Если его не станет...

      Невиданное дело творилось в тот день в Александровой слободе. Казалось, всё шло своим чередом, то есть — порядком, установленным царём Иваном Васильевичем, но…  — Да как повернулся ты, злобесный, против воли моей?!  — Довольно я был тебе потаковщиком, царь-надёжа! Хватит!  — Пёс неблагодарный!  — Был пёс верный, да сахарные косточки другим доставались!  — Окстись, Федька! Я ли не дарил тебя милостями?!  — От того срам один мне, горемычному!       Крики раздавались из государевой опочивальни, где то и дело что-то тяжёлое падало на пол, откуда слышался металлический звон, хруст стекла, грохот опрокидываемой мебели. Стоя за дверями, обитатели дворца заинтересовано прислушивались, хотя многие уже успели забиться под обитые красным сукном лавки. От греха, как говорится, подальше.  — Разойдись, народ, поздорову, нечего вам тут, — пытался взять ситуацию под контроль Борис Годунов, хитрым разумом уже смекая собственную линию поведения. — Ступайте по занятиям своим!  — Этак до смерти убьёт государь Федю, — голос Васьки Грязного прозвучал даже сочувственно. — Кто ж мне мушкателя наливать будет?  — И без Федоры найдутся охотники до службы кравчего, — подкрутил светлый ус князь Вяземский, которого происшествие немного отвлекло от страданий по боярыне Елене Морозовой. — Не будь он таким дурнем, так и…  — Молчите все! — лицо Басманова-старшего было багровым, волосы и борода топорщились веником. — Молчите, проклятые!  — Совсем из ума выжил, Алёшка, — опасно прищурился Афанасий. — Гляди, на кого лаешь.  — А то что?! Что ты мне!  — Остановитесь Бога ради, — бросился между спорщиками Годунов. — Погодим пока что.  — Я войду, — твёрдо проговорил царевич Иван, которому явно не хотелось терять товарища в лице красавчика-Басманова. — Государь не откажет мне, послушает.  — Что ты! — преградил путь Борис. — Побереги себя, царевич.  — Пусти, Бориска! Эй, люди! Люди! Сюда!       Годунов загородил собой двери, царевич упрямо насел на него, пытаясь оторвать от прохода, за Иваном Ивановичем устремился Васька, Алексей Данилович. Вяземский схватил старшего Басманова за полы кафтана. Поднялся шум и гам, щедро приправленный взаимной руганью, отовсюду понабежали опричники и холопы. В итоге переполох достиг даже глубоких слободских подвалов, откуда вылез Малюта Скуратов, которому даже пришлось прервать очередную пытку с тем, чтобы лично понять, что к чему.  — Эх, сколько вас тут много, — заметил он, пока не влезая в общую кучу. — Что за содом творится?  — Кабы содом! — прокряхтел Алексей Данилович откуда-то из-под Вяземского. — Федька мой одурел!  — Федька одурел! — усмехнулся Малюта. — Будто раньше того никто не знал. А бьют-то кого?  — Всех! — весело крикнул Грязной. — Всех бьют, Лукьяныч!  — Я тебя на кол посажу! — ругался царевич. — Сдавайся, Бориска, сдавайся, постылый! Вот как прикажет батюшка Малюте…  — Куда вам всем без Малюты-то…       Сказав это, Григорий Лукьянович хлопнул себя по бёдрам, решая, чью взять сторону, как вдруг тяжёлая дверь соскочила с петель и отворилась. Толпа кучей ввалилась в опочивальню, где взорам разгорячённых царских слуг предстала картина поистине дикая. Вся серебряная посуда горой валялась на персидском ковре, который теперь больше напоминал грязную тряпку. Несколько драгоценных чарочек горного хрусталя растоптаны в прах. Грамоты на государевом столе залиты вином, пустой кувшин валяется на полу. Одна ставня оторвана. Постель Ивана Васильевича находилась в совершенном хаосе: одеяло располосовано кинжалом, перина наполовину сползла, пух от распоротых подушек кружился в воздухе. Даже на стенах были видны остатки каких-то кушаний.       