***
Зимний Солдат не любит объятия. Зимний Солдат — это не совсем Баки (Стив надеется, что верна именно эта формулировка, с "совсем"). Зимний Солдат состоит из миллиона холодных зим, завывающих в нём запрограммированной жестокостью и бьющих изнутри по зрачкам ледяным градом отрешённости и абсолютной нелюдимости, и, сколько бы Стив ни вкладывал старого тёплого Бруклина, жарких от полуденного солнца яблок на ветках и дымящегося, только из духовки сливового пирога в свои истории, он не может пробить эту вмёрзшую в самое сердце броню. Стиву почти сто лет, но он всё ещё вспоминает старые книжки, где было написано: “Зимы не длятся вечно”.***
— Тебе нравились объятия. Стив не двигается с места, лишь опускает руки, только что сжавшие плечи Баки. Острое лезвие в живот, которое обязательно спрятано где-то в рукаве, — не то, чего боится Стив, не то, что вообще когда-либо могло его напугать, но ревущая метелью свирепость в глазах Баки ужасает, и мерзкие мурашки бегут по позвоночнику. — Больше нет. Стив впервые думает, что человеку не всегда нужна правда.***
Стив помнит, как промозглы могут быть зимние ночи в Бруклине. В маленькой квартирке, где они жили вместе с матерью ещё до войны, во время метелей старый клён, который летом служил убежищем от разъедающего кожу солнца, яростно бил голыми руками в окна, теряя в этой бессмысленной драке тонкие молодые веточки. За семьдесят лет резкий нрав Бруклина не изменился. Ветер кидается на стёкла, звеня старыми рамами, и Стив ёжится от противного холодка, ползущего по полу, будто бы и нет в нём двухсот фунтов веса и шести футов роста, а есть только астматические лёгкие, дыхание, сбивающееся на дикий кашель уже при ускоренной ходьбе, и слабый позвоночник, тонким шнурком тянущийся до копчика. Баки спит спиной к двери, и лунный свет отражается от отполированных пластин руки бликами по стенам. Шерстяное в клеточку одеяло ложится сверху, сглаживая остроту напряжённых холодных плеч. Наутро Стив находит одеяло валяющимся за дверью комнаты Баки, а его самого — на голом деревянном полу рядом с кроватью. Стив только глубоко вздыхает и поднимает глаза к разрисованному трещинами потолку. Стив ждёт, смотря на покрытые плотной ледяной коркой ветки клёна, когда солнце станет настолько горячим, чтобы перебороть морозы. Ведь зимы не длятся вечно.***
Баки принимает холодный душ, стоя под звонко разбивающимися о металлическую руку каплями, по двадцать и больше минут. Стив беспокоится, потому что, чтобы ни вводили в организм Баки, он остаётся человеком, способным заболеть. Стоя на маленьком коврике, на который с тела стекает одиночными каплями вода, Баки замечает на ящике для белья только что отглаженные тёплые полотенца. Баки выходит из душа не вытеревшись. Просто ему интересно, насколько быстро остывает ткань.***
Баки часто уходит ночами из дома, когда засыпает Стив. Ветер, треплющий за щёки и уши, забирающийся в широкий ворот пальто на голую шею, бьющийся в тесных переулках старого Бруклина, где когда-то жил тот Баки, вытряхивает часть мыслей, и, возможно, иногда Баки слышит, как он шепчет о втором шансе для каждого человека. Баки ему не верит, но продолжает с невероятным упорством рассекать тёмные улицы, пока бледные лучи солнца не начнут падать на асфальт с крыш домов, а заледеневшие пальцы не перестанут сгибаться. Сегодня ветер особенно настойчив в желании поговорить: он с остервенением стучит в окно комнаты, где спит Баки, просачивается в щели и поёт над головой, зазывая на улицу. Баки не может отказать. Грубые ботинки с длинными шнурками, волочащимися по земле, старое пальто и... пара перчаток и шерстяной шарф тёплого шоколадного цвета в рукаве. Стив лежит на своей постели и слушает, как Баки тихо шуршит одеждой в коридоре, а потом, спустя несколько пустых от звуков минут, за стеной скрипят пружины матраца, поддающегося под опустившимся на него весом. Утром Стив не обнаруживает перчаток и шарфа в коридоре, и ему даже не нужно заходить в комнату Баки, чтобы найти их там.***
