***
Это не происходит мгновенно. Сразу только в глупой седзе манге бывает. И в тех фильмах, которые они с Пхичит-куном особенно скучными вечерами смотрели, в Детройте еще, когда делили одну комнату на двоих. Там, в этих фильмах, герои встречали друг друга только в самое подходящее время, влюблялись мгновенно, любили безостановочно, резко, искренне, раз и навсегда. Его любовь растет из восхищения. Чистая и невинная, она зреет долго, прорастает в сердце и щекочет что-то внутри. И когда Виктор появляется в его жизни, любовь начинает распускаться белыми цветами, раскрывается, тянет нежные лепестки к своему Солнцу. А пальцы еще пока не колет невидимое нечто, ведь Юри считает, что простого присутствия Никифорова в его жизни достаточно. Он ошибается. И понимает это в тот же вечер, когда чужие пальцы неспешно оглаживают его скулы, когда становится слишком близко и как-то откровенно для японца. Виктор оказывается не призраком вовсе, не иллюзией, не порождением прихотливой фантазии. От этого горячо внутри, от этого горячо снаружи, там, где касались его чужие руки. И как-то слишком по-человечески, чересчур реально, словно и не тот самый это Никифоров вовсе. Это действительно не происходит мгновенно. Но чистое, снежно-белое чувство слишком быстро сереет, пачкается и искажается, отражаясь в глазах русского. Никифоров всегда рядом – ненавязчиво обычно, но неотступно и дерзко, когда считает это необходимым. Кацуки думает, что такая настойчивость для русских, наверное, в порядке вещей, но ему все равно становится волнительно. Все почти уже предрешено. И Юри до ужаса, до сбившегося дыхания пугается, чернильными пальцами прикрывая глаза. — Юри, расскажи мне о себе? — просит Виктор, преграждая ему дорогу в спальню как-то вечером. — Извините, нет ничего интересного, — отвечает он, отводя взгляд. Коридор узкий – здесь с широкоплечим мужчиной просто так не разойтись. Приходится в стену спиной вжиматься, лишь бы не коснуться Никифорова. Пускай и хочется отчаянно, до боли, до дрожи, до зубного скрежета. — А обо мне хочешь послушать? — весело спрашивает он и тянет руки. Тянет, забывает о личном пространстве, обо всех правилах и приличиях забывает. У Кацуки свербит где-то под ложечкой оттого, что хочется поддаться. Хочется позволить утянуть себя куда-то, отдавшись на волю русского и в его власть. — Извините, уже поздно. Может быть, в другой раз? — по коридору прямо, не сворачивая, оставить позади себя две двери чьих-то комнат и недоумение во взгляде необычайно ярких глаз. Две двери. Виктор. Не свернуть бы. — Может, будем спать вместе? — заглушается хлопком. Тьма вверх ползет по коже, запястья оплетает и цепко охватывает предплечья. В густом сумраке комнаты она кажется Юри реальной, как никогда. И свет он включает не глядя, зажмурившись, боясь ее увидеть снова. — Нет, — говорит он в пустоту, зная, что Виктор давно ушел к себе. — Тогда Вы поймете, насколько я испорчен. Тьма продолжает свой путь.***
Он примиряется с ней с приездом Юрия, когда ревность алыми пятнами начинает застилать глаза. Алый нравится Кацуки еще меньше черного, поэтому он сдается настойчивым объятиям тьмы и учится жить с ней бок о бок, не замечая. Он хотел бы оттереть чернила со своих пальцев, но не выходит. Ползут их растертые дорожки вверх, стремительно захватывают локти, к горлу подбираются и сливаются за спиной в единое ничто, в черную пленку кутая лопатки. В саже вымазаться до плеч – это побояться потерять. Кацуки начинает казаться, что Виктор ближе к Плисецкому теперь, чем к нему, хоть и нет особых причин так считать. Ведь Виктор по-прежнему рядом с ним, по-прежнему перебарщивает с дружелюбием, не дает и шанса выпутаться из паутины сомнений и боли. И японец знает, что отказаться от этого уже не сумеет. Поэтому Юрий, не таким уж и плохим оказавшийся в итоге, все равно соперник. Все равно помеха, лишний. И Кацуки чувствует, что должен победить, каким бы