«Разбитые бутылки в вестибюле отеля... Кажется, я просто напуган, Что больше никогда этого не почувствую. Знаю, это безумие — верить в глупые вещи, Но это не так просто… Я вспоминаю, Возвращаясь в те времена, когда всё началось, Но во всём могу винить лишь себя И теперь принимаю эту вину. Настало время отпустить прошлое, Отпустить и начать всё сначала, Но это не так просто, Это совсем, совсем не просто. В своих снах я встречаю призраков Тех людей, кто жил и умер. Воспоминания, они появляются так быстро, Но исчезают ещё быстрее. Уйди и начни всё сначала. Мир продолжает вращаться, Да, мир продолжает вращаться... Как этот мир продолжает вращаться?..» High Hopes by Kodaline
Санкт-Петербург дружелюбно встречает Юрия бледным солнцем, сусальным золотом и багрянцем кленовых листьев, устилающих неровный, щербатый тротуар, прозрачным голубым небом и серыми гранитными берегами, сковывающими зеленоватую красавицу-Неву. Юрий прилетает домой из солнечного жаркого Сан-Диего на четыре дня с лёгкой сумкой вещей и фикусом под мышкой. Фикус некогда ему пересунул Виктор, получивший странный презент от поклонников. Прекрасный девиз — избавляемся от всего ненужного. Сначала в хорошие руки следует долбанный фикус, затем сам Юрий — но в руки уже плохие. Таксист, услышав престижный адрес его непрестижной, убогой квартирки, привычно задирает оплату, однако Юрий даже не морщится и не сбивает цену. Он откидывается назад, закуривает ментоловую сигаретку прямо в салоне машины, не обращая внимания на гневные взгляды таксиста, ладонью нащупывает в рюкзаке бутылку настоящей мексиканской текилы — той самой, что они распивали с Джей-Джеем, — он же Жан-Жак Леруа, он же — главный и самый вероятный претендент на серебряную медаль, — перед самым отлётом. Может, хотя бы глоток?.. Да нет, не выйдет, не хватало ему для полного счастья наебениться в такси и проснуться в вытрезвителе для малолеток. Здесь нет смешливого Джей-Джея, который бы сдерживал его дикие порывы (последний поход в клуб имел печальные последствия — как для репутации Юрия, так и для его кошелька). Здесь нет Якова — о, одна-единственная мысль о Якове уже причиняет сильную душевную боль. Здесь нет хохотушки-Милочки, нет серьёзного Георгия. Нет и Виктора — хотя был ли Виктор по-настоящему в его жизни? — Приехали, — мрачно прерывает мысли Юрия таксист. Юрий расплачивается и нехотя вылезает из тёплого салона. Перед ним — старый, двадцатых годов каменный дом, на крыльце всё тот же оранжевый лиственный водопад, стекающий по ступеням. Юрий некстати вспоминает, как в детстве любил играть с охапками опавших листьев, подолгу лежать на них, вдыхая их пряный древесный запах, и разглядывать подсвеченные редким солнцем облака. Юрий отгоняет непрошеные воспоминания прочь от себя, здоровается с удивлённым консьержем, поднимается по широкой деревянной лестнице на третий этаж, попутно вынимая газеты из ящика, и отпирает простенькую, обшитую рассохшимися планками дверь в квартиру. — Здравствуй, дедушка. Я дома, — тихо говорит Юрий, ставит на пол тяжёлый рюкзак, и ответом ему служит звенящая, давящая тишина. Дедушки не стало около года назад. Юрий во многом винил себя — дедушка последние полгода тяжело болел, угасал, таял на глазах, кашлял с кровью и с трудом передвигался по квартире. Юрий тогда был слишком амбициозен, по-юношески максималистичен, таил глупую обиду на Виктора и практически жил на ледовой арене, старательно игнорируя мучительную боль в своей метке соулмейта. Дедушка тогда утешал Юрия после неудачи с Виктором, подбадривал, скрывая свой страшный диагноз, наставлял перед жестокими тренировками с Яковом и Лилией, смотрел его выступления из больницы по старенькому телевизору. Дедушке не хватило совсем немного времени — за три дня до финала Гран-при медсестра чужим, сухим голосом сообщила о дедовой кончине. Что произошло дальше, Юрий помнил весьма смутно — он кричал, плакал, звонил Виктору, а Виктор таким же чужим, сухим голосом, как та женщина из больницы, кажется, отвечал: «Не сейчас, Юрий, я занят. Давай позже». Лилия и Яков, сорвавшиеся с соревнований первым же рейсом, тогда невероятно помогли — взяли всю похоронную организацию на себя, на поминках понемногу отпаивая Юрия водкой. Юрий ничего не соображал, мутными, опухшими от слёз глазами рассматривал расплывающееся пламя свечи в церкви и дедушкин портрет, подвязанный траурной шёлковой лентой. На сердце вспухал очередной ноющий шрам — Юрий, никого не поставив в известность, эгоистично снялся с финальных соревнований, заперся в квартире и напивался дешёвой водкой из дедовых запасов, медленно погружаясь в пучину безумия. Руку помощи внезапно протянул понимающий Джей-Джей, с которым Юрий был в нейтральных приятельских отношениях, и увёз его с собой после финала Гран-при в Сан-Диего в тренировочный лагерь — практически на целый год в новую жизнь ночных вечеринок, марихуаны и алкоголя — в новую жизнь без Виктора и тренировочного льда. Юрий нерешительно проходит в квартиру — в воздухе танцует-клубится душная пыль. Всё, как и прежде, словно при дедовой жизни, — вот только деда больше нет рядом. Его гнетущие мысли отвлекает настойчивый телефонный звонок — первый за долгое время звонок в Санкт-Петербурге. — Привет, Юрио, ты помнишь мой голос? Похоже, сегодня — день сюрпризов, не иначе. — Кацудон, ты, что ли? — изумляется Юрий, присаживаясь на старый диван. — Что-то случилось? — Я. — И тяжело-тяжело вздыхает. — Летел транзитным рейсом из Берлина до Москвы, с пересадкой в Санкт-Петербурге, но когда заказывал билеты, ошибся с датой. В итоге следующий вылет только через три дня. Я сначала звонил Виктору, но потом вспомнил, что Виктор на тренировочной базе в Бангкоке. Решил наудачу дозвониться до тебя… а твой тренер говорит, что год не поддерживает с тобой контакта. Теперь не знаю даже с кем посоветоваться. — Ты всегда был чертовски удачливым засранцем, — хрипло говорит Юрий, — но сегодня просто-таки сорвал джек-пот. Я два часа назад прибыл в Санкт-Петербург. И тоже на три дня — первого числа улетаю в Канаду. — С ума сойти, — по-детски радуется Кацудон. И Юрий, сражённый не то этим звонком, не то странным тёплым чувством, разливающимся в собственной груди, неожиданно ему предлагает: — Если хочешь, бери такси и подгребай к станции метро «Невский проспект». Я тебя встречу. Кацудон долго-долго сопит в трубку, шмыгает носом. — Юрио, ты правда больше не обижаешься на меня? Правда-правда? — Правда-правда, — фыркает Юрий и добавляет серьёзно: — Если я на кого-то и могу обижаться, так это не на тебя. — Ты до сих пор злишься на Виктора? — Ни. Слова. Больше. — Рвано выдыхает Юрий — его метку соулмейта будто бы припекает жаром. Юрий сжимает зубы — по счастью, новая волна боли не приходит. — Тогда я еду, Юрио. Спасибо тебе большое, — Кацудон явно улыбается в трубку и отключает звонок. Юрий закусывает губы, торопливо задирает левый рукав толстовки — воспалённая, припухшая надпись «Сколько тебе лет?» чётко выделяется на бледной коже, упирается знаком вопроса в запястье. С чего бы она, метка, снова начинает болеть? Из-за возвращения в Санкт-Петербург? Юрий выуживает из сумки текилу, скручивает крышку, делает четыре глотка, согревающих разум и желудок, и покидает квартиру, пешком отправляясь на Невский проспект.***