Все — и царские любимцы, и даже царевич как-то вдруг присмирели и поначалу не могли сказать и слова. Государь с всклокоченной бородой оправлял на себе золотистый парчовый охабень, страшно сверкая очами. Было видно, что новую вспышку гнева он сдерживает с трудом. Побелевшими от напряжения пальцами Иван Васильевич сжимал кинжал. Следов крови на нём не было. Басманов стоял лицом к окну. Он повернулся к вошедшим. Пуговицы на кафтане были оборваны, ворот вышитой шёлком рубашки измят. Одна жемчужная серёжка болталась в ухе, а раскрасневшееся лицо залито слезами. Синие глаза его горели решимостью.  — Государь, — вкрадчиво начал Годунов. — Бьём челом твоей милости. Скажи…  — Пошли вон. Вон отсюда!       Топая сапогами и шурша одеждой, все поспешили убраться прочь, прихватив с собой и Федю. Над дворцом, как и над всей Александровой слободой повисла недобрая тишина.       А случилось вот что. По прибытию из-под Рязани, где удалось с успехом разбить татар, Фёдор Басманов явился доложить об этом государю. Окрылённый победой, а также надеясь использовать её для собственной выгоды, он лихо приписал все заслуги себе, самым наглым образом умаляя роль князя Серебряного с его разбойничьим войском.  — Не пожалели мы себя, так и ты, государь, не пожалей наградить слугу твоего верного!  — Чего бы тебе хотелось? — спросил Иван Васильевич.  — А меня бы хоть окольничим пожалуй, а то люди уж почти в глаза корят.  — Серебряного мне чем же пожаловать?  — Хочешь — виселицей, а хочешь — на кол посади, — почти нежно промолвил Федя, протягивая царю свою красивую руку. — Мало того, что из тюрьмы сбежал, так и под Рязанью-то чуть дела всего не испортил со своими станичниками.  — Подлинно ли так? — царь до боли сжал руку любимца, заставив того согнуться пополам. — А мне думается, что по-другому было, и кривду возводишь ты на Серебряного.  — Кривду, я?! Не для того я беду терпел, кровь проливал, чтобы ныне от тебя такие слова слушать!  — Не ты ли будешь мне указывать, что говорить, а что нет? Знай своё место, Федора.  — Федора, значит? Служу я тебе и за Федору, и за Фёдора, а честью жалуешь ты Годунова да Вяземского, и вот Серебряного теперь ещё.  — Ты не заговаривайся.  — Государь мой, солнце красное! — Басманов упал на колени, порывисто целуя царские руки. — Неужто более нет в тебе любви к рабу твоему? Неужто за службу мою не достоин я быть окольничим?  — Да ты всё никак не уймёшься!  — Бориска-то чем меня лучше? Его-то ты вон как жалуешь!  — Борис советчик мне, ты — забавник. Всё, конец! И говорить нечего.  — Пусть тебе Годунов в бабьем летнике пляшет, а я его более не надену. Не надену!  — Молчи! — от дерзких слов Иван Васильевич впал в гнев. — Молчи, на кол посажу!  — Пусть тебе Малюта на твой кол садится, сколь угодно! Небось не так сладко, а, царь-батюшка?       От обиды невиданной Басманов забылся, срамные слова сыпались изо рта будто бы сами собой. Лицо царя исказилось, рука легла на кинжал.  — Чего же ты молчишь? Уж сколько греха я принял ради тебя, сколько испытал несправедливости! — глаза Феди наполнились слезами. — А за службу меня одним лишь летником да кокошником и жалуют.  — Чем и жаловать тебя больше, коли ревёшь, как баба?  — Хватит! Уйду я от тебя да буду по Руси твоими ласками хвалиться!       Фёдор проворно вскочил на ноги, вырвал из уха серьгу, и бросив на пол, направился прочь. Вскочив с кресла, Иван Васильевич, властно схватил его за плечи.  — Пусти! Пусти, всё равно уйду! — вырывался кравчий.  — Да и иди, — усмехнулся царь. — Поглядим, далеко ли уйдёшь. Чего мешкаешь?       Он больно толкнул зарвавшегося Басманова в спину. Пылая негодованием, тот резко ударил кулаком по стоявшему на столе серебряному блюду да так, что вся утварь с грохотом полетела на пол.  — Это что ещё такое?!  — Пусть тебе Вяземский в хоромах прибирается! — нагло крикнул Федя.  — Холоп ты, Федька, сучий ты сын! Уж я тебя поучу сейчас по-моему!       