***
Хозяйничает недружелюбный осенний месяц, и Стефани более чем убеждена, что вечерняя прогулка — идея провальная. Особенно в такую погоду, когда пахнущий снегом ветер задувает в рукава и в воротники одежды, срывает зонты и шапки. Особенно вечером, особенно в большой компании не совсем знакомых ей людей, и особенно — после болезни. — Брось, это идеальный вечер, и твоя мама на ночном дежурстве… Я дам тебе свой шарф и не буду спускать с тебя глаз. — Я остаюсь дома. Молчание, испытующий взгляд, неизбежное понимание того, что вот эту вот низкорослую упрямицу никак не переубедить. Джейн вздыхает, и плечи её становятся немного поникшими после глубокого выдоха. Обречённо и с глубочайшим разочарованием она тянется к шарфу, стягивает его с шеи, комкает в бесформенный шерстяной моток и бросает в приятельницу, которая успевает лишь испуганно выставить перед собой тонкие руки, неуклюже защищаясь от мягкой атаки. — Ваши шестнадцать лет, мисс Роджерс, будут в вашей жизни только один раз, и никогда, слышите, никогда к вам не вернутся! Юные годы чахнут в четырёх стенах, и это преступление, так быть не должно, — веско, с чувством и нарочито официально заявляет Джейн, возмущённо жестикулируя, обходит вокруг девушку болезненной худобы и дёргает её за растрепавшуюся прядь светлых волос. Та морщится, но не может не признать, что подруга, конечно же, права. Но… Промозглая погода, слабое здоровье, незнакомая компания — три не самые лучшие комбинации на сегодняшний вечер. — Я, между прочим, не заставляю тебя умирать от скуки рядом. Тебя там всё ещё ждут. Иди. — Нет, без тебя не пойду, — апатично отзывается Барнс, и в голосе её звучат нотки вредности. Стефани и впрямь не хочет, и никогда не хотела быть причиной, по которой лучшая подруга меняла бы свои планы, но она становилась этой причиной довольно часто, и становится ею прямо сейчас, опять. И она никак не возьмёт в толк, почему. Почему Джейн снова делает выбор в её пользу? — Вот уж кого-кого, а меня там точно не ждут, — уныло тянет Стеф, плетясь вслед за подругой. И это правда. Правда, принадлежащая Стефани Роджерс. Правда, с которой она смирилась давно, с которой получается уживаться, и которая выводит из себя семнадцатилетнюю бойкую подружку, очаровательную мисс Барнс. «Та ещё штучка» — так частенько говорят о ней парни её возраста, и даже постарше. О Роджерс так не говорят. О Роджерс говорят, что она странная, робкая астматичка, вечно ловит болезни, неприятности, и спит с кисточками и карандашами. Но последнее, конечно же, неправда. А Джейн недурна собой, да что там — хороша, обаятельна. Она не лезет за словом в карман, мгновенно генерирует бесподобные колкости и шутки, может поставить на место любого зазнавшегося парня. Ещё она всегда лихо отплясывает с каким-нибудь таким же резвоногим любителем танцевать. Так отплясывает, что места становится мало. Ещё она умеет чинить технику, и говорит это всем, хотя лишь раз залезла под корпус радиоприёмника и по счастливой случайности тот заработал. Это лишь милое хвастовство. Ещё она всегда волшебно пахнет. Ненавязчиво, не резко, а так приятно, что хочется идти следом и вдыхать. А ещё, и ещё, и ещё… Много всего, чего Стефани не может сказать о себе. — Я же серая мышка. — Только не опять, — взмолившись, Джейн возводит глаза к потолку. — Мы же уже разговаривали на эту тему, Стеф. Не серая мышка, а миленький мышонок. — А, ну конечно. Роджерс часто кивает, а потом молчит, рассеянно убирает со стола обляпанные краской стаканы с давно уже непрозрачной водой, смахивает карандашную стружку, складывает в стопочку мятые бумажки. В общем, суетится так, будто Барнс вошла в эту комнату впервые в жизни. Так, будто той не плевать на этот творческий беспорядок, этот очаровательный бардак, не свойственный девчачьей спальне. Суетится, не изменяя себе, каждый раз, с момента первого появления в этой комнате девочки с двойным именем. Джейн-Ребекка — итог спора родителей, не желающих друг другу уступать. И теперь для всех остальных она Джейн. Для белокурой низенькой подруги — Бекки. Та играет с произношением, меняет звуки, гласные, она по-настоящему любит делать это. «Бэкс», «Бекка», «Бэк», «Баки» — на любой из этих вариантов, сказанных вечно простуженным голосом худенькой подружки, Барнс всегда готова отозваться. Любой же другой человек, обратившийся к ней подобным образом, не удостоится и малейшего внимания. — Немедленно оставь в покое свой рабочий стол, — ворчит Барнс, выхватывает из рук девушки стопку листков и на секунду замирает, будто увидев что-то невообразимо интересное на абсолютно чистой, белой поверхности. Отмирает Джейн довольно быстро, неспешно берёт со стола карандаш поострее, цепляет несколько листков бумаги, обхватывает тонкое запястье ничего не понимающей подруги и ведёт в гостиную. — Баки, куда ты меня тащишь? — безо всякой интонации спрашивает Стефани, встречаясь кистью руки с дверным косяком в проёме. Больно. — Не хнычь. Листки и карандаш летят на пол, с дивана слетает изумрудно-зелёный плед в чёрную крупную клетку-решётку, похожую по рисунку на шотландский килт, а следом стаскиваются на пол мягкие подушки-валики. — Ты опять хочешь учиться рисовать? — начинает строить догадки Роджерс, подбирая с пола альбомные листы. Ответное фырканье, однако, быстро даёт понять, что предположение неверное. Барнс поднимается на ноги, закончив застилать подушки пледом, и выхватывает бумагу обратно. — Определённо нет. Ты же знаешь, я отвратительный ученик. Мне не дано, — качает девушка головой. — Очередь за этим талантом была, наверное, слишком длинной. — Зато ты потрясающе танцуешь, — горячо возражает Роджерс, медленно опускаясь на подушки. Она ложится на живот, опирается на острые согнутые локти и смотрит, как Джейн снимает с себя колючий свитер и плюхается рядом, оставаясь в однотонной просторной блузочке. Стефани тянет руку к наэлектризованным от шерсти свитера каштановым волосам подруги, и кончик пальца щипает легкий статический разряд. Это её не останавливает, и она упрямо приглаживает вздыбившиеся волоски, и на губах Бекки расцветает улыбка. А её прическа для танцев всё равно уже испорчена. И губы красным накрашены зря, здесь на них всё равно любоваться некому, кроме подруги-домоседки, а друзья-подружки, что собираются на танцы, Джейн уже не дождутся. — Вот ты и уловила суть того, чем мы сейчас займемся, — издалека начинает Барнс, и копирует позу подруги, укладываясь под боком. Листы бумаги ложатся на полу перед Стефани, и в заглавии одного из них Джейн размашисто пишет слово «плюсы», а на втором, соответственно, «минусы». — На каждое твоё «я же такая-сякая» найдётся «зато умею вот что». Понимаешь, о чём я? — Нет. Честное признание заставляет Барнс закатывать глаза и многозначительно тыкать пальцем в листки. Роджерс виновато теребит уголочек пледа, но на самом деле не понимает, чего именно от неё ждут. — Пиши здесь, — Джейн двигает «положительный» листок, — свои плюсы. А вот тут вот, — и в ход идёт «отрицательный» лист, — свои минусы. Пора избавляться от закомплексованности. Ты увидишь, что плюсов в тебе намного больше. — Это только ты так считаешь, — уныло мямлит Стефани, но карандаш ложится в руку уверенно, будто она собралась немедленно изобразить нечто восхитительное. — Заставь других так думать! — Если честно, мне и тебя достаточно. Тебя ведь не приходится заставлять так думать. Джейн одновременно и лестно, и грустно слышать это. Она для Стефани — единственная, но и Стефани для неё не просто одна из многих, она ей дороже всех. Лесть, а вместе с ней и легкая черта собственницы говорят, что надо радоваться, ведь это очаровательное голубоглазое чудо не надо ни с кем делить. Грустить же заставляет осознание того, что никто больше не хочет быть достаточно дальновидным, чтобы тоже разглядеть в этой слишком низкой и тонкой для