Над Кацудоном, кажется, не властно ни время, ни венчающая лестная слава будто терновый венец, — хотя что может измениться за долбанный год?.. — Привет, Юрио! — жизнерадостно вскрикивает Кацудон, обнимает Юрия за шею. — А что по-английски значит proebali? Юрий кашляет в кулак и осторожно спрашивает: — Ты где такого понабрался? — В аэропорту, — отвечает он, смущённо приглаживает растрепавшиеся волосы. — Слышал от сотрудников Аэрофлота, правда, говорили это не мне, а грузчикам по рации. Юрий ржёт уже в голос. — Ты что, серьёзно проебал свой багаж? И куда его отправили? — Не знаю, — тяжело вздыхает Кацуки. — Надеюсь, не обратно в Берлин. Селестино меня прибьёт — в чемодане два костюма для выступлений. Завтра что-нибудь решу, а сегодня хотелось бы посетить музей или картинную галерею. Как думаешь, Юрио, мы сможем увидеть Эрмитаж? — У меня есть идея получше — давай наебенимся, — с ходу предлагает ему Юрий, и Кацудон растерянно моргает своими огромными карими глазищами. — Это как? — осторожно спрашивает он. — Это часть культурной программы? Лучше Эрмитажа? «Господи Боже, дай мне сил! Откуда же ты выполз такой наивный, Кацуки Кацудон?» — Намного лучше. Это сначала волнительно, а потом дико приятно — как в сексе, — скалится Юрий. Какое идиотское сравнение. Весь его, Юрия, секс ограничивается собственной рукой и стонами почти забытого имени, ограничивается каменным стояком, когда Юрий листает сделанные украдкой фотки с раздетым Виктором полуторагодовалой давности. Ограничивается редкими-редкими почти случайными поцелуями — последний был месяца два тому назад по пьяни с китайской хорошенькой девчонкой-фигуристкой, когда Юрий обучал их игре в бутылочку. — Вот оно как, — Кацуки смотрит проникновенно, поправляет очки. Не краснеет, не стаптывает носок кроссовок об асфальт, не зажимает Юрию рот. Просто. Понимающе. Улыбается. И тут всё становится на свои места. — Да не может быть. Кацудон, ты что, завёл себе подружку? Она твой соулмейт? Вместо ответа Кацуки раскрывает полы своего пальто, расстегивает верхние пуговицы полосатой рубашки, чуть оголяя кожу над ключицами. На шее у него — длинный стебель белоснежной лилии, так дивно выделяющийся на загорелой коже, чуть мерцающий и переливающийся перламутром. Метка не воспалённая, как у самого Юрия, не алая, словно киноварь, не чёрная. Обыкновенная метка обыкновенного человека, уже отыскавшего своё хрупкое счастье. — Рад за тебя, — хрипло говорит Юрий и спустя двенадцать шагов понимает, что его слова были удивительно искренними.***
Поход за продуктами оказывается крайне удачным, пусть и самих продуктов во множестве сумок — мизер. Юрий выгружает многочисленные бутылки в шеренгу, споласкивает под проточной водой пыльные стопки. Тонко-тонко, как учил Джей-Джей, нарезает кислый сочный лайм, рядом насыпает белоснежной мелкой соли. — Это явно не похоже на Эрмитаж, — констатирует Кацудон и поправляет очки. — Какой ты догадливый, охренеть можно. Просто ты ничего не смыслишь в русском искусстве. Юрий разливает прозрачную текилу — ту самую, мексиканскую, полученную от Джей-Джея, — слизывает с пальцев соль. — Знаешь, тебе стоит завести пуделя. Мне это помогло справиться с одиночеством. — О да, непременно заведу себе собаку, — мстительно соглашается с ним Юрий, — и назову её Виктор, сокращённо — мой дорогой сукин сын. А когда псу исполнится год, свезу его в клинику и кастрирую ко всем чертям собачьим. Кацудон опускается на старый рассохшийся табурет, подпирает подбородок руками. — Мне завтра нужно съездить в аэропорт по поводу багажа, — тяжело вздыхает он. — Я бы хотел остаться во вменяемом состоянии. — Ну чуть-чуть-то можно, — пожимает Юрий плечами. «Чуть-чуть» в его сознании, правда, ограничений не имеет. Текила пряно разливается во рту, чуть пощипывает, — Юрий опускает ломтик лайма на язык. Стопка следует за стопкой, горка соли тает, бутылка пустеет больше, чем на две трети, потом ещё и ещё, — и вот уже плещется на самом выпуклом донышке. ...У Кацудона совершенно сумасшедшие глаза — шоколадные, с яркими-яркими всполохами, когда он наливает чуть дрожащей рукой себе в седьмой — нет, кажется, в восьмой — раз. Метку будто прижигают каленым прутом, — Юрий с криком корчится на стуле, зажимая себе рот, и его рвёт текилой пополам с желчью и солью. Спазмы мучительные, долгие, скручивающие, — Кацудон опускается на пол, крепко держит Юрия под плечи, отводит ему волосы с лица и, будто ребёнка, успокаивает в своих руках. От Кацудона тепло пахнет молоком и ванилью — и немного текилой, — Юрий совершенно некстати вспоминает деда, его мозолистые тяжёлые ладони, ласковый смех и светлые голубые, как питерское высокое небо, глаза. По сердцу словно проходится кожаный хлыст, оставляя за собой алый рубец, и Юрий сгибается пополам, обнимая Кацудона в ответ, льнёт к нему своим дрожащим тощим телом, наконец-то давая выход давно скопившимся слезам.***
Телефон раздражающе гулко вибрирует возле самого уха — Юрий не глядя сбрасывает звонок, с трудом приподнимается на дрожащих локтях. Кацудон спит на деревянном полу возле кровати, свернувшись преданным псом у его ног, — Юрий давит в себе весёлое искушение потрепать того по волосам. В незанавешенное окно пробивается серенькое позднее утро — Юрий включает радио, заворачивает своё обнажённое, усыпанное давними, запойными синяками тело в леопардовый плед и идёт на кухню ставить эмалированный чайник с расколотой ручкой. На столе недопитая текила в рюмках, — возрадуйся, фикус, и тебе наконец-то перепадёт! Собственное лицо за ночь стянуло солью слёз, — Юрий умывается под ржавым краном, плещет воду горстями в красные больные глаза. Заваривает себе молотый кофе в щербатую кружку, в стакан наливает рассола из банки с солёными огурцами и идёт будить Кацудона. — На вкус может быть непривычно, но пей до дна, — приказывает он; заспанный Кацудон послушно приоткрывает рот, морщась, сглатывает пряный рассол, выпивая всё до последней капли. — Я никогда ещё не чувствовал себя так плохо, даже после тренировки, — жалуется он и зябко кутается в одеяло. — Что это со мной? — Это, Кацудон, похмелье, — приятно, наконец, уже вас познакомить! — фыркает Юрий, помогает ему подняться на ноги и придаёт направление в сторону ванной. — Сходи в душ, выпей кофе, позавтракай, — сам не заметишь, как станет полегче. Они выходят из дома уже под вечер, договариваясь встретиться у метро в восемь. Юрий стоит возле колонны, встречает задумчивым взглядом уже тринадцатый — чёрт побери! — поезд. Внутри медленно зреет решение, принимает знакомые очертания, и Юрий, наплевав на внутренние страхи, забрасывает котомку с коньками за спину и забегает в последний вагон.***