Стив всегда считал, что просыпается рано: выходя на пробежку, он видел лишь пару прохожих, сонных и утомлённых, по въевшейся привычке быстро двигающих ногами в сторону работы, и редкие машины кашляли выхлопными газами. Но теперь, приходя завтракать на кухню, Стив непременно застаёт за стулом в углу Баки — с опущенными плечами и головой, уткнувшейся в кружку, от которой никогда не шёл пар. Как правило, Баки не просыпается к завтраку: он просто не ложится до него. Помнить всё, абсолютно всё, будто в пиксельном увеличении, до мельчайших частиц — тяжело и больно, голова Баки полна кошмаров, которые транслируются в ней круглые сутки без перерыва на сон, и он не знает, существует ли пульт, чтобы выключить это. Стрелка на часах едва подползает к пяти утра, когда Баки заходит на кухню, волоча на ногах слишком длинные растянувшиеся штаны, и замирает на пороге. В рассеянном свете настенного светильника волосы Стива, спящего щекой на поверхности стола, кажутся истинно золотыми, только что отлитыми из ещё дымящейся кружки рядом. Баки не сразу понимает, что неосознанное сокращение мышц лица — пробившаяся впервые за почти семьдесят лет улыбка.***
Стив — солдат, он знает, что бывают плохие и очень плохие дни на войне, но весь сегодняшний день — большая личная рана, кровоточащая десятком жизней. Гражданские, не эвакуированные из оцепленной зоны, забытые в давке и по несобранности военными, стали удачно подвернувшимся шансом для отряда ГИДРЫ и кровавыми ошмётками на стенах — для команды Роджерса, который бежал к ним, бежал изо всех сил, прикрывая кого можно щитом, но к концу операции на ботинках не было чистого — не бордового — места. Стива качает, и ему с трудом удаётся открыть входную дверь и вписаться в проём. Ему плохо, он чувствует запах крови, он видит кровь везде: на уже сменённой на гражданскую обувь, на руках, которые мыл как минимум три раза, под веками, когда закрывает глаза. Стив прижимается плечом к углу стены и вжимает пальцы в глаза. Очертания предметов квартиры, привычные и давно выученные до деталей, теряются, плывут разноцветными пятнами, скачут звёздами, и Стив наклоняется вперёд, теряет боковую опору и... не падает. Стив открывает глаза. На его талии — железная хватка металлической руки и мягкая живой. Баки сплетает пальцы и жмётся ближе, глубоко и чисто дышит за спиной, а Стив думает лишь о том, как сделать хоть один небольшой вдох, потому что он не помнит как и чувствует только тепло рук на собственном животе. — Тебе не нравились объятия, — хрипит Роджерс не своим голосом, а в изгиб плеча утыкается тёплый лоб. — Больше нет. Стив впервые не думает — просто сжимает пальцами предплечья и крепко жмурится, пытаясь сдержать слёзы.***
Баки больше не спит на полу: кровать Стива слишком уютная, чтобы отказываться лечь в неё, а руки Роджерса обнимают слишком нежно, чтобы к Баки забралась хоть единая мысль уйти с этого места. Баки больше не моется в ледяной воде: Стив любит делать тёплые ванны с облаками пены на поверхности, но не любит принимать их. Баки каждый раз не против распределить обязанности по способностям. Баки больше не мёрзнет на ветру: тёплого шоколадного цвета шарф идеально оборачивается вокруг шеи два раза, а вот перчатки Баки не использует: руки Стива греют лучше любой ткани. Баки больше не просыпается до восхода солнца: Стив слишком долго рассказывает истории из старой жизни, делая быстрые зарисовки отдельных моментов в потрёпанном альбоме, уложенном на коленях, а Баки не находит в себе сил, чтобы прервать яркий рассказ хотя бы раньше четырёх утра. И Стив со спокойной радостью в чертах засыпает на плече Баки, сморённый долгой речью, а ближе к обеду они просыпаются тесным переплетением тел, так и не отпустившие друг друга за время сна. Баки не знает, вернутся ли его личность и память обратно, сможет ли он стать тем самым Баки Барнсом, уходившим на фронт, и возможно ли выхватить прошлого себя в настоящее, но Стив называет Баки "родным" и переплетает их пальцы. А ещё Стив говорит, что зимы не длятся вечно, и Баки верит ему, смотря, как свежий, едва проклюнувшийся из почки листочек старого клёна приветливо и доверительно жмётся к нагретому солнцем стеклу.