своего возраста девочке это самое чудо. Нет, не так — Чудо. — Я стесняюсь, общаясь с противоположным полом. Значит, стеснительность, — старательно выводит Роджерс свой первый минус, проговаривая его вслух по слогам. — Давай теперь плюс, в противовес. Надо чередовать, — подсказывает Барнс, а Стеф молчит и растерянным взглядом смотрит на «положительный» листочек. Смотрит точно так же, как смотрит на пике творческого упадка на пустой холст, и рука никак не может занести над ним карандаш, чтобы наметить зачатки будущего рисунка. Баки теряет терпение. — Я умею рисовать, — робко говорит, почти что спрашивает Стефани, и Джейн не удерживается и вновь возводит глаза к потолку, а потом отбирает карандаш, рисует три плюса на бумаге, и возле каждого расставляет по одному слову из неуверенной фразы: + Я! + Умею! + Рисовать! Джейн смотрит на эти три плюса так, будто сама только что изобразила на листе неподражаемую Джоконду, точнейшую ее копию. Или двенадцать апостолов с Тайной вечери. Почему-то у неё на уме всегда Да Винчи, тогда как Стеф всегда завораживали работы Эль Греко, но о таком Барнс слышать не слышала. Написанный же на листке талант её подруги настолько огромный и ценный, что стоит очень многого, и уже точно имеет право занять три плюсика, а не один. Он не может не восхищать, он всегда восхищает Джейн, которой этот дар не достался. В попытках осмыслить всё более масштабно, Барнс смотрела то на карандаш, то на шершавую бумагу, и думала, как же так происходит, что две эти вещи, попадая в руки её приятельницы, могут делать такое? Простейший серый грифель и переработанное дерево, грубо говоря — это ингредиенты, посредственные, когда находятся порознь, а талант и порхающие тонкие руки Роджерс — это то, что соединяет это всё, чтобы вышла магия, самое настоящее волшебство. А если в дело вступают краски, то магия оживает в цвете. Вот она, магическая формула: Роджерс и её талант, плюс художественные изобразительные расходные материалы — равно чудо, оживающее на бумаге. И можно с уверенностью сказать, что эта бумага сделана не зря, и ей повезло попасть под рисунки этой девушки, а не под бесполезные, в какой-то степени, списки плюсов и минусов. Впору просить прощения у этих двух листков бумаги, но у них тоже своя миссия. Роджерс спорит, и это ожидаемо. — Это нечестно, это надо считать за один плюс. — Заткнись. Следующий минус я сама назову, — Джейн тянется к «отрицательному» листку и пишет что-то. Упрямство. — Разве это минус? — Не путай с упорством, — уточняет Барнс, и приписывает слово «ослиное». Стефани хмурится и дует губы. Собирается обижаться, и даже уже тихонько сопит от возмущения. Бекки пишет в листе с плюсами ещё одно положительное качество — «бесконечно доброе сердце», и видит, что обижаться белокурая подруга уже передумала. Она отдаёт ей карандаш, и Роджерс, покусав немного деревянный кончик, пишет в список минусов ещё один. Низкий рост. — Вздор! — возмущается Барнс, пытаясь отобрать карандаш, но подруга вытягивает руку в другую сторону, демонстрируя то самое упрямство. Джейн безразлично хмыкает, вновь спокойно опираясь на оба локтя, а потом неожиданно выхватывает карандаш, подтягивает к себе листок с плюсами и пишет «стройная фигура». — Ты хотела написать «тощая», — с самоиронией подсказывает Роджерс, и получает за это слабый тычок в рёбра. — Ты хорошенькая, — возражает Джейн, и её всякий раз выводит тот факт, что нужно доказывать это снова и снова. Стефани отталкивается, приподнимаясь, и садится на подушках по-турецки, поправляет большую отцовскую старую белую рубаху, в которой она обычно рисует, и с отчаянием сжимает сквозь ткань свою небольшую грудь. — Напиши в минусы, что плоская. Джейн не знает, то ли впрямь писать это в минусы, то ли смеяться, то ли утешать. У подруги до того несчастный вид, что хочется сказать «не трусь, всё ещё вырастет», но вряд ли эти слова её успокоят. Да и вряд ли