Опять метель

- Ваня, снег! Франциск удивлённо круглит глаза, опираясь о подоконник и наклоняясь поближе, чтобы лбом уткнуться в ледяное стекло и хоть немного приблизить к себе полёт снежинок. Для него такая погода более чем странна – в Париже сейчас плюс десять и дождь, а здесь уже всё побелело и не тает. За ночь снега нападало столько, что узнать мир за окном не так-то легко – он будто оделся в белое платье невесты. - Или в траур, - хмуро отзывается Брагинский, всё ещё нежащийся под одеялом. Стало быть, последнюю фразу Бонфуа, не заметив, произнёс вслух. С ним такое часто бывает, когда Россия рядом – мысли и слова мешаются, а отличать одно от другого Франция даже и не пытается. Всё же ничего катастрофически плохого он не думает обычно, а остальное Иван в нём, как ни странно, принимает. - К чему такие мрачные мысли, mon cher? Молчит, только кутается сильнее. Большой белый кокон, прячущий в себе вредную бабочку. Франциск, позабавленный своими мыслями, качает головой. Какой бы вредной эта бабочка ни была, она всё равно остаётся любимой. - Холодно, - соизволит наконец ответить. Бонфуа всегда очень хорошо его чувствует. И сейчас ёжится – в одном слове тонны снега, навалившиеся на плечи, иней на пальцах, посиневшие губы. Брагинский ненавидит зиму – для него она не долгожданное разнообразие цветов, как для Франции, но предвестник смерти и боли. Так всегда было и так, он боится, всегда останется. - Что ж, но ведь у тебя есть тот, кто тебя согреет? Вопросительно. Россия злится и огрызается в ответ на утверждения, шатается из крайности в крайность. Ему всё ещё бывает очень сложно видеть Франциска рядом с собой. Особенно зимой. Звонкая ледяная тишина. Бонфуа не торопит с ответом, лишь печально улыбается кружащимся и сыплющимся с неба без остановки звёздам. Правда, пусть он лучше вообще ничего не говорит, Ваня, Ванечка, чем возразит. Отчуждённо, враждебно, а может, почти сожалея, но возразит, как почти всегда, как многие зимы до этого… Франция почти представляет: «Каким образом? Очередным пожаром? Кровью моих детей? Разве ты по-другому умеешь? Разве от одного твоего присутствия здесь не становится холоднее?» Чужие большие и неуклюжие руки осторожно обнимают его, прижимая к себе, а голова ложится на плечо. Брагинский укрывает его собой, будто одеялом, пряча от равнодушней зимней красы. - Думаю, есть. Одни долго стоят так: один – задумавшись о чём-то своём, другой – боясь даже пошевелиться, ведь одним движением можно спугнуть эту бабочку, севшую ему на плечо. А снег не знает и падает… * У России мозолистые, длинные, потрескавшиеся от мороза пальцы. Франция осторожно, трепетно касается их своими, будто святыни. - Можно? Иван сегодня какой-то надтреснутый, наскоро перемотанный изолентой и оставленный истекать печальными воспоминаниями на краю света. Что-то в его мыслях не даёт ему реагировать на окружающий мир, а лёгкая улыбка въедливым пятном впечаталась в губы. Кивок, почти бессознательный, но Франциску довольно и этого. Он осторожно обхватывает пальцами чужое, до странного тонкое запястье и подносит кисть руки ближе к лицу, силясь рассмотреть каждую линию на коже. Борозды на ладони такие глубокие, будто ножом резаные. А может, так оно и есть. Вены, словно морские змеи, всплывают к самой ледяной поверхности белой кожи и точно силятся наружу вырваться. Везде натёртости, царапины, трещины. Не руки, а обветшалое, по кусочку крошащееся здание. Им не пошли бы серебряные браслеты или дорогие массивные кольца, здесь бы они смотрелись смешно и нелепо, неуместно. Такое только в перчатки