Одним неожиданным, но сильным движением Иван Васильевич запустил в Басманова целой лавкой. Вслед за тем на пол полетели хрустальные чарки, винный кувшин, бумаги и постельная утварь, которой немилосердно досталось от царского кинжала. Наглость и требовательность любимца пробудили в государе такую ярость, что тут бы и пришла Федькина смерть, не будь он так проворен, уворачиваясь. Верткость Федоры вызвала промедление в осуществлении намерений грозного царя, а значит — дала возможность остыть. В таком виде и обнаружили обоих опричники, сломав двери.       После учинённого разгрома во дворце переговаривались шёпотом. От пережитых потрясений Василий Грязной пару раз наведался к винным бочкам. Потеря Фёдора в чине кравчего не входила в его планы. Федя всегда наливал щедро и от души смеялся забавным выходкам пьяного Васи. Вздохнув и перекрестившись на церковные купола, Грязной наведался к бочкам ещё раз, а по выходе из подвала столкнулся с Вяземским.  — Эх, князь, ты, что же, наверху был? — спросил Вася.  — Был, — кивнул Афанасий.  — Как там, а? Иль не ведаешь?  — Толком не ведаю.  — Казнят теперь Федьку?  — Да уж наверное. Годунов ходит за государем, просит не судить сгоряча. Данилыч ходит за Федькой, увещевает его в ноги царю броситься да прощенья просить.  — Вот чудо-дело! Данилыч ясно, чего бьётся, а вот Борис-то зачем за Басманова просит?  — Мне почём знать. Мне до всех них дела нет. Коли Басманов дурень оказался, так чем я, князь Вяземский, виноват?  — Подлинно ничем.  — Ладно, Вася, иди на холодок, может, протрезвеешь.       Сказав это, Вяземский ушёл горевать об Елене дальше. До Басманова ему, и правда, не было особого дела, до Грязного — тем более.       Между тем, у Годунова была причина, чтобы стоять за Фёдора. Он слишком хорошо знал нрав Ивана Васильевича — грозный, но отходчивый. Знал, что в порыве мог государь наделать непоправимого, а затем, осознав, начать каяться горько, во всё сердце. Кающийся государь был едва ли не тяжелее нравом, чем государь гневный, и было в нём больше непредсказуемости. Знал Борис Фёдорович, как любил государь Басманова. Любил — и ныне любит. Видел это проницательный Годунов в искажённом мукой лице самодержца. Помнил золотые годы взаимного обожания между царём и его полюбовником. Как ладно служить было царю счастливому! Что же до положения при дворе, то Фёдор Басманов не представлял опасности. Пусть себе ходит по делам кравческим, пусть забавляет государя в опочивальне, а всё равно в делах государственных Иван Васильевич с ним, Годуновым, совет держать будет. Сомнений в том не было. Фёдора он хорошо знает. Как в народе говорят: змея-то змея — да она своя. А ну как заведёт царь себе зазнобу похуже Федьки. Что тогда?  — Что ты, Борис, хвостом за мной ходишь? За Федьку, холопа бессовестного, говорить пришёл? Зря стараешься.  — Неужто зря, государь ты наш Иван Васильевич?  — Уйди. Я уж решил.  — Просвети раба твоего: каково же решение?  — Умеешь ты подольститься, Годунов, — царь улыбнулся болезненно, едва заметно. — За бесчинства да безобразия Федькины велю я голову ему срубить, так и знай.  — Нелегко будет сыскать нам лучшего кравчего, — вздохнул Борис, кинув на царя быстрый взгляд своих острых чёрных глаз. — И веселье на пиру теперь уж не так весело, и мёд не такой сладкий, а уж челядь разболтается… Один убыток двору царскому. Кто и потешит твою милость?  — У меня шут есть.  — А получше шута?  — Другого найдём.  — Кто ж чаши особенные боярам-опальникам поднесёт? Грех на себя возьмёт?  — Отыщутся охотники. Хочешь — сам носить будешь.  — Да где уж мне справится с тем!  — Чую, хитришь ты, Федьку выгораживаешь. Зря, говорю тебе, зря. То, что совершил он — того прощать не должно. Иди теперь, Борис, я сам объявлю решение.  — Не судил бы ты сгоряча, царь-батюшка. Всем ведь известно, что душа у тебя милосердная.  — Иди.       