вырастет, на самом деле. Барнс опускает глаза ниже и думает, что грудь у подруги вполне привлекательная. Вслух, конечно же, не говорит, и взгляд не задерживает дольше, чем нужно. Чем можно. — Не всем нравится большая грудь, знаешь ли, — уверенно говорит Баки и игнорирует этот минус, потому что не считает минусом. Роджерс дуется во второй раз. — У тебя нет недостатков во внешности, Стефани. Не воспринимай то, что диктуют всякие журналы, там сплошные стереотипы, и не стоит им подражать. Джейн оставляет без внимания «отрицательный» листок, но зато приписывает сразу два плюса: «безумно красивые голубые глаза» и «мягкие волосы пшеничного цвета». Молчит и поджимает губы Стеф, но не спорит. С очевидным не поспоришь, даже если очень хочется. Барнс тоже садится, чтобы быть на одном с подругой уровне, и удовлетворённо перечитывает плюсы. — Хорошо… — Болезненность, — внезапно добавляет Роджерс, заставляя свою подругу глубоко вздыхать и с явной неохотой добавлять самый занудный и вредный минус. Самый выматывающий, самый плохой, самый печальный минус. Самый ненавистный. Джейн больше не хочет искать минусы своей приятельницы, но та, похоже, увлеклась. Она уже открывает рот, указывая пальцем в список минусов, но Барнс её перебивает: — Находчивость и смекалка, — изрекает она и быстро выцарапывает этот плюс, а следом, ниже по списку, коротко пишет «руки». Тому удивлению, что отразилось на лице подруги, конца и края не сыскать. — Руки?! Что? — Руки. Барнс откладывает листок и карандаш и тянется к подружке, обхватывая её ладони и укладывая на своих руках. Стеф смотрит, но в упор не видит, за что её руки попали вдруг в «положительный» листок, и вопросы так и вертятся на языке. — Они красивые. Они очень красивые. У Роджерс тонкие пальцы, ровные и не слишком длинные. Ноготки кое-где обкусаны, пальцы левой руки украшены легкими неглубокими порезами, потому что точит карандаши подруга крайне неуклюже; на тыльной стороне той же руки, ближе к запястью, намазюканы три пятна — три тона зелёной краски, потому что палитры, видимо, в самый нужный момент под рукой не оказалось. Обладательница красивых рук молчит, а потом, придя в себя, смеётся, сжимает свои ладони в кулачки, тихонько ударяя по ладоням подруги. — Скажешь тоже. Обычные руки. — Не обычные! Талантливые, золотые, — отчаянно возражает Джейн. — Такой плюс уже был. Точнее, три. Снова спорит. Вошла в азарт. — Я не умею целоваться, — заявляет вдруг она, и Барнс пожимает плечами, мол, не удивила, ну вот прям совсем не удивила, подруга. — Ты ни с кем не встречалась, и научиться, соответственно, не могла. — Хм. Стефани всё равно упрямо вписывает неумение целоваться в список минусов. Для количества ведь пишет, лиса эдакая, для количества! Пишет размашисто, вдумчиво, замедляясь к последнему слову. — Каким был твой первый поцелуй? — спрашивает Роджерс, старательно рисуя следующий минус. Барнс неизвестно в который раз за вечер теряет терпение и забирает листок, стирая эту горизонтальную палочку. — Я тебе рассказывала. — Только то, что ты и Томас заперлись в кабинете физики, и он усадил тебя на парту и упрямо лез под юбку, а когда залез, то не знал, что делать дальше. Про поцелуй ты сказала кратко и неброско: «мы целовались». Роджерс выжидающе глядит на Джейн, складывая руки на груди. — Не о чем там рассказывать, этот первый поцелуй был паршивым, и жаль, что он первый. Я бы считала за первый поцелуй свой второй, но и тот был не особо сказочным. Считать за первый третий поцелуй — это глупо, — Баки делает драматичную паузу и вздыхает, а потом фыркает, потому что становится смешно, от чего-то. — Так что же, у тебя не было хороших поцелуев? Настоящих. Не было? — не прекращает задавать вопросы Стефани, видимо, и впрямь возбудив в себе неслабый интерес. — Были, конечно же были. — Расскажи об ощущениях. Вот оно. Тот самый момент, когда ощущения в памяти есть, они яркие, и слова им вполне