За ней

А кто-нибудь когда-нибудь её спрашивал, как тяжело дается? Вот это — все. От первой и до последней капли крови, пролитой в бою, выбитой, вырезанной, и словно от самого сердца отнятой. А кто-нибудь когда-нибудь спрашивал её, почему всегда — Эрен? До шрамов, до крика, до последнего вздоха, заплывшего взгляда, до самой последней умирающей в голове мысли. А кто-нибудь когда-нибудь спрашивал, что испытывала она, когда он — вот так вот, в гребаное пекло, каждый раз — в сраный бой, забив на осторожность, Микасу, это привычное для всех — но не для него — "действовать слаженно и сообща" А ведь никто и никогда. Казалось бы, даже самому Эрену на гребаный хер не сдалась эта гребаная забота, гребаная Микаса и её гребаное "тольконеумирай" А ведь действительно — зачем? И кажется, это бессмысленно, каждый раз вытаскивать его из самых тяжелых передряг, жертвуя собой, членами отряда и нервами, которые уже и так ни к черту. А особенно это видно, когда после всех передряг, Микаса, заперевшись в туалете, уже не сдерживает рвотных позывов и дрожащих рук. Ведь должно же стоять хоть что-то за ледяным взглядом и идеальными способностями бойца. И для неё это — Эрен. А так же в придачу ночные кошмары до несмыкания глаз и к титанам полетевшая нервная система. — И она снова просит его быть осторожнее, а Эрен только скидывает её руку с плеча и цедит пресловутое "я не умру" сквозь сжатые зубы, и почему-то чувствуется оно больнее, чем если бы ударил, или же действительно умер бы. Но. Каждый раз, когда она думает об этом, она ужасается, потому что понимает, что хрена с два и вообще — семью защищать надо. И снова бежит в атаку, чтобы действительно удостовериться в том, что родные глаза всё ещё смотрят на мир, что пусть и уставшее тело но живо, а дух не сломлен, ведь Микаса просто не позволит ему сломаться и перестать верить в себя и других (пусть и сама, конечно, другим не верит, не верит в то, что они — другие — тоже могут его защитить) — И Аккерман почему-то абсолютно каждый раз зализывает его раны, чуть ли не воя волком, потому что больно, безумно больно видеть, как больно ему. И от этого горше. А Эрен только хмурится и отворачивается, а если не может — закрывает глаза и тихо, вымученно выдыхает, потому что не может видеть её все-нормально-лицо. Потому что не может принять тот факт, что как бы часто она не говорила "я просто хочу чтобы ты жил", от этого вся эта хрень не станет "просто" и он будет обязан по самый гроб своей жизнью именно этой девушке, а не своим личностным качествам и — даже — силе титана. — И после очередной битвы, изувеченный особью женского типа, он, окутанный слизью, не слышит и не видит, да и в сознание, судя по всему, не приходит. А Микаса впервые плачет, потому что впервые видит этот момент — его гибель — вытирает слюни этой огромной твари с его тела и кричит, что любит его, даже не понимая, что это слышат все, но ведь гораздо важнее, чтобы он жив остался, а вопрос её чувств — это дело не первой, не второй и даже не третьей важности. Да и кто хоть когда-нибудь задумывался о чувствах Микасы Аккерман. — И Эрен почему-то только холоднее становится. Словно слышал и видел, и Микасе остается про себя ужасаться, ведь, боже мой, она не могла так просчитаться, ведь, верно, она никогда не просчитывалась, да и вообще — она же идеальный боец, никаких промашек быть не должно. Но есть ведь. И только стискивает зубы, когда Эрен, замахнувшись на неё кулаком, цокает, а под его скулами с сотню бушующих желваков, и закрывает глаза, готовая к побоям. Но он не ударит, а после, где-нибудь за ужином, пробормочет сдавленное "прости", и Микаса простит ведь, ведь нельзя иначе, да, определенно, нельзя. Микаса Аккерман всегда была сильной, но даже у сильных есть слабости, и её слабость — Йегер. — Аккерман ведь из тех, кто своего добьется любой ценой, и не важно, что придется пройти: кровь, пот и слезы, да пускай и девять кругов ада в придачу с десятым. И именно поэтому она добивается жарких поцелуев после боя, на захламленном полу какого-то дома, а в шаге — только, мать его, руку подай, — крики разведотряда, невинных людей и рев титанов. И именно поэтому её первый секс становится испытанием не только физическим, для тела, но и испытанием для совести — ведь ещё никогда, зная, что товарищи в беде, Аккерман не стонала т а к и не выгибалась т а к. И никогда т а к не игнорировала крики о помощи. И именно поэтому, даже не оклемавшись после первого (мать его, такое вообще бывает?) оргазма, она бросается в бой, и руки крушат всех этих тварей, что попадают под них, и делать это хочется, и работать тоже хочется. И жить. И Микаса Аккерман из разведотряда точно знает, что теперь делать это станет если не в половину, то хотя бы на треть легче.