Ледовая арена за год ничуть не меняется, персонал по-прежнему приветлив, старый турникет всё так же зажёвывает карточку пропуска с обратной стороны. Сегодня малый тренировочный каток не работает, но ключи, стащенные у Якова три года назад, прекрасно справляются с замком. На этом череда случайной удачи подходит к концу — лёд больше не покоряется конькам Юрия, отвергает любые попытки откатать прошлогоднюю программу. Юрий задыхается, цепляется за борт, утирая крупный пот с лица, — он не закончил даже половины выступления, а уже устал, словно после длительной пробежки по пересечённой местности. Тело больше не лёгкое — словно скованное, пришвартованное чугунной цепью ко льду. Элементарный до этого четверной тулуп получается лишь с пятой попытки, — не разогретые перед тренировкой мышцы мучительно ноют, — тройной же аксель оборачивается полным провалом: Юрий откровенно не докручивает прыжок, теряет равновесие, цепляется зубцами конька за лёд и приземляется на правое колено. На серых тренировочных штанах проявляется и темнеет алое пятно, кровь стекает в ботинок конька. Юрий беспомощно ощупывает травмированную ногу и опускается на лёд, обнимая колени. В глазах вскипают жгучие слёзы давней обиды — на своё запущенное проспиртованное тело и прокуренные лёгкие, на деда, покинувшего Юрия в самый неподходящий момент, на Кацудона и его прекрасную физическую форму, на Виктора, Виктора, Виктора... Юрий находит в себе силы утереть бесконечные слёзы и осторожно подняться на левую ногу лишь через сорок минут.***
Кацудон, ёжась от непривычного сырого холода, отогревая дыханием собственные замёрзшие ладони, встречает его в вестибюле метро. Опытным глазом замечая травму, он помогает Юрию на скамье туго перебинтовать распухшее колено и предлагает отправиться домой на такси. «Такси? О нет, сегодня у нас другие планы», — думает Юрий и ведёт озадаченного Кацудона за собой. Они останавливается перед ближайшим баром, Юрий тянет на себя тяжёлую деревянную дверь, но Кацудон испуганно перехватывает его за руки. — Ты что, Юрио, совсем с ума сошёл? Одно дело напиваться дома, но в публичных местах… Тебе же нет двадцати, — шепчет он, опасливо оглядываясь по сторонам на редких прохожих. Юрий ухмыляется и приобнимает Кацуки за плечо. — Welcome to Russia, детка, — негромко смеётся он, поджимая правую ногу, — когда у тебя есть деньги — тебе можно всё.***
Голова неподъёмная, тяжёлая-тяжёлая, гудит, словно генератор, — Юрий просыпается с неимоверным трудом, перекатывается на бок и затылком со всего маху, до белых искр из глаз, бьётся об обувной шкаф. Какой, к чёртовой матери, в спальне обувной шкаф?.. Звездец какой-то. Они с Кацуки лежат в прихожей на пыльном коврике, прямо в ботинках и в верхней одежде. Спасибо и на том, что добрались каким-то неведомым чудом до дома. Интересно, который час?.. как половина шестого? Уже вечер?! Почти целые сутки — с момента ухода Юрия с катка — словно начисто стираются из памяти. Что они вчера пили? Юрий с трудом встаёт на ноги — ах, вчерашняя травма, пропади она пропадом! — вернее, на ногу, и, передвигаясь вдоль стены, бредёт под тёплый душ, залезая в ванную прямо в одежде, оставляя пальто и кроссовки в прихожей. К тому моменту, как он выходит в одном полотенце, небрежно повязанном вокруг бёдер, кухня наполняется ароматом свежесваренного кофе. Кацудон ставит на стол тарелку с сэндвичами, сваренные вкрутую яйца, солонку, достаёт сливки из холодильника. Протягивает Юрию кружку и сам присаживается на табурет возле окна, поливая фикус из лейки. Кацудон внимательным, цепким взглядом осматривает его колено, хмурится, — вынимает из кармана толстовки мазь. — Это должно помочь. В прошлый раз, когда я потянул связки на тренировке, только этим и спасался. Юрий благодарит его кивком, осторожно опускаясь на собственный стул. — Чем-то твоя метка напоминает метку Виктора, — как бы между прочим говорит Кацуки, отпивая кофе, и Юрий вспыхивает жутким интересом — и жуткой завистью. — Ты что, видел её? Метку Виктора? — изумлённо выдыхает он, испытывает острое желание потрясти Кацудона за плечи. — Да, однажды, когда Виктор переодевался после тренировки. — И что там?! Имя? Инициалы? Рисунок? Где эта метка находится — на шее, спине, заднице? Ну же, не жвачься, Кацудон! Непонятное для иностранца слово «жвачься» всё-таки действует — Кацуки прикрывает глаза, берёт один сэндвич. — У Виктора метка на внутренней стороне правой руки, упирающаяся в сгиб локтя. Нет, кажется, там не имя. Какое-то длинное русское слово, по очертаниям очень похоже на название бара, где мы вчера… buhali. Я точно не запомнил. «Бухали», — усмехается Юрий. Иного слова после такого пробуждения и не подберёшь. Он морщит лоб, пытаясь выудить из калейдоскопа ярких обрывков воспоминаний деревянную вывеску на мощных цепях. — Ты про тот что ли, который «Пятница Тринадцать»? Что там у Виктора? Пятница, Friday? Кацудон машет руками и едва не валится с табурета. — No, no… не то. Совсем непохоже. Второе больше напоминает. — Thirteen? Тринадцать? — удивляется Юрий. А он ещё считал, что это именно ему не повезло с символикой. Сколько в мире сотен людей, которые могут назвать число «тринадцать» первым словом в разговоре? Ах, ну да, значительно меньше, чем тех, кто начинает диалог с банального «Сколько тебе лет?». Метка снова пульсирует у локтя, и Юрий вместо сливок подливает в кофе коньяка. Кацуки воздерживается от нотаций и благоразумно прячет лицо за айпадом — и Юрий ему за это невероятно благодарен.***
Неожиданный звонок в квартиру прерывает невесёлые мысли. Юрий торопливо одевается, натягивая вместо полотенца толстовку и джинсы прямо на голое тело, прихрамывая, плетётся в коридор, щёлкает замком и едва может сдержать возглас удивления — за дверью стоят Милочка и Георгий. — Юрка! — вскрикивает она, бросается ему на шею рыжим ураганом, сладко пахнущим цветами и мёдом. — Боже мой, Юрка, сколько мы не виделись? Год? Больше? — Дьявол, Мила, пусти меня! Пусти же, больно! — Юрий вырывается из объятий, сдавивших шею капканом. С ума сойти. Георгий негромко смеётся и проходит внутрь. — Ты совсем не изменился, Юра. Приятно это видеть. «А мне приятно — отчего-то — видеть тебя», — думает Юрий, и они обмениваются крепким рукопожатием. Мила надувает губки. — Как это — не изменился? Вглядись повнимательнее, — и Мила разворачивает Юрия из стороны в сторону, точно тряпичную куклу. — Он стал выше меня — значительно. Волосы отросли — значительно. Похудел — хотя куда ещё больше? — тоже значительно. Осунулся — значительно… И этот запах… Юрий торопливо отшатывается, прикрывая ладонями рот, отводит взгляд почти стыдливо. — Это не то, что вы думаете, у меня трудности… — Не трудись, Плисецкий, — Георгий, морщась, поднимает руку, останавливая бессвязный словесный поток. — От тебя перегаром и куревом разит за версту. А запустелое состояние квартиры это только подтверждает. Георгий поднимает две пустые бутылки — из-под коньяка и, кажется, водки — и аккуратно ставит их возле двери. — Напоишь нас чаем? Мы принесли торт и конфеты. — Жизнерадостно говорит Мила, взмахивает белой картонной коробкой, перевязанной толстой бечевой. — Конфеты лучше убери — они с ромом, — кашляет Георгий в кулак, и Юрий вспыхивает праведным гневом: — Блядь, я не алкоголик! Сказал же, у меня трудности! Встревоженный шумом, из кухни выползает Кацуки и ещё не до конца протрезвевшим, но довольно осознанным голосом выдаёт: — Ой, а что, гости пришли? Милочка обмирает, прижимая маленькие ладошки к губам, и заключает чуть смущённого раскрасневшегося Кацудона в свои крепкие объятья. — Быть не может, Юри Кацуки! Что ты тут