Моя крепость

      Он такой рыжий-рыжий, что щекотно смотреть, и когда он глядит искоса, из-под ржавых лохматых прядей — почему-то хочется смеяться, хоть улыбнуться легко уголком рта. Он тощий — пусть не разглядишь под доспехом, поверх которого неизменный плащ с меховым подбоем, с глубоким капюшоном, но Аргис знает, какой тощий, его шею с выступающим острым кадыком ладонью обхватишь и запас останется. И глаза у него рыжие, будто ржавые, да ещё в крапинку, а у зрачка — темнее.       На пальцах у него — заусенцы, никогда не проходят; он говорит — от холода. Аргис верит — руки всегда ледяные, покрасневшие, в цыпках. Не спасают ни перчатки, ни даже — вот смеху-то! — муфточка белая, пушистая, что у ярловой дочки. А лицо некрасивое, остроносое, колючее, да шрамы крест-накрест, да морщины у губ глубже шрамов. Скулы костями выпирают, едва не рвут бледную кожу, всю усыпанную тёмными пятнами веснушек. И чем-то он похож на солнце поздней осени — ни тепла от него толком, ни света, лишь усталое упрямство, вновь и вновь заставляющее лезть туда, где стылые ветра гоняют угрюмые тучи…       Он мог бы казаться смешным, нелепым со своим не по росту даром — тощий, крапчатый, остроносый, вечно иззябший и нахохленный. Да только давно уже не смеются над рыжими глазами, над муфточкой его несуразной. Ярл Игмунд смотрит с уважением, чует силу, какая и у норда-то раз в сто лет, может, бывает. Когда он Кричит — это страшно, и не верится: не хватит в узкой груди воздуха, не сможет… А он Кричит, душу из себя выхаркивая с кровью и древним злым языком пополам, но Кричит — и колеблет северное небо туʼум, голос драконов, родившийся в гортани валенвудского эльфа.       Аргис при нём — хускарл. Звучит так, что иные смотрят с ревнивой завистью: самого Довакина верный спутник, в Совнгард без очереди да в вечность готовый билет. А тан только смотрит насмешливо и горько рыжими крапчатыми глазами, закусывает тонкие посиневшие губы; настоящего не будет в сагах, не споют в тавернах ни про шершавые от холода пальцы, ни про кадык, готовый прорезать бледную кожу шеи в каждом драконьем выдохе — не по-геройски это, не по-песенному. И Аргиса там не будет: велико ли дело, хускарл довакинов, один из многих, одноглазый и угрюмый.       Аргису и не жаль. В песнях оболгут, переврут, самое главное позабудут, выбросят, скривясь брезгливо. И не останется нигде ни цыпок на ледяных пальцах, ни запредельной усталости в глубине рыжих глаз, ни его самого, Аргиса, не останется. Тем ценнее хускарлу то, что не на люди, что не узнает ни один проныра-бард, то, что за закрытыми-запертыми дверями Влиндрел-холла.       Он перебирает в уме мелочи, яркие стекляшки памяти, как руки перебирают диковины, разбросанные по всем полкам, столам, тумбочкам дома. Жить ожиданием, стать ожиданием — это, пожалуй, сложнее всего, что Аргис Бастион когда-либо делал; он уже от скуки перечитал все книги, что тан оставил в Влиндрел-холле. Вот и сейчас, коротая время, хускарл водит пальцем по строкам — «Танец в огне» читан не раз, но сколько ни представляй себе чудного Валенвуда, толку чуть. Аргису одно ясно: там тепло, а тут, в Скайриме, в Пределе, в древних камнях Маркарта — холодно. Он никогда раньше не думал, что холодно — но никогда раньше он и не видел бледных до синевы губ и пальцев, иззябших до цыпок.       