можно подобрать, если очень постараться, но разве поймет это человек, ни разу такого не испытавший? — Ну… Знаешь. Это волнующе. Особенно с непривычки. Бывает, что даже ноги подкашиваются и голова кругом. Много всего разного, так просто и не описать, — сдается после пары слов Джейн, вновь вздыхает и машет на все это дело рукой. «Поцелуется — поймёт», — думает она о подруге, и разрывает зрительный контакт, неконтролируемо опуская свой взгляд на её губы. С той самой секунды навязчивую мысль, что родилась в мгновение ока, уже невозможно выкинуть из головы. — Я могу тебя научить. В этом же ничего такого нет. Нет, в самом деле, многие подруги, чтобы не выглядеть совсем уж неопытными в отношениях с мальчиками, учат друг друга целоваться, это только укрепляет дружбу. Да что уж там, даже мальчишки так делают, она это точно знает. Ничего страшного. Но Роджерс, чуть приоткрыв рот и стремительно краснея, кажется, совсем так не думает. — В теории? — наконец выдавливает она, и Бекка едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. — На практике, Стеф, на практике. Теорию все пропускают, уверяю тебя, — заговорщическим тоном шепчет Джейн, ёрзая на подушках ближе к подруге, тогда как та неосознанно отстраняется назад. — Я не думаю, что это важно, — отчаянно бормочет Стефани, а Барнс легонько хватает её за воротник рубашки, не давая отстраниться ещё дальше, и это сейчас так похоже на мышиную панику в цепких и коварных кошачьих лапах. — Поцелуи — это важно. Например, вот знала ли ты, что поцелуй — это даже более чувственный и таинственный процесс, чем сам физический контакт во время занятий се… — Я не хочу, чтобы ты занималась моим сексуальным образованием. Всё, о чём я должна знать, мне рассказала мама, когда мне было двенадцать лет! Роджерс отчаянно краснеет, а Барнс не может смотреть на это без улыбки и доли умиления. Подругу всегда крайне легко было вогнать в краску, и это не могло не веселить. И сейчас такая же ситуация. — Мы должны сделать это хотя бы затем, чтобы ты не вела себя точно так же по-дурацки во время первого поцелуя с парнем. Белокурое горе озадаченно кусает губы, хмурясь и яростно размышляя, взвешивает какие-то свои «за» и «против», воровато оглядывается по сторонам, и румянец становится еще ярче. У подруги опыт и красивые мягкие губы. У подруги горят глаза, значит разубедить её уже невозможно. Заманчиво. Не так уж и страшно. — Сотри помаду, все равно никуда уже не пойдешь, — просит Стефани, нервничая и заправляя за уши выбившиеся из неаккуратного хвоста пряди, а Джейн без раздумий хватает один лист бумаги, быстро сминает, чтобы был мягче, и стирает с губ красноту, оставляя яркие мазки и следы на листе. — Повторяй за мной, или импровизируй, — произносит напутствие Джейн, и прежде, чем её нос касается холодного кончика носа подруги, та закрывает глаза, опуская длинные ресницы, и касание губ не заставляет себя долго ждать. Губы у Роджерс приоткрыты, и Барнс не церемонится, пропуская этап трогательных целомудренных поцелуев, потому что в них хитрости никакой нет, потому что так все умеют. Она скользит языком промеж ещё никем ни разу не целованных губ, и ответный ступор её нисколько не смущает. Роджерс страшно волнуется, замирает, и дыхание сбивается в один миг, когда она неумело встречает своим мягким, податливым языком более быстрый язык Баки. Та сразу же убирает его, нежно смыкая губы вокруг нижней губы подруги, а Стефани робко повторяет то же самое с её верхней губой, едва ощутимо кусает, проявляя инициативу, сама несмело толкается языком, а голову кружит от страшнейшего переизбытка чувств. Джейн не соврала, и впрямь волнующе и непередаваемо. — Отдышись, мышонок, — заботливо хихикает Барнс, с трудом оторвавшись от слегка покрасневших, влажных губ, которым, кажется, поцелуи по вкусу пришлись. Джейн ни капельки не скучно, ни капельки не хочется смеяться над несмелыми попытками подруги