делаешь?! — Mira, Georugi... — Кацудон мягко улыбается, оправляя футболку. — Я здесь случайным проездом. Завтра улетаю в Москву на финальные отборочные. Георгий понимающе кивает. — Знаю-знаю, мы с Милой тоже будем соревноваться. — Это-то как раз понятно, ведь Юри — вполне ожидаемый соперник, — тянет Мила озадаченно, — но почему здесь — в квартире у Юрия? — Не бери в голову лишнего, Мила, это просто чертовски выгодный симбиоз, — отмахивается Юрий и тащит её за запястье на кухню. — Смотри, это наша поездка на Гран-при в Барселону в прошлом году, — Мила раскладывает перед Юрием ворох фотографий с моментальной камеры — мелькают множества и множества улыбок среди декабрьского солнца и тренировочного льда. — Сразу видно, что вы упражнялись в поте лица, — язвит Юрий, уворачиваясь от подзатыльника, перебирает фотографии, где Георгий трогательно приобнимает Милу за талию. Георгий, Мила, снова Мила, недовольный Яков в горнолыжной шапочке, Лилия в роскошной горностаевой шубе поверх простого тёмного трико, Кацуки на тренировке вместе со своим тайским другом, о, смеющийся Джей-Джей с очередной вечной любовью, — Джей-Джей, интересно, спустя год ты хоть помнишь, как её зовут?.. Виктор в вязаном белом свитере в обнимку с фигуристкой Эшли Вагнер и псом… У Юрия темнеет в глазах — он чувствует, как невидимая рука словно всаживает ему между рёбер клинок, проворачивает так, чтобы рана кровоточила и не зарастала уже никогда. — Что это такое, Мила? — чужим, неестественно хриплым голосом спрашивает он, держит проклятую фотографию за самый уголок. — Где? — удивляется она и внезапно серьезнеет. — Ох, чёрт побери, я не понимаю, как сюда попал этот снимок. — Откуда он у тебя? — Георгий их сфотографировал — кажется, в последний день выступлений, — нехотя отвечает Мила, по одному вынимает сигаретные окурки из фикуса. — Эшли Вагнер настолько влюблена в снимки с моментальной камеры, что упросила нас снять их вместе и подарить ей одну из карточек. — В снимки она влюблена, как же, — презрительно сплёвывает Юрий, набрасывая на голову капюшон толстовки. — В Виктора она влюблена! — Юра, между ними ничего, кроме спортивного интереса, нет и быть не может, — Милочка мягко касается его волос, заправляя их за уши. — Кстати, об этом самом спортивном интересе, — ты давно звонил Якову? — она присаживается рядом с плитой, аккуратно нарезает торт, достаёт с дальних полок липкие пыльные чашки и заварочный чайник. Юрий тяжело вздыхает — под сердцем штормливым морем плещется вина. — Очень давно, через неделю после несостоявшегося для меня Гран-при. И пока не собираюсь. — Но почему? — А что я ему скажу? «Привет, Яков. Это Юра Плисецкий, трус, за два дня снявшийся с соревнований и на год укативший в Калифорнию к случайному знакомому зализывать раны. Помнишь такого?». А Яков мне в ответ: «Ба, Юра, как же, помню! Так ты ещё не спился? Давай, подгребай ко мне, выпьем настойки боярышника на коньяке, будем петь под баян и вспоминать, как хорошо нам жилось при Ленине в коммунизм!». Мила хохочет уже в голос, утирая выступившие слёзы. — Только с одной поправкой: Яков при Ленине не жил. — Ленин, Сталин, Хрущёв, — какая, к чёрту, разница? — отмахивается Юрий. — У меня до сих пор, пожалуй, где-то внутри осталось собственное самолюбие. Осталась какая-никакая, пусть растоптанная чужими коньками, но всё же гордость. Яков пока подождёт. Мне нужно прийти в форму... хоть как-нибудь. Хоть когда-нибудь. Поймёт ли однажды Яков, какие чувства толкнули Юрия тогда на этот отчаянный шаг? Простит ли самовольный уход и слабость своего глупого ученика?.. На кухню входит Кацудон, растерянно поправляя привычным жестом очки. — Может, мне чем-нибудь помочь? — Помоги. Свали в туман и не мешайся. — Юра, прекрати паясничать! — осекает его Мила и оборачивается к Кацуки. — Юри, милый, может, хочешь чего? Навести тебе чаю? У Кацудона в глазах — шок, error, сбой программы. Если с русским словом «chai» он довольно неплохо ладит, то новое «navesti» вгоняет в ужас. Кацудон совершенно не понимает, что от него — или от чая — хотят. — Нет, спасибо, я лучше присяду, — мямлит он растерянно, опускается на свой любимый табурет. Закипает чайник, Мила зовёт из гостиной Георгия, ссыпает в заварочник последние полгорсти чёрного чая, сверху опускает два тоненьких кружочка лимона, посыпанных сахаром. Чаю совсем не хочется, есть — тоже. Юрий наощупь находит квадратную бутылку из плотного прозрачного стекла, выкатывает из-за фикуса дедов любимый гранёный стакан. — Да что тебя за муха укусила? Хочешь уйти с фигурного катания насовсем? — Мила перехватывает бутыль и сжимает Юрия за плечо — судя по всему, до синяка. — Такими темпами в форму ты не вернёшься никогда. — Срать мне уже на ваше фигурное катание. Единственное, куда я сейчас сильно хочу уйти, так это в запой — кстати, тоже предпочтительнее насовсем, — Юрий усилием вырывает руку из её сильной хватки, прячет пылающее лицо в собственных ладонях. — Мне не до сантиментов, Мила. Всё, чего хочется по-настоящему — просто наебениться до беспамятства. Щепоть соли осыпается на язык, сверху льётся прозрачная текила, купленная в магазинчике через дорогу. Юрий вгрызается в лайм, сглатывая вязкую слюну, и чувствует, как пряный жар в солнечном сплетении привычно завивается спиралью. Не вспоминать. Взгляд Юрия падает случайно на забытый рюкзак Кацудона, на весёлый пластиковый брелочек с изображением Виктора, скользит по фотокарточке — опять же, с Виктором и двумя его сучками... пардон-муа, с Виктором, цвета кофе с молоком вихрастым псом и девушкой, Эшли Вагнер. С его псом. И пока не его девушкой. В горячее-горячее нутро следует вторая стопка — прокушенные губы щиплет, разъедает от кислого и солёного. В груди по-прежнему веет вьюгой, болью и тоской, сколько бы он не пьёт. Не думать. Собственный телефон вспыхивает комментарием в инстаграме, в отправителях — запрещённое слово на букву "В". Юрий дрожащей рукой выуживает початую бутыль водки из-под стола, пьет прямо из горла, давится, кашляет. Путинка, горячо обжигая гортань, прямиком льётся в желудок, а остывающее сердце словно покрывается вторым слоем льда. Не любить. Телефон отправляется в горшок с фикусом, Виктор со своей фигуристкой — ментально-моментально нахер, а они с Кацуки, Милой и Георгием — в ближайший бар, в «Пятницу Тринадцать», правильно, именно для того, чтобы наебениться и именно до беспамятства, чтобы так сильно не болела увядающая, точно этот идиотский фикус, душа и не ныла метка у сгиба локтя. Интересно, что проще ампутировать — чертову руку или чертовы чувства? Юрий не знает, а потому предпочитает проверенным способом обезболить себя с помощью текилы и соли. Happy Halloween, ёб твою мать.***