Стук в дверь заставляет его вздрогнуть, едва не вскочить. Редко, редко поднимаются маркартцы по узкой лестнице, предпочитая судачить о жильцах Влиндрел-холла снизу, задирая головы. А если сподобятся подняться, значит…       — Дядя Аргис, дядя Аргис, — пострелёнок лет десяти аж подскакивает от нетерпения, когда хускарл наконец открывает тяжёлую створку. — Тута он, приехал! Я сама видала, у Седрана в конюшне. Ты велел сказать, как покажется. Уж как я бежала, как бежала…       Чумазая девчонка смотрит лукаво и нагло, тянет грязную ладошку. Аргис, усмехнувшись, даёт ей пару медяков: уговор есть уговор. Девчонка, получив мзду, маленьким смерчем срывается с места, едва не кубарем скатываясь по ступенькам; заработок заработком, а легендарный герой не так часто в Маркарте бывает. Сопливая довакинова свита за ним хвостиком всюду, откуда не гонят; упустить хоть что-то — самое страшное детское горе.       Аргис смотрит вслед и едва сдерживает желание броситься за ней, по-мальчишески перепрыгивая по три ступени сразу. Но берёт себя в руки, степенно запирает дверь. И после уже, когда точно нет чужих глаз, позволяет себе заметаться суетливо по дому, то и дело задевая углы и роняя дорогие побрякушки. Перво-наперво ставит на полку недочитанную книгу; тан, конечно, ничего не скажет, приметив название, но улыбнётся так, что Аргису сквозь землю… сквозь камень провалиться захочется. Потом подкидывает в едва теплящийся камин охапку светлых берёзовых поленьев: затрещит, занимаясь, яркое пламя, высушит, согреет воздух. Хлопает дверцами шкафов, проверяя в сотый раз, всё ли на месте. Спохватившись, ставит греться медный таз с водой; таз таков, что кто похлипче — пуп бы надорвал, двигамши, а Аргис только хекает, поднимая, да мышцы на руках бугрятся. Вот теперь дом готов к хозяину. А готов ли хускарл? — мимоходом думает он, бросает быстрый взгляд в начищенное серебряное зеркало. То же бельмо на глазу, шрамы, завиток татуировки. Готов, готовее, хоть наизнанку вывернись, не стать. Ещё раз окинув взглядом Влиндрел-холл, Аргис выходит на улицу.       Ему нравится встречать тана именно так: сперва молча, слившись с толпой, видеть его, чужого и отстранённого. Следить глазами за напряжёнными плечами — и пусть другие принимают отстранённость за высокомерие, а непроницаемый взгляд — за силу. Он, Аргис, знает.       Несложно понять, где сейчас Довакин — в крепости, у ярла. Всегда так: сперва дела, необходимое. Аргис идёт туда, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать: ни к чему ещё добавлять пищи сплетням. Шагает споро, но уверенно, с достоинством; стражнику у древних дверей Подкаменной крепости и в голову не приходит преградить путь довакинову хускарлу, пусть и — ненужному, для статуса только хускарлу — а всё же…       Так и есть: тан говорит о чём-то с Игмундом. Ярл смотрит цепко, хмурится; видать, не особо хорошие вести Довакин принёс. Самого тана Аргису не видно, стоит спиной, плащ до пола. Хускарл подходит ближе — ярлова челядь да бездельники-стражники расступаются, но те, кто у трона, и не смотрят в полумрак зала. Довакин что-то протягивает, какие-то документы, и Игмунд впивается взглядом в бумагу. Рерик, старый управитель, перегибается через ярлово плечо, тоже читает, даже Фалин косится карим глазом. И никто не видит, с какой-то даже обидой думает Аргис, никто из них не замечает заусенцев от холода на бледных пальцах, что сжимают документ. И так всегда.       