отвечать «по-настоящему», ей нравится, с каким любопытством и осторожностью Роджерс целуется, ей нравятся движения её губ — неумелые, но плавные. Её руки робко сцеплены между собой где-то у ног, сложенных в экзотической сидячей позе, и Баки тянется к этим красивым ладоням снова, разъединяя их. — Побольше движений, милая, побольше касаний, — горячо, в самые губы шепчет Барнс, пока Стефани смущенно и трогательно сопит, не открывая глаз. Джейн укладывает её ладони на свои плечи, а сама опять хватает пальцами огромный воротник рубахи и тянет к себе. — Теперь немножко побыстрее, — предупреждает она прежде, чем губы вновь соприкоснутся, и думает, что этим смущённым белокурым чудом можно гордиться, потому что оно схватывает всё на лету. Бекки задаёт темп намного быстрее того, что был прежде, а Роджерс даже почти не отстает, неизвестно каким чудовищным усилием заставив себя быть чуточку раскованнее, чем до этого. Она не игнорирует слова приятельницы и не задерживает руки на плечах, обвивает ими её шею, копирует каждое движение губ и языка своей опытной подруги, чувствует, что ей можно экспериментировать и искать «свой стиль», можно пробовать губы на вкус снова и снова, можно медленно скользить языком по линии зубов. Джейн разжимает пальцы, отпуская воротник, скользит руками вниз и накрывает ладонями небольшую грудь под рубашкой, ловит губами удивленное «ах», но не обращает на это никакого внимания. Стефани нервно сглатывает, и ресницы её трепещут, невесомо щекоча подругу по щекам, но она не отрывается, продолжая играть с чужим языком, губы её горят, и сердце выбивает ритм всё более быстрый после каждого тихого, нежного причмокивания. Баки мягкими, но уверенными круговыми движениями гладит девичью грудь, которая аккуратно вмещается в ладонях. По собственному скромному мнению Барнс, удобнее и чувственнее этого и придумать нельзя, и плевать ей на всякое там постороннее мужское мнение о точёных женских формах и о том, «что бы было, за что подержаться». Стоит представить хрупкую Стефани в чьих-то грубых руках (а надо заметить, в представлении Барнс они именно грубые), как внутри шевелится злость растревоженным пчелиным роем, и жалит, жалит до изнеможения. Но не в данный момент, о нет. Сейчас этому чувству элементарно не найдётся места среди прочих эмоций. Стефани ощущает, что всё плавится, абсолютно всё: рассудок, мысли, в том числе и она сама. Минутами ранее она думала, что у неё ничего не получается и она тоже отвратительный ученик; думала о том, что сказала бы мама, увидев такую картину. Сейчас она не думает ни о чём, всё сосредоточилось на нежной коже губ, чувственных кончиках пальцев и в тех местах её тела, где касаются руки Джейн. Опомниться Бекке помогает лишь собственное движение рук. Она, не глядя, теребит одну из пуговок рубашки подруги в попытке расстегнуть, а потом понимает, что пытается зайти уже слишком далеко. Немного забылась, что ж, с кем не бывает? Стефани не замечает этого. Кажется, она вообще сейчас не на земле. Джейн становится страшно весело от этой мысли, и она осторожно заканчивает поцелуй, отстраняясь. — Неплохо, — как ни в чём не бывало оценивает она, становясь свидетелем водоворота чувств и эмоций в голубизне глаз напротив. Теперь Джейн не просто думает, она убеждена в том, что этот поцелуй подруга точно засчитает за свой первый, лучший и далее по списку. Барнс ужасно собой довольна, просто до безобразия горда. — Неплохо, — эхом отзывается Роджерс, неловко убирая руки с её плеч, снова краснеет вместе с ушами и упорно смотрит куда-то в пол. — Хочешь ещё? — Что?! Барнс пару раз хлопает ресницами, демонстрирует всем своим видом ответное «а что?», а потом тычет подругу в бок. — Ладно, выдыхай. Знаешь, что? — Не знаю, и знать не хочу, — невнятно ворчит Стефани, разрываясь между желанием спрятать горящее лицо в ладонях, или встать и удрать в свою комнату. Джейн ответ игнорирует и с