Ничего не добившись, Борис Фёдорович вышел из разгромленной опочивальни.  — С чем ты, Борис, с добром иль худом? — спросил его царевич Иван.  — С худом, Иван Иванович, с худом.  — Казнит отец Федю?  — Уж наверное.  — Ты не изворачивайся, ты толком говори!  — Да кабы знал я толком!  — Вот горе, — топнул сапогом царевич. — Только на охоту собрались! Дай пойду да поговорю с государем!  — Гневается он сильно.  — А и пусть! Да не убьёт же меня отец родной, в самом деле.  — Бью челом тебе, царевич, не ходи! Поберегись, послушай совета.  — Ладно, будь по-твоему. А коли Федя бы в ноги царские бросился? Думаешь, простит?  — Не желает он в ноги бросаться.  — Верно ли?  — Сам у палаты слушал, где с ним отец его закрылся.  — Пошли, Борис, в ту палату!       Пока премудрый Годунов увещевал Ивана Васильевича, то же самое делал с Фёдором отец его.  — Перестань ты реветь, Федя! — говорил Алексей Данилович. — Чего нашло на тебя такое? Ты во что опочивальню царскую превратил?  — Коли ты с бранью ко мне, батюшка, так слов не трать.  — Да в тебя бес вселился!  — А пусть и бес! Твоё какое дело?  — Моё какое дело! Ты же всё-таки сын мне родной.  — Вспомнил бы ты это, когда меня на перины государевы без венца сосватал дела непристойные творить. Аль забыл?  — Столько лет творил — и всё складно да ладно. Что ж теперь не так?  — Не скажу я тебе ничего.  — Федюша, опомнись! Иди сейчас к Ивану Васильевичу, целуй его ноги, кайся: мол, прости ты меня Христа ради, солнце моё ясное, лукавый попутал меня, пса негодного.  — Вот как ты заголосил. Нет, не за меня — за себя дрожишь, отец родимый! Мне всё равно не жить, а с тобой будь, что будет.  — Родного отца под монастырь подводишь.  — Тебе, может, не будет ничего, а мне без государевой любви, ласки да милости всё равно жизнь не мила.  — Что-то не пойму я… Эй, постой! Говори, что промеж вами стряслось!  — Не скажу.  — Тьфу ты, пропасть! Да ведь казнит тебя царь.  — Пусть казнит.  — Покайся!  — Не буду.  — Своими бы руками пришиб бы тебя, змея подколодная!  — Так пришиби.       Отпустив ворот сыновьей рубашки, уже окончательно изорванный, Алексей Данилович с тяжким вздохом опустился на пол. Фёдор, вырвавшись, бродил по палате тенью, ожидал своей участи, пока в дверях ни показались царевич Иван с Годуновым. Их уговоры, однако, оказались без толка. Поток ненужных слов прервал приход Малюты Скуратова.  — Собирайся, Федька-опальник, — зло усмехнулся он. — В немилости ты, и потому повелел государь наш передать тебя на пытки. Пока кол для твоей милости плотники обтёсывают.       Очень доволен был Григорий Лукьянович, когда проклятый Басманов оказался в его власти. Уж теперь-то сполна будет расплата за насмешки, которые творил над ним кравчий на пару с царевичем.  — Что же сперва с тобою сделать, молодец? — проговорил Скуратов, издеваясь. — Кнутом отходить — шкурку портить жаль. Шкурка-то у тебя — что мех горностаевый.       Кровавая рука палача пролезла под рубашку, грубо царапая нежную кожу, рванула ткань. Фёдор сдавлено вскрикнул, тут же укорив себя за слабость. Теперь уж всё равно! Смерти он уже почти не боялся, но… ох, и наглумится над ним чёртов пёс Малюта, ох и наиграется!  — Может, подошвы тебе огнём пожечь? — продолжал палач, огромным ножом разрезая на жертве одежду и обувь и стаскивая всё прочь. — А ты мне песенки споёшь, да, Федорушка? Нет, уж лучше ты у меня попляшешь. На дыбе попляшешь. Да не в летнике, а нагишом. Должен же я то увидеть, от чего царь наш батюшка оторваться не мог, ради какой красы грешен стал.  — Убей меня уж лучше сразу, — проговорил Фёдор.  — Нет.  — Молю тебя, убей.  — А ты мне чего?  — Чего захочешь.  — Чего я захочу — я и сам с тебя возьму, дозволения спрашивать не стану, — оскалился Малюта, проводя по обнажённой спине кравчего. — А казнить тебя пока что не велено. Эй, в дыбу его!       