Мила с трудом балансирует на высоченных шпильках, покачивается под тяжестью подноса с разноцветными коктейлями с зонтиками, поднимаясь к ним по узкой лесенке. После пятого шота она кажется Юрию невероятно красивой в своём маленьком чёрном платье с ажурным вырезом на спине, с тугими огненными кудряшками, собранными в низкий чуть растрёпанный пучок, и синими-синими, словно безоблачное калифорнийское небо, глазами, подведёнными чёрным карандашом. «Просто так возникли мысли, Взлетели высоко, разбились об асфальт. Ветер подхватил и, не жалея сил, Остатки впечатлений унес, не спросил…» В динамиках надрывно, бередя израненную душу под пеплом и солью, поёт Непара о любви, которой не было, — Юрий обхватывает губами мундштук кальяна и выпускает кольцами сизый дым в потолок. Ему сейчас как никогда хорошо — мысли улетают в сладкий кальянный дурман, текила с терпким грейпфрутовым соком тепло обнимают нутро. Развеселившись, он приглашает удивлённую Милочку на танец, и она весело соглашается, обхватив Юрия за плечо. «Просто так волной воспоминаний Унесет меня, не желая знать признаний В тихом городе, в тихом омуте, Где капканами раскинуты чужие похоти. Песня о любви, которой не было, О любви, в которой было бы. Все, о чем давно мечтаешь ты…» Мила обнимает Юрия за шею, Юрий сцепляет свои пальцы в замок у неё на талии, сразу под вырезом и обнажённой горячей кожей. Они плывут на волнах, качаются в такт музыке, Мила кружится под рукой Юрия, Юрий кружится под её рукой. Цель наебениться проходит на ура и превосходит все сверхожидания — память откровенно подводит, оставляет блёклые кляксы в воспоминаниях — то тут, то там. Юрий заказывает сет с водкой и каким-то энергетиком. Энергетик электричеством бьёт по оголённым нервам, сердце пускается в пляс. Перед Юрием летают призрачные голубые бабочки с серебристым отливом — он не может поймать ни одной, сколько бы ни старается. Кацудон лежит у Милочки на коленях и тихо кряхтит сквозь пьяный-пьяный сон. Георгий, приверженец здорового образа жизни, курит очередную сигарету и плещет себе водки на два пальца в вычурный прозрачно-синий бокал. Мила сбрасывает неудобные туфли и перебирается к Георгию на диван. Кацуки так и не просыпается — обнимает свои колени и трогательно, по-детски подкладывает ладони под голову. Очередной пробел — будто кто-то неумелыми руками вырезает кусок плёнки из фильма и небрежно склеивает концы меж собой. Юрий снова танцует — на этот раз, кажется, один, — ан нет, не один. За спиной возникает высокая тень, кладёт ладони ему на бёдра поверх тонких джинсов. Юрий откидывает тяжёлую голову ей, тени, на плечо, вдыхает свежий мужской одеколон. — Потанцуем? — пленительно шепчет ему незнакомый парень. — Я за тобой весь вечер наблюдаю — ты красивый. Свой. — Разуй свои глаза — я и так танцую, мудак, — лениво огрызается Юрий. — Может, что-нибудь другое предложишь? — Может быть, и предложу. Пьяный поцелуй через плечо выходит до безобразия откровенным и развратным. У парня длинные рыжие волосы, серьга в виде клыка и чертовски похотливый, вожделеющий тёмный взгляд. — Не могу терпеть, — он коротко целует Юрия за ухом. — Я — Дима. — От него сладко пахнет травкой, и тело Юрия слабеет, тяжелеет в этих сильных руках, увитых вытатуированными змеями. «Ну так не терпи», — хочет ответить Юрий и крепко поцеловать этого наглеца в ответ. Не успевает. Из кольца змееподобных рук его выдёргивает мрачный-мрачный Георгий, крепко держит за загривок, как тигрица-мать. — Парнишка больше не танцует, — от Георгия веет уже едва сдерживаемым раздражением. — Эй, чё за фигня, — возмущается татуированный рыжий Дима, — я как бы первым его заметил. Георгий закатывает глаза, следом закатывает рукава тёмной фиолетовой рубашки, красиво подчёркивающей его спортивное тело. — Мила, вызывай такси, этот Хэллоуин у меня уже в печёнках сидит, — коротко отдаёт он полуприказ, а затем без промедления бьёт обкуренного Диму промеж глаз. Юрию, в общем-то, уже всё равно — разум катастрофически отключается. Он чувствует, как Георгий ведёт его куда-то вглубь, мимо толпы опьянённых танцующих людей. Скрипит металлическая дверь, и лицо после душного, затхлого, прокуренного воздуха обнимает свежий ночной ветер. Улица за баром, — понимает юноша и зябко поводит плечами — собственная куртка укрывает плечи спящего Кацудона. Юрий едва стоит на ногах — тёмное, усыпанное редкими бледными звёздами небо покачивается и танцует вместе с ним. — Запомни одно правило: никогда не делай то, о чём можешь пожалеть. — Георгий сгребает его за грудки, с силой встряхивая. — С чего ты взял, что я пожалею? — пьяно скалится Юрий, с трудом ворочая языком. — Может, всё, чего мне не достаёт сейчас для полного счастья — трахнуться с тем парнем в барном сортире? Я такой, какой есть, не нужно меня лечить. Оставьте уже все меня, — Юрий взмахивает рукой, подбирает слова, — оставьте меня как есть. Как-нибудь выплыву. И не из такого дерьма выплывал. Георгий темнеет лицом, отпускает воротник его рубашки — и щёку Юрия обжигает унизительная хлёсткая пощёчина — у Георгия чертовски жёсткие, мозолистые ладони. Юрий теряет и без того шаткое равновесие, заваливается на мостовую, прямо на пёстрый лиственный ковёр — наш спонсор Георгий: мечты сбываются! — уже истоптанный чужими ботинками и мерзко пахнущий мокрой псиной. — Приди уже в себя, парень! Он может и не вернуться в Россию! Так что — всю свою жизнь изведёшь на корню, зачахнешь от своей мании, сопьёшься до зелёных чертей? Бросишь фигурное катание ради того, кто этого не оценит? — А может, и зачахну! Может, и брошу!— запальчиво кричит Юрий. Водка ли, текила, вечная обжигающая боль метки — беспомощность и отчаяние развязывают ему язык. — Он предал меня! Предал, когда больше всего мне нужна была чья-либо рука помощи. — Значит, доверился ты не тому, — жёстко говорит Георгий и протягивает руку, помогая Юрию присесть на влажную деревянную скамью со щербатой спинкой. — Виктор не Господь Бог — простой, обычный человек из плоти и крови со своими особенностями и недостатками. — Для меня он самый настоящий Бог, больше, чем Бог, — Юрия мутит. Ледяной ветер пробирает его до костей, а чёртова водка больше не греет — хрен уже с ней, с душой, телу так же холодно. Так же больно. Так же невыносимо. — Малыш, это жизнь. Здесь предают на каждом шагу. Здесь за золото убивают родных по крови, а в ответ на любовь подрезают крылья и отравляют словами и ложью. Забудь уже о Викторе, лучше думай о том, не кто у тебя в сердце, а кто — вот здесь. — Георгий с нажимом проводит вдоль его левой руки, там, где идиотское «Сколько тебе лет?» болезненно стягивает воспалённую кожу. — А смысл? Мы, может, и не встретимся никогда. Знаешь, скольких людей интересовал мой грёбанный возраст, особенно после первого чистого четверного тулупа?! То-то и оно. Нихуя с этого не выгорит. Лучше бы всю мою спину наискось покрывала фраза «Сколько стоишь?». Смысла заморачиваться бы и не было — я бесценен как Ротшильдовское яйцо Фаберже. — Мы с Милой тринадцать лет друг друга не замечали, искали себя в других людях. А ведь счастье было так близко — на расстоянии вытянутой руки, — улыбается внезапно Георгий. Юрий прикрывает глаза. Снова тринадцать. Пожалуйста, сотрите это число отовсюду, где можно — и, в первую очередь, из памяти Юрия. — И тебе повезёт, возможно, скоро. Возможно, нет. Милочка вбегает на площадку, чеканя лёгкий шаг каблучками, и укоризненно замечает: — Ну где вы же, родные? Бегаю, ищу по всем закоулкам. Такси давно подъехало. — А Кацуки? — бдительно интересуется, как старший, Георгий, перехватывая Юрия поперёк туловища. — Уже внутри лежит — спасибо доброму таксисту. Пойдём-пойдём. Она пристраивается с другой, правой стороны, перекидывает локоть Юрия через своё плечо и помогает не даже дойти — довисеть на их руках до машины. Георгий относит Кацуки в гостиную на пыльный диван, Милочка уводит Юрия в спальню, разувает, по-сестрински целует меж нахмуренных бровей. Юрий слышит сквозь давящую алкогольную пелену, как захлопывается дверь, и проваливается в беспросветную, как глубинные тёмно-зелёные воды океана, темноту — туда, где нет ни Виктора, ни льда, ни Якова, ни алкоголя, ни сигарет. Где нет боли ни от метки, ни горьких от воспоминаний о дедушке. Где нет абсолютно ни-че-го.***
