Thread by thread I come apart Нить за нитью, я распадаюсь на части, If brokenness is a work of art Если отчаяние — произведение искусства, Surely this must be my masterpiece Несомненно, это мой шедевр. © Sleeping At Last — Neptune
С весной приходят грозовые бури — ожесточенно-наглые, свежие, бесцеремонно-взбалмошные. Они приносят с собой в плаще треск молний и рокот грома, свечение электрических веток в небе и шум проливных дождей. (Дожди как волки идут с северо-запада — воющие, холодные, пробирающие до кости)***
Кейтлин кажется, что кровь внутри нее превратилась в кипяток — жгучий, циркулирующий по венам жидким ядовитым месивом. Ее бросает в жар, и она прижимает свои ледяные ладони к пламенеющим щекам, и не чувствует облегчения — только инстинктивное отторжение от перепада температуры. Напряжение все растет, и лица незнакомцев вокруг продолжают вращаться в сумасшедшем хороводе; аэропорт полон, и среди этого торопливого хаоса человеческих фигур вскоре появится одна — особенная. Не то чтобы слишком. (Но, кажется, чересчур)***
Циско называет это дерьмовым жизненным поворотом и вселенской несправедливостью. Кейтлин ограничивается простым «это бывает» и «возможно, даже страшнее». Со справедливостью, конечно, сложнее. Она знает, что справедливости в жизни — нет. Циско называет это фактически эгоизмом и лишением права выбора. Циско говорит: ты эгоистка, Кейтлин, ты не можешь решать за всех. Кейтлин безропотно соглашается с первым, но категорически отрицает последнее; она знает, каким выбор может быть, позволь она его предоставить, и это меньшее, что она может сделать, чтобы избавить его от последствий. Это милосердие и проявление благодарности, раз за разом повторяет она, вспоминая растерянную мать и опускающегося на кушетку на слабеющих ногах самого Циско. «Я просто — понимаешь? — так сильно хочу его уберечь».***
У него все такие же глаза — кардамон и мята, и улыбка прежняя, сравнимая с яркостью тысячи солнц. Ласковые морщинки в уголках глаз, кожаный портфель с лямкой на плече. Неизменные вихры в полнейшем беспорядке, теплый свитер из мягкой шерсти, неуклюжая походка и длинные конечности. Барри тянет за собой чемодан на колесиках, поправляет то и дело сползающую лямку портфеля, и внимательно оглядывает зал ожидания. Кейтлин замирает неподвижной статуей — не из мрамора или льда; что-то близкое к пластику, цвета черники, тон-в-тон к ее длинному распахнутому пальто. Позвать бы его, но язык словно приклеился к нёбу намертво, и Кейтлин хватает лишь на отчаянный взмах рукой. Этого хватает (этого всегда хватало), и через мгновение их взгляды встречаются. Барри торопливо срывается с места, бросая поспешные извинения встречающимся на пути людям, вряд ли слыша ответные ругательства за спиной. — Кейтлин, — на выдохе говорит Барри. — Кейтлин, привет. И то, как жадно она пьет глазами его лицо вовсе не помогает разрушить неловкости, опустившейся на них душным куполом. Барри резко вздыхает и сгребает ее в медвежьи объятия, Барри прячет свое лицо в ее волосах и касается губами ее макушки. Волосы Барри на вкус как дождь и лимонное масло, и, возможно, глаза режет все же от последнего. — Как же, — шепчет Кейтлин, цепляясь пальцами за ткань его свитера, выдыхая слова мурашками в его шею. — Как же долго я тебя не видела. (Как, как, как давно) Что-то внутри начинает отсчет от единицы почти механическим голосом ведущей радионовостей: а теперь о погоде, преимущественно без осадков, но сильный ветер и где-то восемь со знаком плюс.***