Подручные притащили упирающегося Басманова к дыбе и, связав руки за спиной, подвесили к перекладине между двумя столбами, вкопанными в земляной пол. Суставы хрустнули, но выдержали. Несчастный до крови кусал губы, но всё-таки закричал да так, что все пленники, уже бывшие в подземелье, всполошились, заохали и загремели цепями.  — Хороша Федора царская, — проговорил Малюта, любуясь. — Лебедь белая. Ты дрыгай ножками-то, дрыгай — больнее будет. Вот я тебе сейчас ножки свяжу да на ремень наступлю, а как ручки из суставов выйдут, другую потеху устроим. Посажу я тебя, мил друг, в колодки, а сзади полешко засуну, проверю, сколько срамное место твоё принять может.       От ужаса осознания предстоящей участи несчастный застонал, по щекам вновь потекли слёзы. Грубый кожаный ремень стянул его ноги, но не успел палач наступить на ремень, как…  — Остановись! — раздался властный окрик. — Снимай его, Малюта. Снимай живо, впредь и пальцем тронуть не смей!       На крутых ступенях пыточной стоял сам царь всея Руси. Палачи поклонились в землю, после чего Скуратову волей-неволей пришлось как можно бережнее избавить Басманова от дыбы. Иван Васильевич спустился по ступенькам.  — Государь мой, — проговорил Федя.  — Конец опале твоей, — голос царя неуловимо дрогнул.       Велев подать шубу, хотя на дворе была и не зима, Иван Васильевич завернул своего бывшего опальника в мягкие меха и вывел на вольный воздух.       А случилось вот что. Оставшись один после ухода Бориса, царь, ещё гневаясь, отдал приказ о заключении дерзкого кравчего Басманова в пыточный подвал и его последующей казни. Мгновенно отлегло от сердца, однако вместо того, чтобы кликнуть холопов прибрать в опочивальне, а самому пойти по делам государства, Иван Васильевич замер и, как безумный, принялся смотреть на брошенную на пол жемчужную серьгу. Перед глазами встало видение: смеётся Федька весёлый, румяный, разодетый в шёлк и бархат, а серьги длинные в ушах так и качаются — туда-сюда, сюда-туда…  — Сгинь, пропади, наваждение, — отмахнулся самодержец. - Устал я, устал…       Однако стоило на миг прикрыть глаза, как вновь предстал ему Федя: то кланяется он, чашу держа в руках; то улыбается, кречета ловчего за птицей пуская; а то… сказать-то стыдно — в объятьях царских изгибается всем телом.  — Грешник я окаянный, — шепчет государь всея Руси.       И хочется разозлиться, возненавидеть, а уже невозможно почему-то. Разом вспомнил Иван Васильевич всё хорошее, что было промеж ним и Федей.  — И что сегодня сделалось такое, — сказал он вслух неведомому собеседнику, а, может, и самому себе. — Пошто прицепился я к Федьке с этим князем Серебряным? Да провались он пропадом, Никита Романыч! Татар под Рязанью ведь Басманов разбил, мой же слуга верный! Не только в плясках да утехах он хорош, но и в деле ратном. Сколько раз такое было: и вижу, что стосковался он, а до себя не допускаю, мучаю. Ох, и много, много он от нрава моего принял мучений, шипов да колючек, да немилости, да насмешек. И всё терпел, как ангел, сегодня только сердечко переполнилось… А кто виновник? И всё он, Феденька, ко мне, псу скверному, с лаской, весельем да покорностью, да верностью. Больно ему от меня, а всё ж любит. Пошто я к нему, как гиена, как лев рыкающий?       Сердце государя, хотя и не было мягким, затрепетало от осознания всего ужаса своего решения, которое сейчас уже приведено в действие. Если его не станет… если не станет Федюши… Грозный царь не имел сил даже думать дальше: жизнь, в которой не будет Басманова, была сплошной долиной скорби, без капли солнца, без тени любви. Лишиться Фёдора, и — того хуже — собственной же волей лишить себя Фёдора, этого незабвенного источника радости, представлялось немыслимым.       И каково же было счастье, когда его любезный Федя, спасённый собственноручно, оказался в объятьях на разворошенной постели.  — Исторопился я, исторопился, — проговорил государь, оглядывая руки, ноги и спину кравчего. — Цел! Весь цел! Не держи зла, Федюша, на меня. Из-за меня, негодного…  — Что ты, что ты, — со слезами повторял Басманов. — Что ты говоришь такое! Неужто я да в обиде? Ты меня обрёк, но ты и спас меня от муки лютой.  — Вовек не быть тебе под опалой. Хочешь крест на том поцелую?  — Господь с тобой.  — Не могу я без тебя, не могу!  — Поцелуй меня, государь, обними, скажи, что любишь — так забуду боль свою.  — Люблю, — проговорил Иван Васильевич, зацеловывая заплаканное лицо кравчего. — Люблю тебя, желаю тебя.  — Дай-ка поцелую я уста царские, как прежде.       Поцелуй кравчего оказался глубоким, жарким, опьяняющим, словно вино. Упоённый чувствами долго любил государь своего Феденьку, получая лишь только взаимность в ответ от него. Давно не было между ними любви такой безудержной, как в лучшие дни, точнее ночи.  — Ох, царю мой, — потянулся Басманов после всего, лукаво улыбаясь. — Уж так-то всё тело моё болит, ломит.  — От пытки?  — От любви твоей страстной.  — Любовь синяки да шрамы оставляет. Я тебя как на дыбе нагишом увидел, чуть разума не лишился. Других-то пленников Малюта в портках привязывает.  — Поглазеть на меня хотел, на Федору, значит, царскую.  — Ах, охальник рыжий! А ещё как пытать удумывал?  — Ещё хотел мне суставы вывернуть, а после посадить в колодки и позади полено засунуть, надругаться надо мною…  — Куда, говоришь, засунуть?  — Туда, куда ты самолично изволил только что входить. Он, Скуратов, видишь ли, проверить хотел, широки ли у меня там ворота.  — Что ж, это дело я решу. Пусть не балует пёс мой там, где не его конура.       Будь Басманов котом — тут бы замурчать ему, коварному, от довольства. Улыбнулся он, уютно пристраивая свою голову на груди Ивана Васильевича.  — Забывчив я стал, — молвил царь. — Видно уж день такой.  — Ты об чём?  — До сих пор никакой милостью тебя не пожаловал.  — Мне и ласки твоей довольно. Вот если бы пожаловать меня околь…  — Знаю! — воскликнул самодержец, не давая полюбовнику договорить. — Хотел радость эту тебе приберечь, да, делать нечего, придётся сейчас выкладывать. Жениться тебе предлагаю. Отвечай: согласен или нет?  — Жениться?! А царица?  — А что царица? Ох, уморил ты меня, Федя! Шута с тобой держать не надобно. Я тебе сосватаю девицу-красавицу, княжну Сицкую, а по имени Варвару Васильевну. Мы её, голубку, жалуем, ведь племянница она покойной моей царицы Анастасии.  — Здесь подумать надобно.  — Вот и подумай да соглашайся. Женишься на Варварушке, с царской семьёй породнишься, детей наплодишь, а мы с тобой ещё слаще любиться станем.  — Согласен я, государь, будь мне сватом, а я уж буду тебе родичем! Скажи, чем отблагодарить тебя за великую милость?  — А то не знаешь, — с улыбкой молвил Иван Васильевич, широко гладя его по спине и ниже. — Всё ты знаешь, бесстыдник.       В тот день просители так и не дождались встречи с царём. Борис Годунов, однако, приказал пожаловать всех подарками, угостить да отпустить пока что по домам. Уже за полночь, зайдя от переживаний таких в погреб, наткнулся Борис Фёдорович на Васю Грязного.  — Сколько ж ты выпил, Васенька?  — Уж, как есть, постарался.  — Нацеди и мне чарку, пока никто не видит.  — Это я мигом! Твоё здоровье, разумник ты наш!  — И твоё, гулёна.  — Ишь ты, словеса какие. Ну, да я необидчивый! Говорят, вытащил Федьку из подвала сам царь.  — Верно говорят.  — А я и не сомневался! Если его не станет, так и веселье не в радость. А кравчий он хороший: то и мне когда пряничек послаще, иль винца, иль шубу, иль ещё чего хорошего…       Годунов опрокинул чарку, судорожно сглотнул, вздохнул. Отчего-то стало грустно. Ох, и нелегко ему, разумному да прозорливому, ещё придётся при дворе такого государя, как Иван Васильевич. Ох, и непросто!