Убийство в 23:45.

Хосок приходит домой в 23:45. У него очень много работы. Он занят. Я ставлю на таймер свою любовь, а еще разогреваю курицу в 23:30. На часах, на данный момент, 22:15. Как много временной составляющей, как мало нежных слов и теплых объятий. Хотя, Хосок сам по себе как теплое объятие. Он обволакивает, защищает, а еще, как бонус, шепчет приторно-сладкие словечки на ушко. Сегодня день особенно обычный. Мне ждать еще ровно час и тридцать минут. Я ложусь на постель. Нет, я падаю на нее. Без сил, и без эмоции. Работа забирает слишком много, а вот отдает слишком мало. Хосока нет, а значит у меня несколько тысяч секунд на то, чтобы поразмышлять, потаращиться в потолок, мысленно пересчитать все родинки на его теле, вспомнить кончики его пальцев и запах, такой мятно-пряный. И плевать, что такого запаха возможно даже и нет. Он пахнет именно так. Его улыбка проникла слишком глубоко: в каждый мой атом. Она словно радиация: ты ее не чувствуешь, но она сидит в тебе. Засела намертво, и не хочет уходить, а потом намертво засядешь Ты, потому что радиация убивает. Потому что. Хочу вечно целовать его запястья. Они произведения искусства. Хосок и есть произведение искусства. Если бы я была верующей, то Он стал бы моим Богом. - Я помешана на нем? – вопрос в никуда, без ответа, без эха, как смысл жизни, - Может быть так и есть. Я знаю его от знака зодиака и до мельчайших подробностей: его глаза переливаются различными огоньками, когда он улыбается. Бабочки не в его вкусе, потому что «Бабочки – удел солнца, а мотыльки сгорают от такой несправедливости». Он цепляется за детали, потому что «великое скрыто от глаз», потому что «в деталях - жизнь». Ему не нравится чай с имбирем: «Напоминает мне холодный ноябрь 2010 года. Я тогда был пьян и безумен, а еще влюблен. Не знаю, что из этого страшнее.» Рэй Брэдбери застрял на улицах Мёндона, он слушает его книги в наушниках, всматриваясь в лица прохожих. Но Франц Кафка слишком глубоко засел в его сердце, потому что вглядываясь в лица прохожих, он вспоминает «Человек давно отказался от участия в создании мира и ответственности за него», несмотря на то, что в наушниках все еще Рей Брэдбери. 23:00. Я медленно встаю с кровати и плетусь на кухню. Сегодня ужин будет чуточку вкуснее, чем обычно. Не люблю расставлять столовые приборы, вообще не люблю что-либо расставлять. Хочется раскинуть все в хаотичном порядке. В голове застряло много вопросов, ответов на них тоже много, но какой правильный никто не скажет. А что в этом мире вообще правильно? Этого тоже никто не скажет. «Правильно» у всех своё. У кого-то это здоровый завтрак с утра, у кого-то это допитая бутылка «Hennessy» по вечерам. Кто-то сочтет правильным убийство, а кто-то тоже его, но только с приставочкой «само». На столе красуются различные блюда, не праздничные, но достаточно вкусные. Курица дожидается своей участи. Моменты без Хосока слишком многогранны и одновременно чересчур ограничены. Я начинаю слишком много думать обо всем вокруг да и замечать слишком многое тоже, но в это же время все в итоге сводится к одному – Хоcок. 