Иные вмещают в себя истории — большие и маленькие, грустные и не очень, наполненные снами и диалогами; отрывками чужих фраз и незнакомых запахов. Заклейменные штампами «интересно», «не очень» и «все это какая-то чушь». Кто-то может похвастаться лишь парой абзацев, где сухой текст шаблонным шрифтом — ничего удивительного и выдающегося, и такое встречается правда часто. Кто-то исписан курсивом в подреберье — несколько глав со взрывным содержанием, много метаний, развилок, дорог, чтобы в итоге — тот самый конец. А кто-то — целая книга, и хочется прочитать каждую ее страницу. Только не всегда «желание» означает «необходимость», и, возможно, именно в этом и есть скрытое предупреждение (желать — хотеть, стремиться получить, жаждать, вожделеть) Кейтлин никогда не умела читать между строк — только складывать буквы в слова, а после — составлять логическую цепочку грядущих событий; но логика и интуиция — вещи все-таки невыразимо разные, и со вторым ей всегда катастрофически не везло. Поэтому то, что казалось историей, стало лишь упоминанием, а то, что должно было стать целой книгой, превратилось в страничную пыль. Несколько зим назад они соединяли буквы в слова, взгляды в улыбки, и подходили друг другу как водород и кислород. (Хлеб и тостер, клетчатый плед и кресло, бес (?)проигрышное сочетание синего и серого, все дела) Ходили по научным выставкам, по музеям и по картинным галереям, надолго застывали у экспонатов, и отчаянно жалели, что не имеют способностей к рисованию. Исследовали город, находили новые места и по-другому смотрели на старые. Учились по громадным конспектам, порой перепутывая их между собой, и сдавали экзамены, шутливо соревнуясь в количестве подготовленного материала на совпадающих предметах. Досиживали лекции друг за друга перед или после вечерней подработки, чтобы потом столкнуться у порога дома одинаково усталыми, мечтая об отдыхе. Выпекали печенье в дождливые выходные и проводили целые дни за просмотром фантастических фильмов. Ночами, лежа на крыше, создавали из уже существующих звезд новые созвездия, на глазок соединяя их невидимыми линиями — Кейтлин позже переносила их на созданную Барри карту, придумывая им подходящее название. Выбирались в бары прямо посреди ночи и заказывали коктейли с труднопроизносимым названием — почему-то именно эти в итоге оказывались самыми вкусными. Делали кучу глупых фотографий со сбитым фокусом, и это заставляло хохотать их обоих — то, как оно криво выходило, при помощи неловких рук. Составляли длинные списки покупок и забывали их дома. Украшали квартиру к рождественским праздникам цветными гирляндами и вручную вырезанными снежинками — немного кривоватыми, но забавными в своей оригинальности. Тогда Кейтлин хотелось жить с каждым новым вдохом, пить воздух кожей и не задумываться ни о чем на длинное «долго», а теперь этой возможности у нее нет. Забавно насколько просто возможность переходит в привилегию, и как быстро ты можешь лишиться обыкновенных, в общем-то, вещей. Кейтлин хотела бы заморозить каждое из тех мгновений хотя бы навсегда — тогда она не знала, что вся фишка в том, что лучшие из мгновений всегда быстротечны. Она носила сердце в своих руках, и не была готова к тому, что однажды сама разожмет ладони. (Она не готова к этому и теперь)***
Когда тебе двадцать, и ты внезапно осознаешь, что до чертиков влюблена в своего лучшего друга, с которым делишь квартиру и планы на жизнь, о смерти задумывается как-то мало; кажется, будто самое ужасное уже, правда, произошло, — как, к примеру, прикажете смотреть в глаза другу, впервые познакомившему тебя с девушкой? Правильный ответ: мягко улыбаясь, говорить милые вещи и пытаться не вспороть скатерть через тарелку, разрезая мясо столовым ножом. Она видела, как он смотрел на нее тогда — румяную от мороза, с блестящими глазами и, казалось, искренней улыбкой, обращенной к Кейтлин, — и взгляд его полыхал чем-то чужим и незнакомым. Барри держал в своей руке другую руку с разбивающей сердце осторожностью, а Кейтлин сжимала салфетку под столом так, будто пыталась в ней исчезнуть. (Возможно, тогда во всем этом был бы какой-то смысл) Когда Барри улетает на практику в бостонскую академию наук, Кейтлин остается в пустой квартире в Чикаго, среди забытых им конспектов и скинутых второпях ботинок, держа в ладони медицинскую справку с предварительным диагнозом, перечеркивающим планы на ближайшее будущее. Она не сказала ему тогда, и на это причин набиралось больше, чем она могла бы уместить на листе. Она не говорила ему несколько лет подряд ничего кроме поздравлений в дни рождения и редких записок на фейсбуке. (Барри улетел в Бостон сразу после выпуска. Кейтлин дала обещание приехать позже, — и его, как и многие другие, она сдержать не смогла)***
