Драм-машина

Сехун застывает в дверях, приваливается плечом к косяку и сверлит спину Чанёля долгим взглядом. Спина широкая, сгорбленная и напряжённая: Чанёль одной рукой удерживает гитару, подтянув колено к подбородку, чтобы прижатый к плечу гриф не мешал неловко щёлкать пальцами другой по клавишам стоящего на подоконнике ноутбука. Время от времени он удобнее перехватывает гитару и пробегает пальцами по струнам, а потом закусывает губу и долго смотрит в одну точку. Ведёт затёкшими плечами нервно и неосознанно, морщится, но Сехун не видит его лица, а этот жест – видит. И в груди у него поднимаются нежность и злость. Хочется подойти к Чанёлю, вытащить инструмент из рук и долго разминать напряжённые мышцы, а с другой стороны – хочется захлопнуть крышку ноутбука и высказать всё, что накипело, что жжёт изнутри последние недели. Но Сехун только качает головой и уходит. Чанёль не замечает его ухода, как не заметил прихода и как вряд ли заметит сейчас даже огни революции, вздумай она начаться под окнами их квартиры. Сехун возвращается в гостиную, падает на диван и лениво думает о том, что до революции ещё надо дожить. Он включает телевизор, чтобы убедиться, что все новостные каналы сутками говорят об одном. И это ему неинтересно. Не то, чтобы он не имел активной гражданской позиции, но мысли плотно забиты собственными проблемами и заботами, куда тут до дел государственной важности. – Сами разберутся, – бурчит Сехун, забираясь на диван с ногами, и щёлкает пультом. По пятому каналу идёт какой-то забавный фильм. Чанёль любит такие псевдоисторические безобразия с красивыми декорациями. Сехун смотрит, как главный герой пылко признаётся в любви главной героине на фоне залитых кровью покоев сказочного дворца, и вздыхает. Сехун знал, на что шёл, когда согласился съехаться с Чанёлем. Чанёль сразу сказал, что работа ему важна, что музыка – его вторая любовь («после тебя, детка», – жарким шепотом на ухо), и что он намерен добиться успеха (и Сехун, выгибаясь в сильных ладонях, соглашался со всем и сбивчиво твердил «конечно»). А потом уже поздно было брать свои слова обратно, и сумки были собраны, и квартира найдена. Общая. Их. Сехун ходил по ней босыми ногами и умирал от счастья так, как можно умирать от него только в двадцать два – всем своим существом, с надеждой на воскрешение после каждого сладкого спазма, сжавшего сердце. Чанёль смеялся, ловил его и натягивал носки на длинные бледные ступни. «Такие холодные», – бормотал он и целовал выступающую косточку. И Сехун терялся и не находил слов, потому что Чанёль был обезоруживающе искренен. Невозможно было отшутиться, но и слова любви застревали в горле. Поэтому Сехун просто путался пальцами в отросших волосах Чанёля и наклонялся к его губам. Сехун знал, на что шёл, но всё равно почувствовал себя обманутым, когда Чанёль стал чаще засиживаться допоздна над своими композициями. Когда предпочитал гитару ленивым поцелуям. Когда его пальцы стучали по клавишам, а не касались Сехуна, требовательно, но нежно. Чанёль говорил ему, что надо потерпеть. Что контракт есть контракт. Что невозможно получить всё и сразу. Что один талант ничем не поможет начинающему композитору. Что… Он говорил много, а Сехун только кивал. Конечно, конечно, конечно. Потом ненадолго стало легче. Чанёль продал четыре песни из десяти написанных. Это был успех. Он летел домой из агентства с первым гонораром и новым контрактом. И Сехун поздравлял его, целовал в шею, скользил ледяными руками под футболку и не выпускал из кровати целый день. Чанёль и сам не ушёл бы: «Я никуда от тебя, слышишь? И ты не смей от меня. Не смей никогда...». Сехун захлёбывался этими словами, которые Чанёль выдыхал ему прямо в рот, и боялся проснуться, потому что нельзя, чтобы такое счастье – ему. Но Чанёль пальцами, языком, губами убеждал, что это – не сон. Что это есть и будет всегда, и… Куда всё делось? Сехун кривится от воспоминаний. Выключает телевизор и прячет лицо в диванной подушке. Вспоминать, как было, и видеть, как есть сейчас, – мучительно. Словно раз за разом ковырять едва поджившую ранку: нельзя и вредно, и ничем не поможет и не облегчит, но руки сами тянутся. Сехун вздыхает и проклинает новый контракт Чанёля. Чанёлю теперь необходимо написать двенадцать песен. И он пишет. Бессистемно и беспорядочно, пропуская завтраки и ужины, едва выползая из комнаты в обед, чтобы ухватить что-то со стола и поцеловать Сехуна в макушку. Где-то до четвёртой песни они ещё занимались сексом. Торопливо и жадно, и глаза у Чанёля блестели, а руки – дрожали. После шестой песни начался ад. Чанёль где-то там теперь, прочно и надолго, бродит в своей гениальной голове, а Сехун злится и кусает губы. У Сехуна выпускной год в университете, две курсовых, диплом и скандалы с матерью по скайпу. А ещё – подработка в подвальном магазинчике по вечерам, потому что Сехун не хочет висеть на шее у Чанёля. Потому, что он хочет быть полезным. Потому что он хочет быть достойным. Достойным кого – Сехун уже не понимает. Он встает с дивана и идёт в комнату Чанёля. Снова смотрит ему в спину, но ничего не говорит. Сехун очень любит его. И сейчас, когда тот не с ним, любит. Любит даже такого Чанёля – странно чужого и молчаливого. Поэтому он всё-таки подходит и кладет ему руки на плечи, мягко разминает, говорит тихо и настойчиво: – Надо поспать, Чанёль. Чанёль щурится и бормочет: – Секундочку. Смотрит в ноутбук, на экране которого его песня в специальной программе. Забавным заборчиком. Кусочками, отрывками, цветными полосами. Сехун хочет послушать, но Чанёль никогда не даёт, пока не закончит. Всегда пользуется наушниками. И сейчас он берёт один, жмёт на плей и кивает сам себе. Отлаживает, подкручивает, настраивает. Секундочка превращается в минуту, в пять, в десять. Сехун сильнее сжимает чужие плечи под мятой рубашкой. Чанёль рассеянно наклоняет голову и целует его пальцы. Слова обиды застревают в горле Сехуна, а во рту становится горько. Он ждёт ещё чуть-чуть, а потом – ещё чуть-чуть, пока не понимает, что бесполезно. Что Чанёль снова ускользает в свой дивный музыкальный мир, проведёт в нём всю ночь и вырубится сидя. Просто выключится в какой-то момент, и будет чудом, если он не упадёт со стула или не скинет с подоконника ноутбук. – Я сегодня сплю в гостиной, – говорит Сехун. Чанёль кидает короткое «угу». – Я не приду тебя поднимать, – Сехун щекочет ему шею холодными пальцами. Чанёль пытается уклониться от прикосновений. Сехун знает, что это тоже неосознанно, по рассеянности, из-за полного погружения в работу, но злость снова поднимается в груди. Расползается чернотой по всему нутру, и хочется выплеснуть всё удерживаемое неделями, но Сехун держится. Ещё шесть песен, думает он. Шесть песен и… Что потом? Ещё один контракт? Сехун не хочет об этом думать. Он будет решать проблемы по мере их поступления. Сехун ерошит Чанёлю волосы и действительно уходит спать в гостиную.