Наконец разговор закончен, Довакин отдаёт бумаги управителю, а тот взамен протягивает мешочек. Он не раскрывает, даже на ладони не взвешивает, будто ему вовсе на деньги плевать. Кивает ярлу — не поклон, но всё-таки уважение, — и ярл кивает в ответ. Тан разворачивается на каблуках в одно движение, резкое, чёткое, ничего лишнего, и идёт к выходу. Он ни на кого не глядит — но все взгляды к нему прикованы, к неестественно прямой спине, к вскинутому упрямо подбородку. Даже Ондолемар, высокомерный талморец, ищет довакинова внимания, шагает навстречу, собираясь перехватить на пути к выходу из Подкаменной. Довакин лишь дёргает досадливо плечом да бросает что-то на эльфийском, и талморец замолкает, не успев начать говорить. Аргис ловит его взгляд — недобрый, оценивающий. Будто два кинжала под лопатку — альтмерский взгляд. Едва ли Аргис своему тану всерьёз поможет, дойди дело до драки — но и в стороне стоять не будет.       Он идёт за довакином, ускоряя шаг. Не окликает и не хватает за плечо, как иные, бывало, пытались. Но тан чувствует, останавливается, оборачивается. На миг бледные губы трогает улыбка, мелькнула — и исчезла. Быстрый кивок, и Аргис наконец занимает своё место за спиной у тана. И встаёт так, чтобы быть между ондолемаровыми глазами-кинжалами и Довакином. Пусть глупость, но ему отчего-то спокойнее.       Так и идут до Влиндрел-холла: молча, ни по сторонам, ни друг на друга не глядя, довакин впереди, Аргис за ним, на два шага отстав. Поднимаются по ступеням, и тут уже Довакин отходит, пропускает хускарла вперёд — открывай, мол. Аргис отпирает дверь, тянет с натугой; не дом — крепость, да почище ярловой крепость-то, любую осаду выдержит. Тан, не дожидаясь, когда хускарл настежь, как бы положено, раскроет двери, проскальзывает в щёлку, задевая плащом, обдавая резким запахом долгой езды по морозу. Аргис протискивается следом, запирает дверь изнутри.       Довакин смотрит на его руки, долго и непонятно. А потом из него будто вынимают стержень, будто тает в один миг ледяной панцирь.       — Мой дом — моя крепость, — говорит тан, и Аргис, даже не поворачиваясь, слышит на его губах улыбку. И следом, как сквозняком — ледяными пальцами по предплечью, коснулся и отдёрнул ладонь; и совсем уж в выдох:       — Моя крепость, мой Бастион.       А потом — неловкие минуты, когда ещё не понять, кто тут хозяин, а кто гость, и Аргису некуда девать глаза, некуда девать себя самого, свои слишком широкие плечи и слишком грубые руки, свою собачью преданность некуда девать. Он бормочет что-то неловко, словно бы ковру под ногами, и сбегает к привычным, понятным делам: готовит ванну, тягает вёдра с кипятком, доливает холодной. Краем глаза следит, как Довакин здоровается — иначе и не назовёшь — с домом. Как оглядывается, улыбается знакомым вещам, скользит пальцами по корешкам книг. Словно приятелю, кивает обряженному в старинный доспех манекену в углу. И Аргису, вроде бы, достаётся внимания не больше, чем другой мебели, но нет-нет да встретятся взгляды, пересекутся… оба отводят глаза, а тан только глубже кутается в плащ, хотя хускарлу уже дурно от каминного жара и влажного горячего пара.       — Готово, — говорит Аргис, когда воды в медной лохани ему по пояс.       Он не смотрит, но слышит, как плащ с тихим шорохом падает в кресло. Довакин топчется, стягивает сапоги, наступая на задники.       — Помоги, — тихо просит, и хускарл спохватывается, шагает к нему. На пару возятся с креплениями лёгкой доспешной куртки: пальцы Аргиса дрожат от смущения, пальцы самого тана — от вечной иззяблости. В доме жарко, но руки всё ещё ледяные, и хускарл не удерживается, обхватывает его ладони своими, подносит к губам, грея дыханием. Тан молчит, не отстраняясь, но и не приближаясь, и Аргис совсем теряется в этой неопределённости. Разжимает руки, помогает стянуть куртку с узких плеч. Чувствует на себе рыжий взгляд, но по-мальчишески робеет взглянуть в глаза, вместо этого бормочет что-то про остывающую воду и, не оборачиваясь, сбегает в свой закуток.       Себе он готовит ванну совсем не так, как тану: в студёную речную воду, с шипением вырывающуюся из древних двемерских труб, плещет неполный ковшик кипятка, да и то сам себе пеняет — избаловался, мол. Скидывает стальной доспех, следом — меховой поддоспешник. В жарко натопленном доме ходить при параде нет ни сил, ни нужды: пока тан в Маркарте — Аргис почти не носит броню. Плещет в лицо, на грудь спасительной прохладой, отфыркивается, ополаскивается быстро и надевает свободные льняные штаны. Подумав, и рубаху без рукавов натягивает прямо на влажную кожу. Ткань липнет к спине, но Аргис даже не морщится: пока тело влажное от воды, но скоро станет — от пота. Несколько дней во Влиндрел-холле будет жарко.       Над медной ванной, что Аргис поставил возле камина, вьётся пар. Она удобная, может, и впрямь от двемеров осталась: невысокий Довакин помещается в ней, полусидя, в полный рост, только рыжая макушка торчит. Аргис смотрит — и улыбается сам себе. Тан спит, откинув голову на бортик, и на желтизне металла ржавчиной растеклись намокшие волосы. На бледное лицо вернулись краски, даже румянец по щекам, а губы, уже не синие, чуть приоткрыты. Аргис запоминает его таким — спокойным, расслабленным во сне; потом решает, что нужно всё-таки будить.       Что-то озорное, мальчишеское просыпается внутри у немолодого, серьёзного обычно хускарла. Он присаживается на бортик ванны, опускает руку в слишком горячую для него воду. Щёлкает пальцами, и несколько крупных капель падают тану на лицо. Тот морщится недовольно, но глаз не открывает. Аргис плещет уже горстью, и Довакин вздрагивает, садится рывком. Хускарл отчётливо видит его лицо — глаза ещё закрыты, но губы уже сжимаются в нить, во всей его позе, во вскинутых, уже начинающих заклинание руках — смертельная решительность, готовность убивать. Миг — и тан открывает глаза, оглядывается быстро по сторонам.       — В кровати спать удобнее, — тихо говорит Аргис. — И точно не утонешь.       — Угу, — бурчит тан, жмурится, вновь уплывая в сонное забытье, потягивается.       Хускарл подхватывает его под мышки, легко поднимает, ставит на пол. Косматая шкура под ногами сразу намокает — Аргис видит, потому что смотрит только в пол, не поднимает глаза. Быстро накидывает на узкие довакиновы плечи заранее приготовленную простынь, закутывает. Тот стоит безвольной куклой, зевает и всё норовит прислониться к широкой груди хускарла — стоя спит.       — Мне тебя что, на руках нести?       Аргис ворчит напоказ, но даже не пытается скрыть улыбку: донести тана до кровати он совсем не против. Пусть странно — но он давно смирился с тем, что в их отношениях странно всё.       — Угу, — соглашается Довакин. Приоткрывает один глаз, улыбается уголком губ и кутается плотнее в простынь, как давеча кутался в плащ. По привычке.       Аргис вздыхает, подхватывает одной рукой под колени, второй — за плечи. Легко поднимает — бадья с кипятком потяжелее будет. Правда, бадья не жмётся к груди горячим боком, не болтает голыми пятками и не щекочет дыханием бороду. Пройти с ним несколько шагов до спальни, не задев углы, не рассмеявшись, не разжав рук — испытание. Но Аргис выдерживает: доносит до кровати, даже кладёт аккуратно, помня о том, что под ворохом выделанных мягких шкур — всё-таки камень двемерского ложа. Пытается отодвинуться, но понимает, что его шея — в крепком захвате довакиновых рук.       — Куда? — спрашивает тот прямо в губы. — А если я замёрзну?       — Я укрою тебя одеялом, — Аргис прячет улыбку, дразнит. — Или даже двумя.       — Я знаю способ лучше, — усмехается Довакин, притягивая к себе хускарла ещё плотнее, касаясь щекой.       — Горячее вино с пряностями? — предлагает Аргис. — Согревающее масло?       — Масло подойдёт, — говорит Довакин, касаясь на выдохе губами губ хускарла. Его пальцы теребят волосы Аргиса, распускают на ощупь косицу у виска. — Намажешь мне спину?       Тан разжимает руки, ужом выкручивается из-под навалившегося Аргиса, вытягивается на постели лицом вниз. Хускарл смотрит на узкую спину, острые лопатки, касается пальцами выпирающего позвонка в основании шеи. Кожа ещё влажная, но тёплая, даже покрасневшая от горячей воды, а с волос по плечам — блестящие капельки. Аргис стирает капли, не рукой, краем простыни, и от жесткой ткани на бледно-розовой спине — почти алые полосы. Тан ведёт острым ухом, дёргает нетерпеливо, и Аргис поднимается, прикрыв его одеялом ниже ямочек на пояснице.       За маслом пройти до полки — три шага, но Аргисовы руки успевают заскучать по прозрачности кожи, птичьей лёгкости костей, по влажным волосам и обветренным губам. За три шага туда — да три обратно, много, — тан может замёрзнуть, уснуть, передумать… Аргису щёкотно и неловко от этой неопределённости, пока ещё неопределённости двух почти-незнакомцев, от страха ошибиться, не так понять…       Но стоит коснуться спины, пока осторожно, целомудренно — и по тонкой дрожи, по едва слышному выдоху понятно: не уснул, не передумал. Тан поворачивает голову, ловит своим рыжим-крапчатым Аргисов взгляд, моргает часто-часто. И ему тоже неловко и щёкотно, и он тоже боится этой неопределённости, на ощупь тянется, не зная, только надеясь — не оттолкнут.       Им неловко обоим, Аргис чувствует, знает: ему самому неловко от того, что словно навязывается, лезет настырной девкой в постель к легендарному герою — а вдруг он и не нужен низачем кроме горячей ванны да одеяло поправить? А тану неловко — будто бы принуждает, приказывает, заставляет. Они двое в этом молчании сейчас через свои сомнения ищут путь на ощупь, пока взглядами, не касаясь иначе. Некрасивые оба, неразговорчивые, несуразные и не похожие ничем, кроме некрасивости и несуразности, неуместности своей, они связаны присягой, о которой ни один из них не просил, связаны Влиндрел-холлом да вечной иззяблостью Довакина.       Аргис, смущаясь, чувствует, как кровь приливает, обжигая, к щекам и чреслам под рыжим нервным взглядом. Ни легкомыслия не осталось, ни шутливости — слишком щемит, надрываясь внутри, этот миг неуверенности. Хускарл не находит слов, но тянет намокшую рубаху через голову: ненадолго между ним и взглядом тана тонкая ткань. Но тот не отводит глаз, смотрит, понимает правильно безмолвный Аргисов вопрос: если нет — то сейчас сказать, пока ещё хускарл просто снял рубаху, ничего более; сказать сейчас, не множить щекочущей неловкости. Но он молчит, не останавливая, не пресекая; смотрит.       Аргис встаёт, всё ещё смущённый, с жарко пылающими щеками и разгорающимся теплом в паху, и тянется к завязкам на штанах. Довакин смотрит, не сводя рыжего, непонятного взгляда, лишь на миг не то моргает, не то опускает глаза на полувставший Аргисов член. И снова возвращается к лицу, неотрывно смотрит, глубоко — ищет не желания тела, а словно желаний души, ловит хоть тень, хоть намёк на то, что хускарл лишь приказ невысказанный исполняет. Но Аргису нечего скрывать, нечего прятать: не всё из спутанного клубка чувств в его груди нравятся Довакину, и уж точно не просты и не понятны его мысли сейчас — но принуждения, долга там нет. Пусть нет и