Глаза Барри все так же горят, когда он говорит о науке, и это рождает сладкую боль где-то в груди, но Кейтлин улыбается и вставляет редкие замечания в его монолог об открытии нового способа определения концентрации атомных частиц. Однажды Барри либо совершит прорыв в области физики, либо спалит дотла этот безумный мир в ходе какого-нибудь эксперимента — точно такие же интонации Кейтлин часто слышит от своего босса профессора Уэллса; и это заставляет ее держаться почти с профессиональной выдержкой, поэтому последнему особое спасибо. Барри — хаос, удерживаемый под контролем. Длинные пальцы, заломанные движения запястий, острые коленки и россыпь мелких шрамов на плече и изгибе локтя. Он знает миллион различных теорий, тысячу каламбуров и противоречащих друг другу фактов; считает, что каждому в мире дарован второй шанс по умолчанию и верит в счастливый конец. Он все такой же странный, неуклюжий и чудной, и Кейтлин не знает, отчего сильнее болит — от того, что он не поменялся или от того, что остался таким же. (Это не бред, если вдуматься — она делает это, мягко улыбаясь и выкручивая себе пальцы под столом) Барри чертит на салфетке уравнение Шрёдингера, кажется, автоматически — на его основе завтра ему предстоит защитить свой проект, над продвижением которого Барри бился последние три года. Кейтлин не то чтобы следила за этим самостоятельно — нет, но ей приходилось по настоянию босса отслеживать новости научного мира, и Барри Алленом профессор Уэллс не то восхищается, не то остерегается (шутка ли, преподавать в бостонском университете в свои двадцать восемь); она заходит на его блог-страницу раз в неделю-две-три. Барри рассказывает про Бостон и его университеты, про непривычно холодную зиму, про сохранившуюся привычку сверять часы по чикагскому времени и из-за этого опаздывать на работу. Про флиртующих студенток и постоянную концентрацию ты бы знала, как иногда это сложно, Кейт, даже сложнее чем тот экзамен по аналитической химии на третьем курсе во время лекций. — А еще, город традиционен намного больше, чем я ожидал, — делится Барри. — Только вообрази, День патриотов там действительно празднуется. Они смеются. — Думаю, тебе бы понравилось в бостонском музее науки, — вдруг говорит Барри. — Там часто организовываются выставки, посвященные биоинженерии, ты знаешь, однажды с докладом приходила сама доктор МакГи. И… я читал твою последнюю работу про выращивание стволовых клеток — то, что ты делаешь, Кейтлин, и правда невероятно. У Барри серьезный взгляд и по-кошачьи зеленые глаза. Барри взглядом распарывает разлом. Он ведь есть, наверняка есть, где-то внутри — тонкий, глубокий, порой сочащийся; заштопанный с хирургической точностью, но все еще существующий. (Иногда так бывает, что шов не рассасывается; иногда так бывает, что рана под ним слишком велика) Хантер не смотрит так. Хантер не вспарывает взглядом грудную клетку, не вытаскивает наружу внутренности и не выглядит так, будто увиденное ему нравится (как может кому-то нравиться мешок из мяса, крови и костей?). У Хантера в глазах горит жажда полного обладания — он оставляет синяки на ее бедрах и укусы на груди, замазанные нежными поцелуями. Он выстанывает ей в висок ее собственное имя, сокращенное до одного слога, и порой его голос кажется ей смутно похожим на другой — более ребяческий, более живой и звонкий. Хантер стремится пометить тело, а не заклеймить душу. (И это она может ему предоставить безо всякой опаски) У нее немножко дрожат пальцы и сводит запястья. Кейтлин натягивает рукава водолазки ниже и молится, чтобы это не стало предвестьем. Любовь надо начинать правильно, вдруг приходит ей в голову. Любовь — это врастать друг в друга постепенно, шаг за шагом, каждый взгляд пробовать на вкус. Кейтлин разучилась считать и идти в нужном направлении неспешно — только падать, падать, с открытыми глазами, в омут, не боясь упасть. Сейчас есть возможность разбить себе руки и ноги, но такая хрупкость лишь добавляет ложку сладкого риска в пресный чай под названием жизнь, поэтому Кейтлин не боится. (Что может быть хуже того, что уже случилось?) — Мне больше по нраву Чикаго — больше людей, меньше человечности, — деланно спокойно отвечает она. — Как я мог забыть. Ты никогда не любила пристальное внимание, да, Кейт?***