Телефон звонит откуда-то из недр квартиры, хрипло поёт «Sweet Dreams» в пятый или шестой раз. Юрий морщится и со стоном открывает глаза — смотрит в потолок, увитый сетью желтоватых трещинок, переводит взгляд на пыльное, в грязных подтёках окно с идиотским талисманчиком-пандой на ручке. Кажется, дома. Только как он сюда добрался? Кто помог? Телефон он находит в горшке с фикусом, доползая до кухни на собственном эго, — что за выкрутасы? Нелепый розыгрыш Кацудона? Потом вспоминает, что сам запихнул его туда, перед тем как основательно накачать себя текилой — желание наебениться до беспамятства исполняется просто как никогда. «Sweet dreams are made of this. Who am I to disagree», — соглашается с ним телефон, выводя звонок по очередному кругу. Пиздец. Двадцать восемь пропущенных — девять от Кацуки, остальные — с незнакомого номера. — Алло, — зевает Юрий в трубку и медленно-медленно, вдоль стен, возвращается в развороченную холодную постель, растирая ноющее колено мазью. — Я скоро улетаю в Москву на соревнования, — бодро вещает Кацудон; Юрий разворачивает к себе будильник с тумбочки и бьёт кулаком в подушку. 8:24 утра, твою мать. Ну и какого хрена ты трезвонишь из соседней комнаты, Кацудон… — Я должен тебе руку пожать? Езжай куда хочешь, только не буди меня. — Я только хотел поблагодарить тебя за приют и попрощаться — потом позвонить никак не смогу, сам понимаешь, отборы, осмотры, обследования, тренировки… Селестино на время соревнований отбирает мобильные. — Что, Кацудон, после вчерашнего уже ножки не держат? Дойти до соседней комнаты никак? — язвит Юрий. В голову словно ввинчивают раскалённый шуруп — больно не то, что говорить, даже дышать. — До соседней комнаты? — спустя паузу переспрашивает Кацуки. — Юрио, я уехал почти два часа назад. Не стал будить тебя. Два часа назад? Юрий замирает и только спустя томительное мгновение понимает, что его тревожило — абсолютная звенящая пустота. Он — снова, снова!! — остаётся один. — Милу и Георгия ты не увидишь? Хочу передать bol'shoe spasibo за вечер. У них самолёт до Москвы в половину первого. — У меня самого рейс в час тридцать пять, если помнишь. Наверное, нет уже… не увижу. Тем более, у меня на утро есть планы. — Поедешь тренироваться? — участливо интересуется Кацудон. Господи Боже, какой же ты наивный — до сих пор. Метка вспыхивает обжигающей болью, словно стягивая кожу под себя, — опять воспаляется, как нагноившийся нарыв. Юрий крепко закусывает мякоть ладони и, опомнившись, сплёвывает вязкую кровь со слюной. — Не знаю я. Скорее всего, тренировка опять улетает в задницу. Мне надо срочно наебениться. — Последнее слово в их английском разговоре — русское, но Юри, прошедший огонь, воду, медные трубы и трёхдневный курс запоя с Юрием, а потом и Милой с Георгием, только устало вздыхает в трубку. — Честное слово, завязывай уже с этим. Он не стоит того, чтобы ради него… naebenitsya. Особенно так часто. Он — это Виктор, понимает Юрий. Трубка всё норовит выскользнуть из дрожащих пальцев, и Юрий переворачивается на бок, зажимая телефон плечом. Сон, накатывающий мягкими морскими волнами, развеивается — остаётся меланхолия, апатия и ноющая боль где-то под рёбрами. В принципе, и с этим можно жить. Живут же как-то в вечной депрессии? «Да что ты в этом понимаешь, Кацуки?» — хочется спросить Юрию. Душа, усыпанная пеплом писем и фотографий и солью Тихого океана и текилы, вторит метке, воет, корчится, словно больное животное, и от этого что-то нихуя не смешно. Не Юрий ли вытравил все свои чувства к Виктору три года назад, выжег в голую пустыню весну первой любви? На том конце связи — гулкое дыхание, треск, шум динамиков. Объявляют посадку на самолёт до Москвы. Кацудон что, уже в аэропорту?! Скоро он прервёт разговор, понимает Юрий, и поэтому торопливо кричит в трубку, сжимая тонкий пластик почти до хруста: — Стоит, черт побери, только этого Виктор и стоит! Зачем спрашиваешь, Кацуки, если сам восхищаешься им до щенячьего визга?! Или это уже не так? Кацудон негромко смеётся. — Разумеется, восхищаюсь. Он талантливый фигурист, в лоб поцелованный самой Фортуной. Как таким можно не восхищаться? Но... — Что — но? — переспрашивает Юрий томительное мгновение спустя. — Что — но, Кацуки?! В трубке что-то шуршит — будто глянцевая упаковочная бумага. — Но я его не люблю. — Твёрдо говорит Кацуки. — Вернее, люблю, очень сильно люблю, но не как мужчину. Виктор мой... — он снова замолкает, вероятно, подыскивая нужное слово. — Tomodachi. Droog. Хороший приятель. Наставник. Вы тоже могли бы druzhit'. Дружить, ага. С Виктором. Взасос до совместных попоек, обсуждать всех его баб, поклонниц и вязанные в подарок свитера. Ну нахуй. Юрий, не сдержавшись, фыркает. Снежной Королеве дружить не положено. А Снежный Король вряд ли помнит, что это такое. — Береги себя, Юрио. — Дурацкая кличка заставляет Юрия улыбнуться. — И ты себя... Baka Уuri. — И быстро сбрасывает звонок. Телефон снова вибрирует. — Ты сейчас что, назвал меня по имени? — Да вали уже на свой самолет, Кацудон! — Но ты сейчас... — Ты не слышишь меня?! — Только что... — Не понял что ли?! — Впервые... — Лошня!! — орёт Юрий. Телефон отправляется в изножье кровати и честно молчит около двух с половиной минут. А потом снова разражается трелью. Юрий теряет всякое терпение. — Ты что, лошня, совсем страх потерял?! Уверяю, тебя клинит со вчерашней попойки. Или с позавчерашней — в пятницу ты больше надрался. Москве привет, Георгию руку пожми, а Милу, так и быть, можешь поцеловать. Скажешь, что от меня. На том конце трубки смеются — негромко, знакомо-знакомо, до мурашек по коже. — Я обязательно передам, если в ближайшее время увижу их. — Виктор, ты, что ли? — тихо-тихо, неверяще выдыхает Юрий. — Я. Не рад меня слышать? — Да пошёл ты, — в сердцах говорит Юрий. Но вызов не сбрасывает, осторожно держит телефон обеими руками, будто величайшую драгоценность. — Я заеду через три с половиной часа, — твёрдо говорит Виктор. — Только попробуй! — Я не просто попробую, а буду ждать на улице, пока ты не спустишься. Юрий долго-долго молчит, кусая обветренные бескровные губы. — Так что, поговорим, малыш? — терпеливо напоминает Виктор о себе, и Юрий понимает, что все аргументы бессильны в первую очередь перед ним самим. Один-единственный человек одним-единственным словом ломает, топит внутри сердца ледяную стену, выстроенную за три с половиной года в шестьдесят футов высотой. Юрий сдаётся, силясь унять дрожь где-то внутри. — Мой адрес… — Я знаю. Жди. Юрий выпускает из ослабевших пальцев телефон. «Жди». «Чёрт побери, слепой кретин, я жду тебя, больше трёх лет я жду только тебя и никого другого больше!» В груди снова разверзается чёрная дыра, тоскливо воет вьюга, и Юрий спешит залить её оставшейся водкой. Слёзы капают прямо в гранёный стакан, и Юрий, морщась, выпивает этот гадостный коктейль под названием «Отчаяние» залпом.***