готовностью поясняет то, что именно подруга должна знать. — Я подумала, если ты захочешь поднабраться опыта перед первой близостью, то обращ… — Баки! Джейн смеётся, и это разряжает обстановку. Не то, чтобы она была сильно напряжена, но Стефани хотя бы расслабляется, слыша задорный смех, и не грозится больше вот-вот вспыхнуть и сгореть, словно феникс, от смущения, даже слабо улыбается в ответ. Барнс сцапывает с пола листок с минусами и торжественным, размашистым движением вычеркивает оттуда неумение целоваться, а потом вписывает противоположное «очень даже умею целоваться» в список плюсов. Роджерс удивлённо вскидывает брови. — Я наврала насчёт «неплохо», — пыхтит Джейн, поднимаясь на затёкшие от сидения в неудобной позе ноги. — Замечательно. А это надо повесить у тебя в комнате, на стене. Прямо над кроватью, — машет она листочком с плюсами. Стеф распутывает ноги и встаёт следом, босиком топчась по мягким диванным подушкам. — А вот это рядом, — добавляет она, поднимая листок с отрицательными качествами, однако в мгновение ока он оказывается в руке Джейн. — Чепуха и бред, на свалку. Не терпящий возражений тон на упрямый роджерсов характер обычно не действует, и возражения все же возникают. Барнс целеустремленно идёт в комнату подруги, почти на цыпочках, задирая оба листка к потолку, а в ногах путается белокурое чудо, пытающееся сцапать себе хоть что-то. Борьба недолгая, и к тому же неравная, оканчивается поражением стороны более низкого роста. Листок с плюсами гордо висит у изголовья кровати, рядом с портретом Джейн и расписанием дополнительных занятий в художественной школе. — Я не могу иметь только плюсы, я должна помнить о своих минусах! — приводит Роджерс очередной аргумент, который разбивается о твёрдость намерений лучшей подруги. — Вот именно — помнить. Видеть их каждый день не обязательно. Листок рвётся на части, всё мельче и мельче, покуда остаются в пальцах силы рвать — Бекка рвёт, собирает в полную обрывков ладонь маленькие кусочки, улетевшие на пол, сжимает все это в кулаке и подходит к окну. Она сдвигает тяжёлую шторку, и обе девушки заворожено замирают: ноябрь преобразился, укутавшись в девственно-белую вуаль, и снег, этот пушистый и лёгкий снег медленно летит, кружится под светом уличного фонаря. — Ну вот. С зимой тебя, мышонок. Первой отмирает Джейн, тянется к форточке, отпирает и разжимает ладонь уже на улице. Стайку бумажек-минусов уносит вместе со снегом, но они всё равно тяжелее и падают на землю раньше, чем замерзшая небесная вода. Роджерс молча подходит к окну и прижимается к высокому подоконнику, опираясь на локти. Баки встаёт рядом, закрыв форточку поплотнее. До Стефани, однако, доносится запах снега, свежий, новый, приятный. Стекло холодное, когда прижимаешься к нему лбом, чтобы поглядеть вниз, на нетронутый снежный ковер, по которому ещё совсем никто не ходил. — Только попробуй сказать, что ты была бы не прочь прогуляться сейчас, — с угрозой в голосе начинает Барнс, глядя на белокурую подружку. — Говорить не стану, — улыбается та в ответ, но по взгляду можно сказать, что она так думает. И за это получает щипок за бочок, хотя угроза в голосе намекала, по меньшей мере, на страшную физическую расправу. Или же Стефани это лишь показалось.***
Ноябрь к утру завоевал любовь тех, кто ещё вчера ругал его на все лады, и всё благодаря снегу. Снегопад, легкий и редкий, волшебно кружил всю ночь, сделал трудоёмкую работу, изменив внешний вид улиц, парков и дорог. Люди вышли со своей любовью на улицы, некоторые даже слишком рано, с чувством первооткрывателей оставили цепочки первых следов на свежем полотне, оглядываясь и любуясь на то, как выглядят отпечатки их ног. Может, этот снег проживёт и недолго, но сейчас он белее белого и на него приятно наступать. Фактически во дворе стоит ноябрь, нелюбимый одиннадцатый месяц, но всем видом своим он напоминает о приближающейся зиме. И Бруклин ей рад.