Она присоединяется к научно-исследовательской группе СТАР Лабс спустя месяц после выпуска, и пытается «дотянуться до звезд» вместе с командой. Ей почти удается заразиться общим оптимизмом, и Кейтлин работает не покладая рук, не брезгуя брать дополнительные часы и порой отказываясь от положенного отдыха. Она убеждает себя в важности своих исследований, и они действительно важны, но большую роль играет здесь то, что потребность заполнить сосущую пустоту в груди становится нестерпимой. Сердце ноет по ночам так, словно потеряло кусок, и старая квартира кажется невыносимо огромной. Чувство потери не заглушается ни работой, ни новыми знакомствами. Наука неотступно связана с Барри, и даже приобретенный друг-коллега Циско в чем-то постоянно напоминает его; может, дело в неловких шутках, природной мягкости или в тяге к пересмотру фантастических фильмов. (Они смотрят Звездный путь в рождественские праздники, и Кейтлин кусает губы, чтобы не заплакать уже на заставке; Циско качает головой и мягко просит когда-нибудь обо всем ему рассказать) Прошлое встает перед глазами, загораживая экран и перекрикивая реплики персонажей. «Ну, и чего ты разнюнилась? Ты же знаешь, что он будет жив. Да и как Кирк может умереть, пока Боунс находится на корабле? Как вообще кто-то может умереть в его смену? Хочешь нутеллы? Кажется, в холодильнике осталось чуть-чуть. Я мигом, только тебе придется прекратить пускать слюни и отпустить мой рукав. Ай! Ты зачем дерешься?» Что упущенные возможности порой болят похлеще опухоли, она понимает через несколько месяцев, открыв глаза в больничной палате после обморока на работе. Циско прижимается носом к окну палаты и Кейтлин старается выдавить из себя улыбку. Он обнимает ее сразу же после того, как заходит внутрь, и мир кажется куда лучше, когда тебя держит пара надежных рук. Руки Барри держали ее куда крепче. «Ты — мой Боунс, Кейти. Ты всегда меня спасаешь. Я совсем забыл про аллергию на арахисовое масло, — ох, Кейти, я обещаю, что это не повторится, хватит уже меня бить». Ее лечащий врач говорит ей воздержаться от нервных потрясений и тяжелых физических нагрузок. Ее шансы выжить варьируются от семидесяти процентов к шестидесяти. Иногда, при большом везении опухоли, подобные этой, рассасываются самостоятельно, когда лечение проходит правильно. — Это не конец, — говорит врач, цепким взглядом оценивая ее состояние. — Шанс, что ваша доброкачественная опухоль перейдет в злокачественную все еще мал. Через несколько месяцев это вместо семидесяти — к тридцати.***
Кейтлин пишет Барри про начатое исследование по выращиванию стволовых клеток, пряча за строчками страх и нервные пальцы. Он отвечает ей с энтузиазмом и снова зовет к себе на праздники. Кейтлин отказывается с привычной мягкостью и меняет снимаемую квартиру на другую — поменьше. В чьих-то объятиях чувствуешь себя как дома. (Кто-то умещает в себе целый дом, а потом забирает его с собой) И с этим приходится учиться жить.***