трудным это ни было, как бы невозможным ни казалось. Тьма его эгоистична и ревнива. И чернильные пальцы судорогой сводит от желания прикоснуться, схватить крепко-крепко, вырвать из чужих рук и себе забрать. Юри тошно от таких желаний и больно осознавать, каким он стал. — Юри, можно я посплю сегодня с тобой? — спрашивает Никифоров после ужина за несколько дней до соревнования. Во взгляде его странная надежда. От этого японцу на миг кажется, что тьма начинает уступать, слоями сходя с бледной кожи, что отпускают невидимые тиски, сковавшие сердце. — Это будет нечестно! — кричит Плисецкий и смотрит на Виктора обиженно как-то. Так, словно его только что предали. И снова пелена, снова мелкая мерзкая дрожь. Сквозь нее Кацуки чувствует, что по сердцу его ползут трещины, на части разрывая, а белые цветы, которыми любовь его с юности прорастала, поникли, ревностью отравленные. Юри хочется спасти их: разгладить лепестки чистыми, не перепачканными чернилами пальцами, удобрить счастьем и вернуть все так, как было. Но Виктора хочется еще сильнее. И тогда он снова мирится со своей тьмой, снова сдается и попадает в ее объятия. Лишь бы она только дала возможность помечтать. — Я не думаю, что это необходимо, — мягко замечает он, а все равно внутри все с ног на голову встает, все равно заходится в немом протесте сердце. Кажется, голос его дрожит. Кажется, Плисецкий удивленно смотрит на него из-под своей длинной челки. Смотрит так, словно Юри совсем дурак. — Это слишком смущает. — Но я просто хочу узнать тебя получше! — летит ему вслед. Ночью на самом кончике языка смаковать чужое имя, крепко зажимая свободной рукой рот – это с головы до ног быть облитым липкой и стянувшей кожу грязью. Это непривычно и пошло. Но постыдно сладко.***
Виктор держит его крепко. Держит так, что вырваться нельзя. Юри должен улыбаться, должен думать, что-то говорить, но это сложно – весь он сейчас там, где чужие руки. Они на плечах лежат и прожигают дорогую ткань, заставляют вскипать его тьму, гонят ее дальше и выше. Тьма из выреза выползает, чиркает по ключицам, лоснится в маленькой впадинке между ними. Его тьма ему к лицу теперь, как никогда прежде. Тьма – его эрос, его странная, больная любовь, и Кацуки страшно из-за того, что русский, слишком сильно его к себе прижимающий, может заметить. Может замарать идеальные руки едкой дрянью, чернилами, из-под костюма сочащимися, может разозлиться и уйти. Он кое-как переживает этот день и сбегает от своего нового тренера сразу же, как разжимаются стальные объятия. Юри прячется где-то в многочисленных комнатах дома, руками себя обхватывает, дышит глубоко, но успокоиться не может никак. Да, победил. Да, отстоял свое смешное, глупое право на Виктора, ну а дальше-то что? Цепкие щупальца впиваются в кожу, пока тьма пробирается куда-то вглубь, но Кацуки не волнуется уже – пусть себе ползет. Влюбиться так безотчетно, так глупо и отчаянно – это в груди своей взлелеять черную дыру. Потом его находят. Хватают крепко-крепко, к себе прижимают так, словно хотят вплавить, вдавить, под слоями одежды и кожи спрятать, но Юри и не против этого вовсе. Он все еще в образе, все еще гибкий и плавный. И обнимать его сейчас одно удовольствие, но русский не будет говорить ему об этом пока – не заслужил. — Сегодня мы спим вместе, — говорит Виктор, держа за руку. Говорит уверенно, безапелляционно. Пальцы русского ледяные, но держат цепко, переплетаясь с его собственными. От этого жарко, от этого волнительно, и Кацуки дуреет, чувствуя, как ползут по коже невидимые чернила выше и выше, в самую душу забираясь наконец. Белые цветы в его сердце роняют отцветшие лепестки, умирая с громким хлопком двери его комнаты. Тьма неотступно следует за ними. И на месте невинных цветов, заполняя собой кровоточащие раны в душе, формируются новые звезды. Тьма – это эрос, но эрос – это тоже любовь. Поэтому Кацуки счастлив, признавая, что тьма победила.