безумной, сжигающей страсти, и тем паче нет романтичной любви — но желание отогреть и беречь, и холить, и целовать неторопливо, до стонов, до сбитого дыхания; есть сочувствие, родня унижающей жалости — но и восхищение, сдерживаемое опасливое восхищение; и сжимающая сердце, сушащая губы нежность. И — глубже — глухая ревность к миру, к делам, домам Довакина, другим хускарлам, ко всему, что не-Маркарт, не Влиндрел-холл, не он, Аргис. Глубоко-глубоко и глухо, недозволенно — но есть, не спрятать ни от рыжих глаз, ни от самого себя…       Но тан смотрит искоса, из-под влажных спутанных волос, неудобно вывернув шею, и дышит чуть глубже, на острых скулах пятнами — румянец, а на закушенных бледных губах — тень цвета. И Аргис опускается неловко рядом, опасаясь своих грубых движений рядом с этой птичьей настороженностью, морозной хрупкостью, и целует бережно, едва касаясь, чуткое ухо. Довакин подаётся навстречу губам, выгибается, подставляясь, и Аргис некстати думает, что сбрить бы бороду, колкую, немягкую — да поздно: он уже целует, и слышит по бессловесному ответу, что пусть колет, пусть царапает тонкую кожу — это ничего, это хорошо, так надо.       Так надо, когда тан, развернувшись, подставляет колючим неловким поцелуям узкую грудь, где шрамы повдоль и поперёк рёбер, впалый бледный живот с дорожкой рыжих жёстких волос, выпирающие ключицы под тонкой шеей. Так надо. Это хорошо.       Аргис накрывает его собой. Покрывает. Он только так и думает о них — «покрывает». Ложится сверху, тесно и жарко, вдавливая в постель, и дышит уже тяжело, будто загнанный. Покрывает — правильное, их слово: то, что между ними, очищает его от грубости и пошлости, от животного и похотливого, переплавляет в совсем иное. Покрывает телом, как одеялом, щедро делясь и весом, и жаром, и силой своей, бережно пряча от мира и холода. Целует без разбора — в острые скулы, обкусанные губы, в веки, шею, в шрамы на щеке, и Довакин отвечает так же, колко и голодно, и дышит в хрип. Аргис не искушён в изысканных ласках, его сильные пальцы и неловкие губы едва ли созданы для тонкой любовной игры; но, растягивая и готовя, он вкладывает столько нежности и заботы, сколько в нём только есть; и даже, наверное, больше чем есть.       В один миг будто взрывается всё, будто тлеющий между ними костёр вспыхивает ослепительно и обжигающе. В один до одури, до опьянения сладкий миг неровность и нервность срывается в отчаянный голод, в ненасытную жажду. Аргис гладит раскрытые бёдра, доверчивые, чуть дрожащие от нетерпения; целует уже не колючие, мягкие губы, долго и сладко, пока не начинает кружиться голова. Руки тана повсюду — в волосах, на плечах, на спине, жадные и вовсе не холодные сейчас. Горьковато пахнет потом и сладко до приторности — дорогим цветочным маслом. Не видать рыжих глаз, тан щурится, запрокинув голову, и круглит на выдохе рот. Тоже, как сам Аргис, втягивает жадно воздух раздувающимися ноздрями — уже бьётся в венах пульсом, пылает багровыми пятнами на щеках нетерпение.       В этом огне сгорает неловкость, неважным становится всё, обращаясь в кружащий голову дым, и Аргис уже не ждёт одобрения и разрешения. Толкается, помогая себе рукой, направляя, лишь на миг задерживается, задохнувшись хриплым выдохом. И входит до конца, одним плавным, неотвратимым, долгим как зима движением. Слиянием. Покрывает. Уже без нежности, первобытно и жадно покрывает, присваивая, наполняя, утверждая себя в нём. Тан впивается в плечи острыми ногтями, раздирает кожу сильными тонкими пальцами и кричит. Не по-драконьи, но хрипло и коротко, на том гортанном