Выбор

— Эд, — говорит Освальд, обращаясь к пустому стулу напротив. — Человек стоит на перепутье своей жизни, и он должен сделать выбор. Конечно, это только репетиция, и, конечно, это сейчас он звучит уверенно и гладко — Освальд уже предвидит, как будет дрожать в волнении голос, когда дело дойдёт до настоящего разговора. Он представляет, как Эд сидит напротив, как смотрит на него умными тёмными глазами, слушая его с обычной своей острой внимательностью — и сердце уже сейчас проворачивает в груди какой-то сложный кульбит. Это — очевидная слабость. И Освальд ловит себя на том, что предвкушать эту слабость сейчас, в данный момент, удивительно приятно: он может себе это позволить. — Выберет ли он безопасность и трусость, — спрашивает он, и Эд в его воображении чуть приподнимает уголки губ в полуулыбке, ещё прежде, чем Освальд продолжает. — Или он выберет храбрость — и рискнёт всем? Один судорожный вдох позволяет преодолеть за миг все оставшиеся сомнения. Освальд надеется только, что это мгновение не продлится дольше, когда Эд будет здесь, наблюдать за ним, оценивать его. — Я выбираю храбрость. Это правда: он всегда выбирает её, в конечном итоге. Он знает, что многие в этом городе — многие из тех, кто всё ещё видел его как нелепого смешного калеку, как мальчишку, который пытается играть во взрослые игры с мафией и организованной преступностью — считают его трусом. Однако — посмотрите-ка на него теперь: он мэр, он контролирует город сверху донизу, он пошёл против всех самых опасных и самых влиятельных людей Готэма — и победил. Если бы он был трусом, он никогда бы на это не осмелился. Так он себе говорит, и это даёт ему силы продолжить. — То, что я пытаюсь сказать тебе весь день… — он делает ещё вдох, и улыбается криво, жалко — даже на репетиции он ничего не может поделать со своим лицом. Он не привык быть искренним. Он не привык быть настолько уязвимым. Открываться так, без всякого плана, без всякого двойного дна, без всякой недосказанности, без заранее припрятанных козырей в рукаве. Он не привык. Он не умеет. Сказать честно — он вообще не уверен, как это делается. Но — Эд ведь стоит того, верно? Он доказал это. Он доказал свою преданность. Открываться ему — безопасно. Освальду не требуется много времени на то, чтобы убедить себя в этом: оказывается, он слишком давно никому не доверял. Оказывается, он всё ещё хочет довериться, даже зная, чем это может обернуться. Удивительные открытия преподносит порой жизнь. — Я люблю тебя, — заканчивает он. И выдыхает. На несколько секунд он действительно испытывает от признания облегчение: он сделал это, он сказал, он произнёс слова вслух. Не так уж и сложно это было, правда? Он смотрит на пустой стул и вспоминает: расслабляться рано. Настоящие сложности ещё впереди. Легко говорить глупости наедине с собой и своими фантазиями, но как поведёт себя настоящий Эд? Что он ответит? Как он поступит? Примет ли его? Не посмеётся ли над ним? Не раздавит ли безжалостно сердце, которое Освальд готов преподнести ему в раскрытых ладонях? «О, ерунда, — думает он и посмеивается над собой. Несколько нервно посмеивается. — Это же Эд. Старый добрый Эд. Ничего не случится. Он на моей стороне. Он сам так сказал, верно? Нет причин бояться его. Нет причин держать щиты. Он свой. Старый добрый Эд…» Он смотрит на дверь. Никто не идёт. Это потому, что ещё рано, говорит себе Освальд, выпивая залпом бокал вина. Через полчаса после назначенного времени «рано» перестаёт быть отговоркой. Должно быть, Эд где-то задержался? «Не нужно было посылать его за вином, — думает Освальд, ёрзая на стуле и постукивая от нетерпения ногой. — Что он там так придирчиво выбирает, интересно?» Через час он начинает хмуриться. Через два часа бутылка вина из его собственных запасов — нужно было как-то скрасить ожидание — как-то незаметно заканчивается. До этого дня Эд был безукоризненно пунктуальным. Освальд не хочет думать о том, что могло случиться. В животе тянет странное тоскливое предчувствие, на которое он очень старается не обращать внимания. Через