Кейтлин отрезает кусочек лимонно-смородинового кекса (в нем больше лимона, чем смородины, и у нее все такая же беда с готовкой), к которому не притрагивается, и кладет ложку сахара в чай, который не пьет — цедит остатки давно остывшего ристретто и заменяет истлевшую сигарету новой каждые десять-пятнадцать минут. Она наловчилась в приготовлении хорошего кофе, но так и не смогла полюбить молоко. Барри не поджимает губы и не выказывает удивления присутствию сигаретного дыма в кухне, только вглядывается в нее внимательнее и делает паузы в предложениях более приглашающими. Барри и тактичность — вещи взаимоисключающие, поэтому проблеск недоверия Кейтлин считает вполне оправданным. — Мне все время кажется, что я застрял в состоянии поиска, — говорит вдруг Барри в чашку с имбирным чаем, и сердце Кейтлин сбивается с привычного ритма. — Глаза цепляются за плед и кресло, за микроскопы и стены в университетской лаборатории, за здание кофеен и за мосты; я вглядываюсь, но упорно не нахожу искомого, потому что сам не знаю, чего мне не хватает. Не пойми меня неправильно, Кейт, у меня вполне себе хорошая жизнь, и большинство вещей в ней меня устраивает, но я просыпаюсь каждое утро и порой заставляю себя открыть глаза. Чувство потери не проходит, как бы я не старался — чтобы ее заполнить, нужно понять, что искать. У нее немного болит шея, а еще ломит в висках, поэтому она старается не принимать желаемое за действительное. Молчит, прикрыв глаза, и из-под ресниц следит за его лицом с пляшущими тенями от светильника на коже. — Как там Айрис? — интересуется она, наконец, усилием воли выталкивая имя из горла, стоящее непроходимым комом в нем. — Мы снова разбежались, — устало вздыхает Барри и трет щеки. — Ей не нравится, что я пропадаю на работе, и я никак не могу ей объяснить важность своего проекта. Она — журналист, а я — ученый; она цепляет мгновение, а моя работа — постепенный и кропотливый труд. — Еще один вздох. — Иногда тяжело нащупать контакт и напомнить себе, что сложности случаются, и что не со всеми бывает так легко, как с тобой. Кейтлин ломает ноготь, стиснув его слишком сильно. — О чем думаешь ты? — О том, что вселенная бесконечна, — отвечает Кейтлин, и слова льются с ее губ непрерывным потоком сознания. — И что мир бесконечен тоже. И все существующее в большинстве своем еще долго будет существовать: земля, звезды, небо; мельчайшие молекулы и атомы, собранные в одном месте, — такие незначительные для взгляда обывателя, но на самом деле ценнейшие составляющие буквально всего в нашей реальности, — они тоже будут существовать. Семя превратится в росток, росток — в цветок, цветок — в мед и в новое семя, в корм и в спасительную росу; будет сорван пролетающей птицей, затоптан подошвой, погребен в земле, в траве и в воде — и снова возродится из крохотного семени, чтобы начать свой цикл сначала. Потрясающе, правда? — Сильно, — признает Барри. — О чем ты пытаешься сказать? — О том, что, в конечном счете, ничего не будет иметь значения. (То, что я тебя любила; то, что ты ее любил)***
Три, вещает равнодушный голос через колонки, по чикагскому времени. (У Кейтлин в голове — шкала Рихтера, и землетрясение в ее вселенной уже началось)***
Кейтлин — остро отточенный карандаш, но с грифелем из ломкого пенопласта. Ее показная строгость и холодность впечатляет даже профессора Уэллса, и на недочеты в ее работе он указывает с деловитой сухостью, пренебрегая своей знаменитой способностью ломать хребет новичкам одним хлестким словом. Кейтлин слабо улыбается возмущенному Циско, когда он переругивается по этому поводу со злоязычным Хартли, — она понимает причину. Новичкам иногда необходимо столкнуться с беспощадной критикой, чтобы разбиться, а после — собрать себя по частичкам заново, отринув самоуверенность и эгоцентризм как ненужное; когда выкидываешь пару мешающих деталей, дышать становится легче, проясняется разум и улучшается мозговая активность. (Осколки же в ней даже Уэллсу боязно ломать) Хантеру прикасаться к ним не боязно — ему наплевать на осколки. Он видит внешнюю картину и заштриховывает ее новыми красками; от запаха его кожи и уверенных прикосновений прошлое стирается — он накладывает новые слои. Кейтлин мысленно застряла в том времени, где свитера Барри висели рядом с ее блузками, а за его футболку с изображением Гарфилда велась полномасштабная война — она была милой и домашней, по уютному растянутой, и пахла его пеной для бритья и ее гелем для душа; это казалось так важно — приехать домой раньше, прямо в прихожей сбросить с себя одежду, в стремительном рывке схватить белую тряпку со стула и натянуть ее на себя. (Он оставил ее, уезжая. Кейтлин перевезла ее в новую квартиру, но так ни разу и не достала ее с дальней полки — так по-человечески не смогла) — Это исчезнет, — нежно обещает ей Хантер, целуя ее спину. Кейтлин вздрагивает из-за саднящей кожи, а потом переворачивается, седлая его бедра, оказавшись сверху. Он ловит ее несколько отчаянные поцелуи, больше похожие на укусы, и смеется. — Моя девочка. Это уже проходит. Это все обязано вскоре пройти. Хантер выжигает на ее коже новые метки, и, благодаря им, порой она чувствует себя живой.***