* * *

После восьмой песни Чанёль приходит на запах кофе однажды утром. Садится за барную стойку, тут же падая головой на сложенные руки, и лениво замечает: – Снова босиком. У Чанёля голос хриплый и звучит ниже, чем обычно. Сехун неловко переступает на кафельном полу и ничего не говорит. Снимает турку с плиты и разливает кофе по чашкам. Чанёль притягивает подошедшего Сехуна к себе, почти усаживает на колени, но тот выворачивается из рук и садится напротив. – Ты дуешься, – констатирует факт Чанёль. Он то ли снова не спал всю ночь, то ли ещё не проснулся, но глаза – сонные и припухшие. Сехун хочет коснуться его щеки пальцами, хочет перегнуться через стойку и поцеловать в веки, но только качает головой. Он действительно дуется. В конце концов, он имеет на это право. Голос Чанёля Сехун уже не слышал две песни, пятнадцать дней. И слышать его сейчас – это до мурашек по коже, но Сехуну очень сложно выбрать между любовью и обидой. Поэтому Чанёлю снова приходится просить прощения методом безотказным. Он делает неспешный глоток, отставляет чашку в сторону и обходит стойку. Склоняется к самому уху Сехуна и шепчет низко и протяжно: – Не злись. Ну, не злись на меня. Задевая губами мочку, и от этого касания Сехун жмурится довольно и готов простить. Хотя бы на полчаса. Чтобы позволить Чанёлю наклониться совсем низко, обнять со спины, умостить руки на грудь и дышать в шею, оставляя лёгкие поцелуи. После долгой разлуки всё остро и ново. Как в первый раз. У Сехуна с Чанёлем всегда, словно впервые. Сехун накрывает его широкие ладони своими и прикрывает глаза. И думает, что всё ещё может стать по-прежнему, что надо развернуться и поцеловать. Настойчиво, распаляя в Чанёле желание, а потом – отдаться ему прямо на барной стойке. Пусть музыка подождёт, и университет, и весь, чёрт возьми, мир тоже пусть ждут, пока он не вернёт себе Чанёля полностью. Даже если на полчаса. Сехуну хватит. В дверь звонят. И Чанёль срывается в прихожую, потому что «это ко мне». Сехун дышит глубоко и не сразу понимает, что сжимает кулаки до красных полукружий ногтей на ладонях. Чанёль недолго говорит с кем-то и возвращается в кухню с коробкой. Ставит её на кухонную тумбу и начинает выдвигать все ящики подряд. – Ножи в тумбе за холодильником, – говорит Сехун. – Что это? Чанёль отвечает не сразу. