-то красоту… Намджун не отводил глаз; он следил за каждой перебежкой моих глаз. — Давай я буду считать, сколько раз ты бы уже умер. Три. Хочешь выпить? Мешкается. Действительно, в такой ситуации — напиться бы до забытья полного. — Нет, спасибо, — Намджун размял ноги, шею (как хотелось ее нежно сжать). Что за вранье? — Ты же любишь. — Но не из рук… Я прищурилась, и наши лица снова — слишком близко. Дышит в мои выдохи. — Кого? Скажи же. — Психа-киллера. — Десять. Минут или раз я бы убила его? Мы не можем так долго хранить тишину и говорить; а часов поблизости нет, и я не могу узнать, когда мне стоит встретиться с другом. Но мы снова молчим. — Кем ты хотел стать в детстве? Отвлекусь. Так хорошо. Пятнадцать минут? Четырнадцать, девять, двенадцать? Намджун вздохнул, и в глазах его — процеженная горькость из шоколада, крепкая, жгучая; я погладила его по голове — как расстроенного щеночка. Он был похож на щенка. — Я хотел… петь в группе, — проговорил Намджун, и опустил взгляд, но голос его не дрогнул, не облился душевными слезами, и видно было — он пережил это ощущенье мечтательной боли уже очень давно. Петь в группе. Замечательно. — Почему не стал? — Мать выбросила мой микрофон и забрала компьютер, — Намджун пожал плечами, пожевав язык. Как жестоко. Моя мать еще не знала, что такое компьютер, но я уверена — она бы его сожрала вместе с моим мозгом. Сожрала и хрипло закашлялась бы от перееданья. Нет уж. Это не то, о чем я хочу думать в свои последние десять минут. — И ты сдался? Он закусил губу и вздрогнул; и вскипел, Намджун так сильно вскипел, как земля под парящим небом, широким и пылающим; и я захлебывалась в этой его дрожащей, концентрированной злости, как солнце захлебывается в морской воде, как горизонт умирает в космическом давлении… Намджун набрал воздуха в легкие (моего личного воздуха, отбирая у меня шанс на продленье выживанья) и закрыл глаза; его веки блестели — слезами ли, страхом? Он вспоминает сейчас о матери? — Думаешь о матери? — Нет, — очень быстро ответил он, вонзив невидимый нож мне в горло; там — комок, и мне даже стыдно. — Я не сдался. Я сам отказался от прослушивания и пошел в академию. — Сам? Точно? Не мамуля ли надавила? Я подкрадываюсь к его измученному сердцу. Оно бьется в моих ладонях, а ладони-то в чужой кровушке… — Наше время уже почти истекло. Подумай о чем-нибудь светлом. О своих друзьях. И скажи мне. Пора. Еще чуть-чуть; и во мне вдруг — испуг; я гляжу на подружку, она — застывшими глазами на меня, и я киваю ей, и она — подкидывает мне взгляд на лучшего друга. И правда! Спасибо, милая. Так будет гораздо удобней. Ах, она единственная, кто заботится обо мне… — Я думаю о друге. Я поднялась с матраса и подошла к шкафу. Мои мозги скоро — продолговатая кашица на стене, на углу, на паучке, мирно спящем в своей паутинке. — О ком? — В этой квартире нет имен, — ухмыльнулся Намджун, поворачиваясь ко мне. — Что ты собираешься делать? — Позвони ему. Назови адрес, пусть он приезжает. Пусть он будет рядом. Я кинула ему телефон. Он не позвонит в полицию. Он не глупый; а куча толстолобых полицаев очень скоро встряхнет здесь всю пыль. — Звони же. Мой лучший друг — гладкий, черный, заряженный невмоготу. — Джин? — Говори адрес… Что-то перевернулось в нем; он смотрел отрешенно-задумчиво, твердо, сталью проскальзывая по стенам; с языка его канатами капали слова, пальцами он цеплялся за них, за крышку телефонную, за свои возродившиеся мысли; я уверена — натолкнула его на правильный путь. И я на верном пути. — Намджун, — нарушаю свои же правила. Он повесил трубку. — Ты никогда не думал о смерти? — Что? Ах, как же я заканчиваю свою жизнь? Как?.. Мое горло сгорело. Оглушительно. Намджун вздрогнул и обернулся немедленно — она на стене, красная, расплавленная. — Блядь… — прошептал он в трубку. Затрясло, его повсюду затрясло; не от страха, а… от недоуменья? — Что? — воскликнул Джин. Искаженно. — Приезжай. Приезжай быстрей. Быстрей! И вызови наших… — Что здесь случилось? Джин нашел ключ под матрасом; Намджун растирал ноги. Мысли ураганные взбивали его, разрывали на тоненькие линеечки. — Я очнулся здесь… — С ней? — Джин кивнул на белую простынь. — Мы просто разговаривали. А потом она выстрелила. Они помолчали; Джин сел рядом на матрас, коснувшись плечом его плеча, согревая его обмороженную натянувшуюся кожу. — Джин. Не хочешь пройти прослушивание? Со мной.