Кейтлин едва успевает переодеться, когда Барри заходит в ее комнату и спрашивает о подушке. Она спешно одергивает футболку, но недостаточно быстро — его глаза внимательно оглядывают ее оголенную поясницу. Он ловит ее за локоть и притягивает к себе. Бесцеремонно задирает футболку и ахает, увидев россыпь синяков, безошибочно определяя их причину; осторожно касается пальцами кожи, и они почти в точности повторяют расположение желтоватых отметин. — Что это? Сердце пропускает удар. — Ничего, — торопливо говорит Кейтлин. — Это сделал твой парень? — Что? Нет! — Кейтлин… — Все в порядке, Барри. Это не то, чем кажется. Все правда в порядке, я клянусь. Барри растерянно отступает на шаг назад и недоверчиво открывает рот. А затем закрывает. И снова открывает. — Покажи мне свою спину, — требует он. — Покажи мне свою спину, Кейтлин Сноу, чтобы я убедился в этом. Если все так, как ты говоришь, то тебе нечего бояться. Давай. Кейтлин мотает головой, отступая к стене. Барри движется к ней с темнеющими глазами до тех пор, пока она не упирается в шкаф. — Что происходит? — Ничего не происходит, Барри, оставь, — умоляющим тоном шепчет она, намертво вцепившись в края футболки. — Это просто… — Черта с два ты запудришь мне мозги! Барри разворачивает ее лицом к стене и задирает футболку, несмотря на ее угрозы и попытки вырваться. Она замолкает, когда он с шумом выдыхает, очерчивая отметины на спине. Каждое его прикосновение обжигает кожу куда хлеще, чем касания Хантера. Она вырывается и отпрыгивает от него, ударив ладонью в плечо. — Я в порядке, — вновь повторяет Кейтлин, и это похоже на мантру. — Это все — пустяки. — Да что с тобой не так? — выплевывает Барри с непривычной для Кейтлин яростью. — Посмотри на себя, Кейтлин, — ты не в порядке. Все эти синяки, царапины и следы от укусов — где он здесь, твой чертов порядок? Ты полная его противоположность. Если бы словарь терминов имел иллюстрации, то фотография твоего лица красовалась бы рядом со словосочетаниями «разрушающие отношения» и «я не знаю, что творю!» — Не твое это дело, Барри, — Кейтлин складывает руки на груди. — Он не делает ничего такого, чего бы я ему не позволяла. — Так это хуже в сто крат! Что с тобой происходит? Ты отказывалась встретиться со мной годами, и теперь я понимаю, почему — ты увязла в нездоровых отношениях по самые уши! Это тебя держало? Поэтому ты не прилетела тогда? Поэтому наплевала на все наши планы? Поэтому ты разрушила все то, что у нас было, сократив нашу дружбу до переписок раз в полгода? Когда все это началось? Еще в университете? Еще тогда, когда я был здесь, — ты уже тогда знала, что не поедешь со мной? Господи, уже тогда? Какой же я дурак! Я прождал тебя целый год! А ты и не планировала приезжать, так ведь? Что ты молчишь? Скажи мне, я прав? (Скажи, скажи ему, скажи…) Кейтлин выскакивает из комнаты, хлопнув дверью. Сползая спиной по холодному бетону на пол, она слышит громкий стук — Барри со злостью ударил по стене и бессильно застонал.***
Пять. (Вы бы хоть добавили немного участия в голос, дорогая)***