23:30. Курица отправляется в микроволновую печь. Я ставлю ее на самый высокий уровень разогрева, потому что у нее будет еще 10 минут, чтобы остыть. Меня не покидает нервозность, в целом, нервозность стала моим лучшим другом и вечным спутником. Хосок заваливается с широкой улыбкой и стряхивает со своих шелковистых волос снег. Улыбка на его лице сияет не хуже Сириуса на звездном небе. Кстати, знаете, я почему-то никогда не могла отыскать Сириус. Эта самая яркая звезда никогда не светила для меня. Она пряталась на небе, в самых потаенных уголочках. Она не для моих глаз. Не для моих чувств. Не для моих объятий. Не для моих стонов. Не для моих поцелуев. Она не моя. Его улыбка. Она не моя. Она давно принадлежит другому человеку. Человеку, от которого ты возвращаешься с этим чертовски счастливым лицом, словно… словно, она, черт тебя дери, панацея от всех болезней, утопия, неизвестная картина твоего любимого Клода Моне, оставшаяся в тени. - Столько снега навалило. Давно такого не было, - вешаешь пальто на вешалку, меня ты тоже частенько вешаешь, только не знаешь этого. Нет, не так. Я сама себя вешаю на вешалку, но причина – ты, и совсем чуть-чуть (оченьмногопожалуйстапомогитеяпогибаю) – она. Я улыбаюсь как обычно, немного тускло и облегченно. Ты понимаешь, что я рада видеть тебя, что я скучала. Нежно целуешь меня в губы. Не ты. Она. Я могу распробовать остатки ее губной помады, такой взрослой и дорогой. Я вижу, как она обнимает тебя, и дарит горьковато-сладкий поцелуй, а ты мурчишь в ответ и обвиваешь ее талию своими руками. Руками, которые играли мне «Requiem Lacrimosa dies illa» Моцарта долгим октябрьским вечером 2013. Потому что Моцарт – мой любимый музыкант. -Что у нас сегодня на ужин, дорогая? – у тебя миндалевидные глаза и буря эмоции. Я понимаю. - Все, что ты любишь. – проговариваю я. Ты смотришь на меня еще не остывшими влюбленными глазами, только влюбленными не в меня. Твои глаза остынут в 00:00 и ты будешь потерян, словно выбившийся в открытое море корабль при шторме, а я вновь стану тем жалким одиноким маяком, что будет светить тебе в попытке помочь. Я знаю, как она выглядит. У нее вечный июль, поэтому даже в холодном январе тебе тепло с ней. Она обожает карамельный американо. Я знаю. Знаю, потому что однажды ты купил мне его, хотя карамель я ненавижу с детства и американо никогда не заказываю. У нее длинные черные волосы и немного неровная челка. Она постоянно поправляет ее и убийственно улыбается, потому что ее улыбка светит не хуже твоей, потому что ее улыбка и есть Сириус для тебя. Ты нашел эту звезду. Нашел её. Правда, не во мне. Она красивая. Она совершенство. Я лишь мерцающее отражение, я быстро погасну, она же – никогда. Последнее время ты слишком пахнешь ей. Мятно-пряный запах выветрился, и я все больше чувствую персико-сливовый аромат. И этот аромат… Я тоже могла бы влюбиться в нее. Поэтому, я понимаю. Понимаю, почему не я.

«Держу пари в ней есть все» Ты уплетаешь еду, но я вижу, что ты не голоден. Ты уже поел. Она заботиться о тебе: укутывает поглубже в свои объятия, делится своим жаром, а затем кормит вкусными булочками из пекарни напротив дома. Ты снова говоришь, что наелся, что еда была очень вкусной. Я улыбаюсь. Ты целуешь меня в висок и уходишь в комнату. 00:05. Твои глаза уже как пять минут померкли. Направляясь к тебе, натягиваю дежурную улыбочку. Сажусь рядом. Ты обнимаешь меня, а затем отстраняешься. Снова. Ты опять вспомнил ее. Тебе кажется, что я не заметила, но я замечаю. Замечаю все и всегда. От этого больнее всего. Было бы легче не видеть. Тебя не видеть. Ее не видеть. Вас тогда не увидеть. И я схожу с ума. Мне хочется кричать, ломать, душить, убивать – не тебя. Себя убивать. У нее хрупкие пальцы рук, она сама хрустальная фаза. Я помню. Я видела. Ты снова обнимаешь меня, я обнимаю в ответ. Сильно-сильно. Сегодня вечер особенно обычный и я спрашиваю тебя: - Может, мне следует быть больше похожей на нее? Ты отстраняешь кончики своих пальцев от моих. Смотришь мне в глаза. Ты ошеломлен и как никто другой сейчас понимаешь, что это Ты. Ты убил меня. Хосок приходит домой в 23:45, но работа у него заканчивается ровно в 20:00.