языке, что один для всех рас. Аргис целует кадык, прихватывая кожу зубами, и крик обрывается в стон, в стиснутый меж губ воздух, в отголосок того неназываемого, что его самого сейчас изнутри выжигает. Он начинает двигаться сразу, не дав обоим привыкнуть, не дав стону стихнуть, и резким толчком выбивает новый стон, ещё более хриплый, резкий, звериный. И рычит уже сам, снедаемый глухим, тёмным желанием быть ближе, запредельно близко, прорасти изнутри бьющегося под ним тела и остаться там, растворившись. Тан подаётся навстречу каждому толчку, клеймит кожу раскалёнными пальцами, глушит стоны, впиваясь в Аргисовы плечи укусами-поцелуями. Ничего не осталось от хрупкой нежности — они пахнут кровью и потом, рычат, жадно хватая раскалённый воздух, и всё это — больше борьба, чем страсть, голодная и отчаянная случка, яростная вспышка застившего глаза огня.       Довакин вдруг замирает, выгнувшись перетянутым луком, поднимая на себе Аргиса, и всхлипывает высоко, на одной ноте. Хускарл успевает заметить, как судорога искажает его лицо, как стискиваются зубы до белых желваков на щеках… И больше всем телом чует, чем слышит, как глухо рокочет у тана в груди, под резко проступившими рёбрами, что-то чуждое, страшное. Довакин, извернувшись, впивается зубами в своё предплечье, рвёт зубами кожу, глушит зарождающийся в горле Крик. Рыжие глаза не рыжие больше, а чёрные дыры в стылую пустоту. Агриса вмиг окатывает холодным суеверным ужасом, так, что внутри будто ледяной ком разрастается — непростительно забыл, расслабился, поверил в бледную кожу, птичью хрупкость. Сейчас не эльф под ним, не рыжий иззябший босмер — древнее и страшное чудовище, из последних сил сдерживающее Голос. Но — он сдерживает, до крови закусив предплечье; молчит. Хускарл не думает, он не успевает подумать — только разжимает пальцами губы Дова, его мелкие белые зубы, и пропихивает тому в рот свою ладонь. Грубую, тёмную ладонь, с крепкими пальцами, с мозолями от топорища; пусть, лишь бы не пятнали бледное предплечье мага, не воина, багровые страшные укусы. Тан и правда грызёт, едва ли заметив подмену, больно, до кости, по-звериному кусает ладонь хускарла. Агрис, рыча от боли, прячась от боли, двигается в нём, к нему почти инстинктивно, резче, грубее, и не отнимает руки.       Где, где осталась нежность и нервность, когда, с кем? Аргис забывает всё, всех, себя — есть только зверь под ним, лавовая страсть, есть рваный хаос движений, крупная дрожь, бьющая обоих, да боль в раздираемой ладони. И — внутри — липкий ужас, поднимающий дыбом волосы на загривке: а вдруг вырвется зверь? Но и в горячечном бреду совокупления, сквозь обжигающее желание он помнит; каждым рывком бёдер, каждым глубоким толчком внутри, в обжигающей тесноте и жаре просит безмолвно, требует даже — давай, ну же, ну же! И лишь когда чувствует мелкую судорогу тела, тугую, давящую, обнимающую изнутри, когда животу становится мокро от чужого семени — тогда он отпускает себя, двигается мелко, коротко, так, что сердце заходится, а из груди рвётся хриплый победный крик.       Лишь чуть погодя, отдышавшись, он впускает в сознание боль. Она ждала, затаившись, где-то на окраине чувств, сметённая, выдавленная огненной рекой извержения. Она, эта боль, не даёт забыться, не даёт понежиться в блаженном опустошении. Аргис не чуял, не слышал этой боли тогда, но расплачивается теперь: тан, удерживая голос дракона внутри, впивался зубами в ладонь своего хускарла… И Аргису ещё страшнее сейчас, когда всё позади, когда глаза снова рыжие, крапчатые, виноватые — но что было бы, не совладай с собой Довакин, не удержись он на самом пике? И сколько же в нём силы, в таком обманчиво-тонком?       