три с половиной часа становится ясно, что ужин не удался. Освальд встаёт — мышцы затекли, больная нога мстительно ноет. Он задувает свечи. Через шесть часов он смотрит в окно своей спальни в тщетных попытках разглядеть в темноте дорогу к особняку. Он думает: «Чёртов Готэм. Что это за город, если человек не может просто сходить за проклятым вином на ужин без того, чтобы попасть в неприятности?» Он очень, очень старается придерживаться этой мысли. Противный тонкий голос, похожий на его собственный, нашёптывает в его голове всякие гадости, но Освальд не слушает. Он знает Эда. Он верит Эду. Они уже разобрались с вопросом доверия прошлой ночью, не так ли? Нет причин для подозрений. Нет причин сомневаться. Через восемь часов он всё ещё лежит без сна в своей холодной, непомерно огромной кровати и смотрит в потолок. Не слушать голос становится очень сложно. Возможно, ни в какие неприятности Эд не попал. Возможно, он просто не захотел приходить. Возможно, он передумал. Возможно, он разгадал его намерения — Освальд бы не удивился: ум Эда сиял порой даже острее, чем его собственный — и решил, что не готов принять их. В самом деле, он ведь, фактически, пригласил его на свидание. А кто захочет по доброй воле идти на свидание с ним? Освальд знает, что отчаянно некрасив, что неприятен, смешон, знает, что хромающая походка и вспышки разрушительного гнева не делают его привлекательнее в чьих-либо глазах. Возможно, Эд просто не может больше притворяться, что всё это по каким-то причинам ему нравится. Этого можно было ожидать. Или, возможно, Эд сейчас лежит где-то мёртвый, с бессмысленным стеклянным взглядом, неподвижный и заледеневший. Эта мысль, далеко не первая подобная за все эти часы, пронзает Освальда болезненной резкой дрожью, и с минуту ему невыносимо хочется кричать, но он только в очередной раз комкает в пальцах сбившиеся простыни. Потому что это несправедливо. Потому что так не должно быть. Потому что он впервые за многие годы — впервые за всю жизнь, пожалуй — наконец нашёл того, кто по-настоящему его понимает, и было бы слишком жестоко отбирать его у него сейчас. Сейчас, когда всё так хорошо! Сейчас, когда он победил!.. Но разве жестокость — не основной мотив всей его чёртовой жизни? Вместо нормального сна он получает этой ночью только какие-то тревожные вязкие кошмары, когда на четверть часа проваливается в липкие сети дремоты. Просыпается, прислушивается: в доме тихо. Эд так и не пришёл. За окном светает. Освальд выбирается из постели, оставив безнадёжные попытки уснуть. Потом он без аппетита пьёт свой утренний кофе, зная только, что не должен выглядеть вялым на публике, заставляет себя взбодриться и натягивает обычную свою маску уверенного в себе, благодетельного, преисполненного жаждой деятельности мэра. Бог свидетель, он добивался этого поста так долго вовсе не за тем, чтобы кто-нибудь из подчинённых имел наглость говорить потом, будто мэр Кобблпот выглядит каким-то уставшим. Каким-то потерянным. Каким-то ослабевшим. Нет: он надевает свой дорогой костюм, как железную броню. Мир должен знать: Освальд Кобблпот кто угодно, но только не трус. Он выбирает храбрость. Он выбирает правду, выбирает знать её, даже если она ему не понравится. Он смотрит в зеркало перед выходом и говорит себе, что ко всему готов. Что бы там ни было, он должен быть готов, он должен встретить любые плохие новости лицом к лицу. Он звонит из мэрии в полицию, убеждая их начать поиски Эда, и размышляет почти с мазохистским удовольствием, как будто намеренно причиняя себе ещё большую боль: что ранит его сильнее? Вариант, в котором Эд жив, цел и просто решил его кинуть — или вариант, в котором Эд мёртв, пропал без вести и остался верен? …оказывается, первый вариант для него всё-таки предпочтительнее. Краем сознания Освальд изумляется сам себе: до сих пор преданность других людей ценилась им превыше, чем их, людей, благополучие. Эд появляется на пороге его офиса, абсолютно здоровый, бодрый и почти возмутительно сияющий. Спустя всего лишь каких-то двенадцать