К приходу Виктора Юрий успевает принять долгий обжигающе горячий душ, умыть заплаканные глаза и высыпать полную окурков пепельницу в фикус. Отражение в зеркале явно смеётся над ним, показывая вместо нормального юношеского лица убогий шарж со спутанными волосами до узких, тощих плеч с выступающими ключицами, усыпанных родинками, с лихорадочным блеском в мутных зелёных глазах, с запавшими бледными щеками — на одной, кстати, красуется свежий кровоподтёк, Георгий явно перестарался с нравоучениями. Бутылки звенят, рассыпаются, катятся, когда Юрий медленно выгребает их из-под стола. Три, четыре, пять… о, здесь, в углу, прошлогодние… батарея из двенадцати… ах, нет, у двери ещё одна… Из тринадцати бутылок. Тринадцати, ага. Дьявол побери это проклятое число. В дверь звонят, и Юрий, до белых пальцев сжимая подоконник, кричит «Открыто!» через плечо. — Чаю не предлагаю, кончился. Кофе тоже нет, — говорит Юрий буднично, по-прежнему не оборачиваясь, а внутри всё дрожит, цепенеет натянутой струной, а сердце, как дикая птица, гулко-гулко колотится в клетке рёбер. — Есть текила, немного водки, но ты наверное за рулём. Зачем приехал? Говори быстрее и выметайся отсюда. Виктор вздыхает, судя по шороху, ногой пододвигает колченогий табурет, на котором так любил сидеть по-турецки Кацудон. — К тебе. И снова предательски наворачиваются слёзы, щиплют, разъедают солью глаза. Казалось бы, чем ещё можно плакать — только водкой или текилой. Юрий был уверен, что выплакал всё, что накопилось-нахламилось внутри, полтора дня назад в колени Кацудона, но нет. Видимо, не всё — далеко не всё. — Ты не мог знать, что я здесь, — хрипло говорит вместо этого Юрий. — Кто из этих поросят меня сдал — Мила, Георгий? Рохля Кацуки? — Никто из вышеперечисленных. Яков. — Яков?! А он-то откуда знает?! — Камеры наблюдения с Ледовой арены. — Виктор вытаскивает изящный серебряный портсигар, закуривает толстую терпкую папиросу, пахнущую корицей и вишнёвым листом. — Я видел записи. Дважды. Какой позор. — В его голосе нет осуждения — только констатация факта. Юрий стискивает зубы. Тот ли это Виктор — непосредственный, эмоциональный, чувствительный, порой откровенно пугающий своими перепадами настроения? Тот ли это Виктор — заботливый и участливый? Юрий против воли оборачивается, оправляя распахнувшийся банный халат. Совершенно не тот. Тот Виктор был моложе, был улыбчивее и куда счастливее, чем этот, примостившийся в углу на табурете, даже не сняв тёмного строгого пальто. Этот Виктор даже на тень прежнего себя не похож — невероятно бледный до болезненного зеленоватого оттенка, с чётко очертившимися морщинками на лбу и в углах рта. С колючим от щетины подбородком. И колючим взглядом светлых-светлых глаз под пепельными ресницами. Этот Виктор и смотрит неуверенно, и говорит насквозь прокуренным голосом. Юрий в очередной раз вспоминает, что Виктор третий год подряд — к огромному сожалению поклонников и злобной, ехидной радости менее талантливых фигуристов — пропускает турнир Гран-при. По официальной версии — из-за травмы мениска коленного сустава. А по неофициальной... — Ты страницу на Фейсбуке заблокировал, почтовый аккаунт удалил. Инстаграм почти полгода назад забросил. Мобильный сменил. Как с тобой связываться? Всё, что я знал о тебе, оказывается, это... — Всё, что ты обо мне знаешь — чуть меньше, чем нихуя, — обрывает его Юрий. — Ну почему же, — спокойно пожимает плечами Виктор и расстёгивает пальто — в квартире у Юрия жарко натоплено. — Адрес твой знаю — спасибо старому досье. Юрий сжимает зубы. У Виктора под пальто — убогий белый свитер с фотокарточки, по слухам, связанный в подарок этой американской фигуристкой. — Я тебе дважды письма писал, бумажные. Довольно давно отправлял. Не дошли? — Почему же не дошли? Дошли, — фыркает Юрий. — Я их выгреб из ящика вместе с газетами и сжёг в печке. — Значит, не читал? — А нахрена? — Юрий в свою очередь вытаскивает из кармана мятую пачку сигарет и нервно прикуривает дешёвенькой пластиковой зажигалкой, пламенем случайно обжигая пальцы. — Что такого уникального я смогу там прочитать? Очередное соболезнование? Очередное «забыл»? Очередное «прости» и очередное «не сейчас, давай позже»? Виктор с грустью смотрит вдаль куда-то поверх плеча Юрия, дробно, мелко барабанит пальцами по столу. «Угадал, чёрт побери», — понимает Юрий, и ему становится совсем тоскливо. Он ссыпает пепел с сигареты в цветочный горшок и следом тушит бычок — желание курить пропадает насовсем. Часы показывают тринадцать-тринадцать, — Юрий весело и зло усмехается, взглядом ведёт вдоль Викторовой правой руки. Ай, была-не была — Юрий торопливо тянется через весь стол, левой рукой тащит Виктора за локоть, задирает ему рукав блядского свитера и переплетает свои пальцы с его. Ладонь касается ладони, запястье — запястья. Их руки — левая у Юрия и правая у Виктора — образуют теперь прямую линию, и больная метка цвета киновари, прежде без очертаний, до этого просто изъеденная болью, вспыхивает отчётливым угольно-чёрным. Так же, как и у Виктора. «Сколько тебе лет?» — «Тринадцать» — успевает прочитать Юрий до того, как Виктор торопливым рывком выкручивается из его хватки и спешно одёргивает манжеты. — Познакомься, это Юрий Плисецкий, победитель нынешних соревнований и подающий надежды юный талант. — О. Сколько тебе лет, Юрий? — Тринадцать мне. Имеет значение что ли? Пазл, наконец, получает недостающий фрагмент — всё складывается так идеально до невозможности, как никогда. Юрий вспоминает их первую встречу на ледовом тренировочном катке — вспоминает идиотское несостоявшееся обещание, вспоминает своё восхищение, старательно маскируемое под скуку. Вспоминает, как Виктор после рукопожатия морщится, болезненно кусает губы и точно ненароком касается своей правой руки возле сгиба локтя. Чёрт побери. Да этого никак не может быть. Не может, что… — Сука, твою мать! — тонкий стакан лопается в ладони, мелкое крошево прорывает кожу; алая кровь, сочась по каплям с раны, капает на соль, разложенную дорожкой. — Ты знал. Ты, чёрт побери, знал, что у меня была за метка. Знал, что был моим соулмейтом! Ты всё знал!! Виктор прикрывает глаза — блёклые, словно выцветшие, выгоревшие на солнце. Усталые-усталые. — Естественно, знал. Думаешь, стал бы я так упорно прятаться от тебя? — Прятаться? — ахает Юрий. — Нахрена?! Почти четыре ебучих года ты отталкивал меня — и для чего? Для того, чтобы я забросил всё к ебеням собачьим, укатил на тренировочную базу в Сан-Диего к Джей-Джею, а потом прятался здесь, как беженец, и кормил твой сраный фикус текилой и сигаретами?! Виктор слабо улыбается. — Точно, мой подарок. Я думал, он уже давным-давно на свалке. — Я не могу выбросить ничего, связанного с тобой, — резко осекает его Юрий и прикусывает губы. Твою мать. В который раз его мысли опережают язык. — Почему? — По кочану! Потому что судьба у меня, блядь, такая, подбирать и чинить всё и всех, что ты ломаешь. — Не вижу