Барри уверенно и с блеском защищает проект на конференции в СТАР Лабс, и Кейтлин хлопает громче остальных, пока профессор Уэллс недоверчиво качает головой и, наверное, уже строит планы по переманиванию Барри Аллена под свое крыло. Позже Барри признается, что нервничал так, что чуть не схлопотал паническую атаку, и что удержаться на плаву ему помогло лишь ее присутствие в зале. Просто я, говорит Барри, представил, что объясняю все это одной тебе. У нее синяя юбка и серебристая блузка, у него — серая рубашка и синий пиджак, и их слишком многие принимают за пару. И Кейтлин, и Барри одинаково посмеиваются в фужеры с шампанским, и не спешат убеждать никого в обратном, — это довольно забавно, при отсутствии свободного пространства между их рукавами. Они заканчивают фразы друг за друга, улыбаются особыми улыбками и совершенно одинаково ненавидят подобные мероприятия. Они все ещё с и н х р о н н ы е до коликов в животе и сердитого шипения пузырьков шампанского в горле. Они, не сговариваясь, не вспоминают вчерашнее. Барри не извиняется за срыв, а если бы Кейтлин начала это делать, то им вряд ли бы хватило ночи, чтобы собрать все причины для сожалений. Два часа спустя они пьют приторный ликер на крыше здания лаборатории и смеются над неловкостью друг друга почти без злобы. Кейтлин свешивает ноги с парапета и сбрасывает туфли от Маноло Бланик на крышу проезжающего мимо такси. Водитель ругается вплоть до следующего перекрестка, крича что-то о чокнутых подростках. Кейтлин смеется под лучащимся восторгом взглядом Барри, когда надевает на ноги удобные балетки, достав их из сумки. Из-за алкоголя и вот этого, почти забытого взгляда Барри она ощущает себя так, будто бы ей снова двадцать. (Никак не больше двадцати) Они гуляют по городу, сцепив руки, всю ночь, и останавливаются на набережной, лишь когда небо взрезает первый рассветный луч. Дышится легко и одновременно трудно — по дыханию Барри, она понимает, что не ей одной. Барри становится ей за спину. Неуверенно скользит своими ладонями по коже от ее плеч — вниз — до запястий, и за его прикосновением ползут мурашки. Переплетает пальцы, сжимает ладони; как-то по-детски зарывается носом в ее волосы и, когда Кейтлин капитулирующе опускает затылок на его ключицы, легко целует в висок. — Я не хочу больше тебя терять, — говорит он ей, прижимаясь щекой к ее виску. — Я скучал по тебе невыносимо долго. Давай дадим друг другу обещание, что мы не потеряем «нас»? Что бы с тобой ни случилось, через что бы ты сейчас ни проходила, я буду тебя держать, Кейт. Я обещаю, что буду тебя держать. Просто дай мне этот шанс. Барри теплее апрельского солнца, свежей выпечки и долгожданных признаний. Последние толкаются на языке за право прозвучать скорее, но Кейтлин упрямо сжимает губы и закрывает глаза, уговаривая себя успокоиться и не совершать глупостей. Она молчит до тех пор, пока он не отпускает ее из этих странных объятий. (Он всегда ее отпускает, а она всегда ему это позволяет, и в этом вся фишка, и вся ядовитая соль)***
Кейтлин — ветра свободного от условностей Чикаго, Барри — неторопливый и деловитый Бостон; при внешней непохожести вместе они — строгие костюмы и сочетающиеся цвета, кофе в бумажных стаканчиках с чужими именами и показное спокойствие. Она обещает звонить ему так часто, как только захочет, и даже наведаться в Бостон на пасхальные праздники. Барри обещает познакомить ее со своими друзьями и взять неделю отпуска за свой счет, чтобы успеть показать ей город. Он долго смотрит на нее, разжав ладони, и ветер треплет его волосы с какой-то особой жестокостью; мнет отвороты пальто, качает головой, а затем наклоняется и целует в лоб, отпечатываясь огнем. Его глаза исследуют ее лицо с жадностью, а потом он отпускает его, разворачиваясь спиной. (Почти заставляя себя идти) Кейтлин — руки в карманах, дрожащие; натянутая улыбка, новые туфли и сумочка снаружи и медленно зреющая опухоль внутри. Кейтлин сократилась до его горячих губ и теплых ладоней, ее хватает на мягкую улыбку и хриплое прощание, — это предел ее возможностей, это правда много. (Она боится, что если откроет рот больше, чем на односложную фразу, то уже не сможет остановить себя, и их мир разрушится) Барри — лишь удаляющаяся точка самолета в небе, и она исчезает за облаками. Кейтлин закрывает глаза. Восемь. (Девятку она приберегает на всякий случай, на будущее; оно ведь наверняка…)