часов. — Я встретил кое-кого, — говорит он. «Да, — думает Освальд, и чувствует, как чужие длинные пальцы почти ласково стискивают его сердце в удушающей хватке. — Ты ведь знал это, Оззи. Всю эту ночь — ты знал, не так ли? Просто обманывал себя. Конечно, он кого-то встретил. Только и всего». — Я думаю, я влюблён, — говорит Эд, улыбаясь, и его счастливая улыбка режет, как нож. «Конечно, он влюблён. В кого-то другого. В кого-то, кого он встретил. А ты что думал, глупая ты птица — что кто-то, помимо твоей мамочки, может полюбить такого, как ты? Сколько раз тебе доказывали, что никогда такого не будет? Сколько раз ты на это вёлся, идиот?» Сердце крошится в чужой ладони, как высушенный цветок. Это именно настолько больно, насколько Освальд представлял себе. Его броня не помогает. Его маска трещит по швам. Его мир — в очередной раз — неотвратимо рассыпается на куски. Он был готов к этому — и не был одновременно. С другой стороны — это всё ещё лучше иной перспективы. Всё ещё лучше, чем если бы Эд не пришёл вовсе. — Ах, — он медленно переводит дыхание. Напоминает себе: о самоконтроле, о посторонних наблюдателях, о своём умении держать лицо, что бы ни случилось. — Ну, в таком случае, я рад за тебя вдвойне, мой друг! Любовь — это прекрасно! Горечь отчётливо оседает на языке, словно он наглотался яда — и выжил. Разумеется, он выжил. Он всегда выживает. Он мог бы, наверное, написать о выживании целую книгу, и даже не одну: Освальд в этом большой специалист. Он пережил школу, в которой его регулярно били за ум и за то, как сильно он отличался от других; пережил юность, в течение которой его травили и насмехались над ним, заставляя чувствовать себя жалким изгоем; он пережил Фиш, которая держала его за своего мальчика на побегушках, а затем регулярно пыталась убить или помешать его планам; пережил обоих своих бывших мафиозных боссов, Марони и Фальконе, которые одинаково презирали его и также пытались прикончить; он пережил предательство Джима Гордона, которого упорно считал единственным своим другом, хотя тот всеми силами стремился от него отвязаться; он пережил Галавана и убийство своей матери. Он выжил в Аркхеме, где жизнь была похожа на Ад. Он выжил на троне преступного короля и выжил в этом особняке, где трое из четырёх членов семьи настойчиво пытались его устранить. Он пережил смерть отца, с которым успел сблизиться. Пережил выборы на пост мэра и покушение Бутча на его жизнь. И он точно может пережить это. Ничего ведь страшного не случилось, верно? Он был отвергнут — всего-то. Ничего нового или необычного. Ничего, с чем он не сталкивался раньше. Это не может его сломать. Больше нет. Он в состоянии выдержать любой удар, который приготовит для него судьба. А жить без сердца — всё равно ведь гораздо проще, чем с ним, да? Не это ли сам Эд ему говорил тогда, вечность назад, в его квартире? — Ты должен мне о ней рассказать, — улыбается Освальд в ответ, осторожно прислушиваясь к тому, как трепещут и дёргаются в груди отголоски боли, умирая. — Уверен, это невероятно занимательная история. — О, — тянет Эд и кладёт ему руки на плечи. — Так и есть, мой друг! Нет ничего, чего он бы не вынес. Нет ничего, с чем самозваный Король Готэма не справился бы на своём пути. Освальд повторяет это себе, как мантру, и боль утихает, уступая место ясности. Война ещё не окончена, понимает он, потому что эта война, которую он ведёт против всего мира за собственное место под солнцем, не кончается вообще никогда. Только милостиво даёт передышку время от времени — и возобновляется снова. Он принимает решение. И если Человек в нём должен умереть ради того, чтобы выжил Хищник — то он принесёт эту жертву. Ледяная, пульсирующая тьма обволакивает его изнутри, подобно железным доспехам, сплетённым из злости, из боли и из упрямства. Безопасность и трусость, храбрость и риск. Сгибаться под ударами, защищаясь, или нападать в ответ. Он должен выбрать. И если в результате этого выбора кто-нибудь может умереть… что ж. Жизнь несправедлива, не так ли? Освальд Кобблпот свой выбор делает.