что-то, чтобы фикусу уделялась особая забота. А так хотелось, чтобы он наконец зацвёл. — Потому что ты нихрена дальше своего носа не видишь, — огрызается Юрий. — А фикусу заебись. Он алкаш ещё похлеще меня. Может, когда-нибудь и зацветёт. Окурками. — Скорее уж, стопками с текилой. — Было бы неплохо, — ровно соглашается Юрий. Он аккуратно, по одному, вынимает осколки, споласкивает ладонь водкой и тихо скулит, морщится от жжения. Виктор торопливо накрывает его руки своими, сцеловывает капли крови, — Юрий отчаянно бьётся в его руках, чувствуя, каким нечеловеческим бременем вины горит его метка, — и какой любовью она полыхает. — Отпусти меня! — Тише, тише, успокойся, — Виктор прижимает его к себе, губами ведёт вдоль щеки, касается свежего синяка. Юрий обмякает, замирает, боясь спугнуть белокрылое счастье, и едва слышно шепчет в ответ: — Ты меня любишь? — глупый-глупый вопрос, достойный разве что наивности Кацудона, — но Юрию уже всё равно. — Люблю, — так же тихо отвечает Виктор. — А хочешь? — Юра... — Так хочешь? Вместо ответа Виктор легко целует его за ухо, раскрытыми губами ведёт вдоль его шеи, легко прихватывая чувствительную кожу. Юрий хрипло стонет. — Тогда чего ты жвачишься, старикан? Мне уже минуло шестнадцать. Восемь месяцев назад. — И что? — спрашивает Виктор шёпотом, моргает длинными серебристыми, точно припорошёнными инеем ресницами. — Тебе же нет восемнадцати. — И то. Возраст сексуального согласия — с шестнадцати лет. Имею право творить со своим телом всё, что заблагорассудится. — И что тебе сейчас благорассудится, Юра? — насмешливо выдыхает ему Виктор прямо в губы. — Прямо сейчас?.. Снять уже с тебя этот ебучий свитер и… — И?.. Первый поцелуй выходит детским, немного смазанным, но когда Виктор берёт инициативу на себя, Юрий полностью покоряется. Чёртов свитер наконец-то летит в сторону — а в будущем, надеется Юрий, прямиком на костёр. Он выгибается, позволяя себя полностью раздеть, и прикрывает глаза — его ладони крепко сжимают чужие широкие плечи, губы испускают судорожный отчаянный выдох, и Юрий смутно чувствует где-то на периферии сознания, насколько горячечны, порывисты и отчаянно горьки поцелуи Виктора. Со стола осыпается, бьётся о кафель стекло, — Юрия качает куда-то вверх, и он опускается обнажёнными бёдрами на стол. — У тебя чертовски сильный ангел-хранитель, малыш, — шепчет Виктор, нависает сверху, коротко оглаживает отмеченную гематомой скулу, — и ввинчивает в него сразу два пальца, ладонью накрывая уже возбуждённый, твёрдый член. Юрий шипит, криво усмехается сквозь очередной поцелуй. Всё, что оберегает, защищает его ангел-хранитель — грёбанную девственность, с которой никак не получается расстаться, несмотря на всё желание. Даже Георгия чёртов ангел подсылает в не_нужный момент. Воздух словно потрескивает, искрится: Виктор берёт его нежно, бережно, — но с явным, заметным нетерпением, оставляя на бледных юриевых бёдрах алые оттиски пальцев. Юрий со стоном прогибается в пояснице, обводит языком растрескавшиеся чужие губы, судорожно пытаясь расслабиться. — Не спеши... — Юрий стонет на выдохе, смаргивает влагу с ресниц. Крик застревает в горле, когда Виктор вторгается дальше единым слитным движением — и замирает, снова долго, упоительно нежно целует. Юрий забрасывает ноги ему на пояс, раскрывается, сам двигается навстречу судорожным аритмичным толчкам. Он мельком смотрит на часы, откидываясь на стол, — час тридцать восемь. Самолёт улетает без него. Хотя зачем ему самолёт, если он сможет летать на собственных крыльях?.. Зачем ему солнечная Калифорния, зачем Монреаль, родина Джей-Джея, зачем сам Джей-Джей, если в холодном, увитом вечным туманом и вечным дождём Санкт-Петербурге он обретает свой собственный рай?.. …Юрий не чувствует себя более свободным, чем в эти мгновения.***
— Завтра с раннего утра идём на каток, — говорит Виктор полусонно откуда-то из коридора. — С Яковом я договорюсь, благо, он сейчас не в Санкт-Петербурге. Пора приводить тебя в форму, пьяница. Отныне больше никакого алкоголя, никаких сигарет, никаких баров, особенно с названием «Пятница Тринадцать». «За тобой — хоть на край света, — вздыхает Юрий, — только не уходи никуда больше». — И рыжих татуированных мальчиков рядом с тобой я тоже не потерплю. Юрия пронзает неприятная вспышка озарения, и он, хватая подушку с кровати, прицельно запускает её в темноту. Жаль, что фикус далеко — так запустил бы фикусом. — Георгий, блядь, ёбанный шпион! Ты же сказал, что меня сдал Яков! — Ну да, — отвечает Виктор чуть удивлённо, ерошит мокрые волосы полотенцем, — Юрий с сожалением отмечает, что подушка, видимо, пролетела мимо. — Про тебя мне рассказывал Яков. А про бары, мальчиков и текилу — Жора. Куда мне лечь? — и он распахивает полотенце, до этого туго повязанное на бёдрах. Юрий сглатывает и отводит смущённый взгляд. — Если ты думаешь, что я позволю тебе устроить второй заход, то сразу иди в задницу. В ту задницу мира, откуда ты примотался. Виктор насмешливо фыркает. — Всё, что мне нужно сейчас — здоровый долгий сон. Ну-ка, подвинься. А второй заход, если тебе так не терпится, можем перенести на утро. Идёт? — Идёт, идёт, — огрызается Юрий и в отчаянии прикусывает язык. Ну почему, почему он просто не может промолчать в ответ на явную бесстыжую провокацию? — Не нужны мне никакие рыжие мальчики. Но знаешь… если ты ещё раз без предупреждения куда-нибудь свалишь… И вспыхивает, заливается румянцем, когда Виктор мимолётом легко целует его в светлую макушку и отстраняется. — Да не уйду я никуда, дурачок. Спи. И Юрий наконец засыпает — сон принимает его в свои цепенеющие объятья, обволакивает мягко, будто укачивая на прозрачных аквамариновых волнах.***
Снаружи шумно, белым-бело от снега — какой, к чёрту, снег первого ноября?! — и непроглядно; Юрий жмурится, на мгновение прячет лицо в ладонях и перекатывается на бок, приподнимается аккуратно и тихо, чтобы не разбудить Виктора. Метка больше не болит — растекается бледным золотом в тон коже, наливается теплом, чуть покалывает, когда Виктор сквозь сон прижимается всем своим обнажённым горячим телом к Юрию. Юрий обнимает его за плечи и чувствует безграничное, парящее счастье — вьюга внутри него наконец утихает: пепел в душе веется по ветру, тает соль, и на их месте распускается любовь. Юрию отчего-то кажется, что она похожа на долбанный фикус-алкаш с кухни — столь же нелепа, сколь и болезненна, выстрадана. Заслужена. Он встаёт с постели, набрасывает на плечи халат, — живот мучительной судорогой сводит от голода. В тарахтящем стареньком холодильнике — вчерашний нетронутый милочкин торт, шпроты — вернее, одна-единственная шпрота — в масле, два сваренных вкрутую яйца — когда это он варил яйца?.. — и банка с солёными огурцами. Юрий вытаскивает шпроты и торт, обмакивает палец в сливочный крем. Взгляд его случайно падает на подоконник — Юрий замирает, не веря своим глазам, и разворачивает кашпо обратной стороной к себе. Он протягивает руку, оглаживает плотные тёмно-зелёные листья, осторожно касается пальцами нежных лепестков снежно-белого цветка с бледными жёлтыми сердцевинами. …Фикус, так же, как и Юрий некогда, покрытый пеплом сигарет и солью от текилы, всё-таки зацветает.