прятать, что Брагинский, собственно, обычно и делает. Бонфуа осторожно, будто по православной традиции прикладывается к иконе, касается губами каждой ранки. Привкус холода и крови – усталые руки рабочего и воина, едва заметно дрожащие, изуродованные трудом, изрезанные мечами, истёртые тяжестью оружия. Есть ли на свете руки прекрасней? Для Франциска – нет. Он осторожно греет их своим дыханием, силясь стереть вечный холод, почти фантомный, но неотступно сковывающий их. Почувствовав на себе чужой взгляд, решается поднять глаза, отчаянно боясь увидеть обращённое к нему недоумение или неприязнь. Но Иван смотрит на него, как на восьмое чудо света, как на своих снова и снова поднимающихся детей, как на всходящее над горизонтом после долгой зимы солнце. С бесконечным удивлением и таким же восторгом. В следующий момент Франция обнаруживает себя лежащим на спине и укрытым сверху Россией, вжавшимся носом в его шею. Ощущение трепещущих, по-девичьи длинных ресниц на щеке. Щекотное и трогательное. Сухие, обветренные губы скребут по бьющейся жилке, и Брагинский медово, растерянно тянет: - Милый. Оттаял. * Первое, что Франциск видит, проснувшись, - краешек окна и заметённую снегом картину за ним. Естественно, становится любопытно взглянуть, насколько выросли сугробы за ночь. Иван безмятежно сопит, по уши завернувшись в одеяло. Комната полна серым, полупризрачным, туманным светом, будто затоплена воспоминанием о пепле. Бонфуа пытается спустить ноги с кровати, путаясь в одеяле, но чужая рука хватает его, не давая уйти. - Ваня? - Останься. Сонно и оттого, наверное, так жалобно. - Я только дойду до окна и вернусь, mon cher. - Не смей. Будто я не знаю, что ты исчезнешь и окажешься приснившимся, как обычно. Просто будь здесь. Я не могу без тебя спать. Тёплые, согретые в кои-то веки в одеяльном коконе ладони тянут его обратно вниз, крепко прижимают к себе. Руки, будто ветви, оплетают – не вырваться, не уйти, да не то, чтобы очень хочется. Брагинский сонно вздыхает, примащивая голову на чужой груди и снова погружаясь в дремоту. Такой уютный и отчаянный. Когда проснётся, наверное, даже не вспомнит или будет всё отрицать. Франция остаётся лежать, ловя скольжение смутных бликов на потолке и рассеянно поглаживая Россию по волосам, задумчиво и грустно улыбаясь вникуда. - Поверишь ли ты, если я скажу, что мне тоже это всё время снится? Их ноги переплетаются, будто корни деревьев в вечной борьбе и нежности, желании почувствовать чьё-то присутствие рядом. И так они лежат на самом дне семи морей, полных пепла и отзвуков артиллерийских залпов, так давно мёртвые и иссохшиеся, два выдернутые сумасшедшим великаном времени ствола. Но – проблема или счастье великое? – рядом с Брагинским Бонфуа снова хочется расцвети. И даже почти получается. * Когда Франция возвращается домой… к России домой, но такое ощущение, что эта уютная маленькая квартирка под самой крышей пятиэтажки, в больших и серых ладонях неба, уже давным-давно стала и его домом тоже. Так вот, когда он возвращается домой, замёрзший, запыхавшийся, едва дотащивший досюда огромный пакет с заказанными Брагинским продуктами, его встречает приятный сюрприз – Иван, занятый готовкой на кухне, чудом, не иначе, настроил старенькое трещащее радио на волну какой-то французской радиостанции и теперь мурлыкает себе под нос знакомые песенки. Бонфуа проскальзывает по коридору под первые аккорды «Non, je ne regrette rien» и мысленно радуется, что не задержался покурить и пришёл как раз вовремя. Почти неслышно опускает на стол пакет с продуктами… Россия охает от неожиданности, когда холодные руки ложатся на его талию и увлекают куда-то в центр кухни, где побольше места для манёвров. Франциск улыбается ему, разворачивая, и манерно кивает головой, будто приглашая на танец. У Брагинского сегодня озорное настроение – радостно ухмыляется, будто мальчишка, и подхватывает движения. Танец и музыка не совпадают – под звенящий голосок Эдит Пиаф они вальсируют, задевая столы и картины на стенах, и Иван смеётся, раскрасневшийся, будто тоже с мороза: - Холодный, как лягушка! - А ты все движения позабыл! Переглядываются, запальчивые мальчишки, не утратившие тягу к спорам за столько веков. Россия порывается двигаться дальше, видимо, чтобы доказать, что Франция неправ, но Бонфуа перехватывает его и тесно прижимает к себе, не давая пошевелиться. Они застывают посреди кухни, слегка соприкасаясь носами, пристально вглядываясь друг другу в глаза – уронили маски во время хаотичного вальсирования, утратили привычную собранность и настороженность. Совсем расслабились. Будь на месте Брагинского кто-то другой, Франциск тотчас снова напрягся бы, но сейчас всё в порядке, всё более чем в порядке, всё прекрасно и неостановимо, ведь это же его Ваня, здесь, смешливо выпевает следом за Эдит Пиаф строчки: - Non! Rien de rien... Non! Je ne regrette rien! - Точно? – уточняет Франция на всякий случай. Россия серьёзнеет на глазах и заканчивает чуть тише и глуше, наклоняясь всё ниже, пока они не соприкасаются лбами: - Car ma vie, car mes joies Aujourd'hui, ça commence avec toi! Они так долго смотрят друг на друга, что глаза начинают слезиться. И когда Брагинский шаловливо слизывает счастливую солёную каплю с щеки Бонфуа, он действительно забывает, что обезумел от прошлого, и снова и снова, в который раз, начинает всё с нуля. * Пока они продираются через стремительно темнеющий лес, вдалеке от пристальных глаз фонарей, Франции кажется, они всё больше теряются в этом мире. Но на самом деле, это вовсе неплохо. Куда интереснее, чем обычная прогулка, по крайней мере. Хоть Россия и тянет его за руку так уверенно, в самом начале пути он и сам сказал, что не знает, куда они отправятся. Но Бонфуа не спорит. Ему даже интересно посмотреть, куда в конце-концов заведёт их эта нечаянная тропа. Одно плохо – тёмный лес и снег под ногами навевают не самые приятные ассоциации. Франциск надеется, что Брагинский этого не поймёт, но сам никуда не может сбежать от плохих воспоминаний. Одно лишь различие – тогда он бежал, слыша за спиной тяжёлое дыхание русских солдат, а сейчас сам Иван ведёт его за руку, и с ним его земли вовсе не кажутся пугающими. Скорее, в них таится загадка, как в нём самом. После 1812 Франция понимает, что его не надо пытаться расколоть как орех, чтобы до неё добраться. Лучше просто быть рядом и осторожно поворачивать ключик, ожидая, пока музыкальная шкатулка распахнётся сама – лишь тогда её песня действительно зазвучит так, как надо. Бонфуа и сам не замечает, как начинает напевать, но когда обнаруживает это, то вовсе не спешит затихнуть. Подсознательный выбор песни его забавляет, и он даже прибавляет громкости, чтобы Россия услышал, стараясь, чтобы лёгкая отдышка не проглатывала слова. - Waterloo - I was defeated, you won the war. Waterloo - promise to love you for ever more. Брагинский не реагирует. Франциск начинает петь ещё громче. - Waterloo - couldn't escape if I wanted to. Waterloo - knowing my fate is to be with you. Иван останавливается оборачивается, и довольный Франция заканчивает припев, глядя в его потемневшие глаза. - Waterloo - finally facing my Waterloo. Чего он точно не ожидает, так это пощёчины, такой сильной, что почти роняющей в снег. - Не смей, - шипит Россия, словно дикая кошка, - не смей даже сравнивать, слышишь? Это нелепо! Это твоё прошлое! Ты не хуже меня знаешь, что это даже звучит глупо и дико! В этот раз уловить его настроение ещё легче, чем обычно. Да, тогда, после Ватерлоо, на Бонфуа страшно было смотреть – израненный и почти обезумевший, будто дикий зверь, он прятался в зашторенной наглухо комнате, как в норе, и отказывался не то что выходить – хоть что-то есть или спать. Только лежал и бессмысленным взглядом сверлил потолок. Брагинский был тем, кто вывел его из этого состояния, - Брагинский с трясущимися руками, обожжённой грудью и огромным уродливым шрамом напротив сердца почти насильно накормил его и уложил рядом с собой, крепко обняв. Брагинский целовал его, вгрызался в его губы, будто волк. Брагинский дарил ему жажду и позволял срывать с себя одежду, что угодно делать, только бы не впал снова в апатию. Рядом с ним Франциск не переставал чувствовать себя диким зверем, нет – просто начинал ощущать себя в безопасности. И когда он очнулся от этого сна, когда он нашёл для себя новый смысл жизни в одном только Иване, он, осторожно затворив за собой дверь, ускользнул обратно к своим истоптанным ногами армии «двунадесяти языков» землям и больше не отвечал на любые отчаянные призывы. В каком-то смысле это было жестоко – но, вместе с тем, неизбежно и единственно верно. Славная месть за сожжённое сердце – подарить смысл жизни и тут же его отнять, из такого же дикого зверя, ведомого инстинктами, превратиться в неприступную крепость. Франция глухо и горько усмехается. - Откуда ты знаешь, что для меня любовь к тебе не была больнее даже Ватерлоо? Ты зря так уверен, Ваня. Но в конечном итоге, в любом случае, I feel like I win when I lose. Ответить России нечего (вернее, пожалуй, что-то есть, но затевать ссору ему явно не хочется). Вместо этого он лишь недобро сверкает глазами и сильнее сжимает чужие пальцы, выказывая явное неодобрение песне, Бонфуа и воспоминаниям. Впрочем, Франциска это только смешит. Сейчас он счастлив, и никакие чёрные тучи не могут этого омрачить, ведь они остались в далёком прошлом. * Снежок врезается Франции в бок, вызывая приступ неконтролируемого смеха. Его собственный снаряд выпархивает из ладони в сторону России, но коварный Ванька, наверняка привыкший к таким забавам, легко уклоняется. Темнота не мешает, совсем наоборот, она укутывает в уютный чёрный плед, укрывает от дурного глаза и расчерчивает поле потешной битвы серыми тенями деревьев. Словив очередной снежок прямо в лоб, Бонфуа даже этого не замечает и только радостно вскрикивает, наконец попав тоже. Брагинский стремительно прячется за деревьями, унося на пальто белый след на самом интересном месте (а нечего так провокационно наклоняться за снегом, высмеивая меткость противника!), а в следующий же миг появляется совсем рядом, видимо, решив уже покончить с забавой, и набрасывается на Франциска с боевым кличем: «Урааа!». Оба соперника оказываются на земле. Иван, навалившийся сверху, самодовольно улыбается, седлая чужие бёдра и вжимая Францию глубже в снег. - Победил. - Твоя правда, mon soleil, - морщится от тяжести Бонфуа. – Может, продемонстрировав свою силу, всё же слезешь с меня? Дышать тяжело. - И не подумаю, - информирует Россия. – Хочу свой приз. Даже сквозь тёплую одежду Франциск чувствует, как он провокационно потирается о самое ценное с определённой целью. Неожиданный, но очень даже приятный поворот событий. Франция внаглую кладёт руки на чужую пятую точку якобы с благородной целью отряхивания снега и тут же, противореча сам себе, смеётся: - Прямо здесь? Не говоря о том, что нас могут увидеть, мы почти наверняка простудимся, что явно не скрасит наши зимние выходные. Как насчёт потерпеть до дома? - Логично, - почти разочарованно замечает Брагинский, вставая и протягивая руку Бонфуа. – И когда это ты успел стать таким благоразумным? Франциск пожимает плечами и мысленно отмечает: почти надеялся на то, что Иван, как обычно, плюнет на всё и продолжит начатое. Смеясь, Россия хватает его за руку и со смехом тянет куда-то дальше вверх и дальше вглубь, до самого края земли, под протянутыми друг к другу в неизбывной тоске руками деревьев, и мир вертится перед глазами, звякая всеми своими звёздами. Но Франция этому рад. Он не может, не хочет остановиться или хотя бы сдержать улыбку. До дома они добираются короткими перебежками от одного тёмного угла к другому, перемежая их жаркими поцелуями украдкой. - Зато ты точно не замёрзнешь, не так ли, mon amour? * - Как насчёт горячего душа на двоих? – интересуется Франция, стягивая сапоги. Россия одаривает его глубокомысленным взглядом. - Будто я не знаю, чем это всё закончится. - Будто не ты этого полчаса назад хотел. - В душе неудобно, - жалуется, обняв куртку. – Тебе-то что, а у меня спина скользит. Да и вообще, ещё кипяток включится, как в прошлый раз… - Ну, если ты так хочешь, я не буду трогать тебя там, потерплю до спальни, - галантно предлагает Бонфуа, уже выскальзывая из мокрых от снега брюк. - Ты ещё пообещай! - хохочет Брагинский, шлёпая босыми пятками в ванную. - Обещаю! – оскорблено восклицает Франциск, следуя за ним. Обещание он, разумеется, не сдерживает. Но, кажется, Иван этому только рад. И ненадолго, хоть ненадолго – пока Иван часто-часто дышит, до синяков вцепляясь в плечи Франции, пока у Бонфуа голос дрожит бесстыдно на всех этих сладких ярких прозвищах - те стены из цветного картона, которые они выстроили вокруг себя за эти два дня, чтобы скрыться от серого каменного мира вокруг, становятся крепче бетонных стен. И это – это настоящее и живее, чем многое-многое другое. * - Ты счастлив? Полная синеватой чернильной тьмы комната лишь изредка разрезается лимонными лучами фар, и свернувшийся в клубочек под боком у Бонфуа Брагинский несколько минут тихо и задумчиво вдыхает-выдыхает, прежде чем шепнуть: - Мне тепло. Завтра заканчиваются выходные и им снова разъезжаться на несколько… дней, недель, месяцев, кто же знает? На несколько холодных вечностей. Но это не так страшно, пока они оба знают, что смогут друг к другу вернуться, на самом деле. - Мне нравится зима, пока ты рядом, - улыбается Иван, и его улыбка впечатывается Франциску под рёбра, как раскалённое клеймо, как память о том, кому он навеки принадлежит без права освобождения. Но разве это плохо? Такая постоянность после стольких сменянных одна на другую кроватей – как раз то, о чём Франция мог только мечтать. - Вот поэтому я счастлив, mon prince. В их края опять приходят метели, но они приносят за собой белую пелену, сквозь которую легче красться незамеченным и стучаться в чужую дверь ради очередных двух тёплых и светлых дней в самом сердце бури. Взгляд, которым Россия одаривает его – больше, чем «я люблю тебя». Может быть, они всё ещё по разные стороны баррикад, может быть, они не имеют права любить друг друга или друг другу доверять, но в этом логове они в безопасности вдвоём. И этого более чем достаточно в их шаткой переменчивой жизни. Снег за окном прячет их ото всех.