У Аргиса не шевелятся пальцы, рука чуется чужой, распухшей, прошивающей на каждый вздох жалящей болью. У Аргиса сломаны, прокушены кости.       — П… прости, — тан отводит глаза, смотрит мимо. Голос хриплый, как чужой, не слушается. Но — нормальный.       Пока Аргис ищет слова, тан берёт его руку, посиневшую, начинающую опухать, зажимает меж своих ладоней. Даже сейчас, когда он запыхался, на щеках неровными пятнами багрец румянца, а по коже — пот, пальцы всё равно прохладные. Чуткие, тонкие. Аргис старается не морщиться; подумаешь, перелом. Заживёт. Он бы хотел сказать, что оно того стоило — но слова выйдут пошлые, глупые, пустые.       Хотя — оно того стоило.       Тан щурится, и его пальцы ещё больше стынут, касаясь горящей кожи хускарла, снимая боль. Аргис едва не отдёргивает руку; он так и не привык к магии, не верит ей, косится опасливо, пока тан лечит. Это красиво, даже очень: под его ладонями разгорается алое ласковое пламя, и на просвет видны пальцы с тёмными косточками, и в самом деле почти птичьими, тонкими, хрупкими.       — Прости, — снова говорит он тихо, разглядывая Аргисову ладонь; опухоль спала, отпустила боль, но темнеет синяк; ногти обкусаны неровно, грубятся мозоли, не сошедшие и за год спокойной жизни. Хускарлу неловко, что тан смотрит на его пальцы будто на драгоценность, как на что-то, без чего не прожить. И подносит вдруг к своим обкусанным губам, выдыхает, щекоча запястье дыханием, и снова, едва слышно: «прости». И влажно, мимолётно, почти незаметно касается — согрел губами, мазнул кончиком языка подушечки под пальцами.       И, липким от пота, от спермы, от жаркого воздуха, встрёпанным, расцарапанным, зацелованным без разбора, ещё вот-вот только рычавшим, как дикие звери — им неловко обоим от этого выдоха-поцелуя, от этого нелепого, нежного, ненужного «прости».       — Когда я… когда теряю контроль — от страха, боли, усталости — оно само… вырывается. Он. Дова. Туʼум, — глухо говорит тан, отвернувшись. Не оправдывается, нет. Объясняет. — Обычно так не бывает. Только когда — слишком сильно, запредельно. Когда эмоции…       Страх, боль, усталость — перекатывает Аргис в голове. Туго, сложно думается. Страх. Боль. Усталость. Боль. Страх.       Собственный голос кажется Аргису чужим, а губы — мёртвыми, когда он спрашивает:       — Тебе было больно? Страшно?       Довакин поднимается на локте, смотрит пристально.       — Нет, — говорит он, и в голосе пробивается, сверкает что-то редкое, совсем непривычное: смех, кажется, сдерживаемая из последних сил улыбка. — Просто я не знал, что когда наоборот… когда слишком хорошо — тоже.       И снова мысли Аргиса тяжёлые, душные, медленные; слова стучат в голове, никак не понимаются. А когда понимаются — не верится до конца: «не знал». Дома, дела, хускарлы, напарники, всё, что есть за стенами Влиндрел-холла, глухая тоскливая Аргисова ревность, бесконечное ожидание — почему-то вдруг становятся неважными. Разбиваются вдребезги об это невзначай брошенное — не знал.       И надо бы, наверное, что-то сказать, но Аргис не умеет, не может. Проще говорить руками, приобнимая его, засыпающего; древнее чудовище со злым голосом, затаившимся в гортани. Уставшего некрасивого эльфа с цыпками от холода на исцеляющих пальцах. Довакина, приходящего в выстуженный веками и ветрами каменный дом за толикой тепла.       Аргис просто обнимает его, вжимая теснее, совсем-совсем близко, и до утра позволяет греть о себя ледяные узкие ступни.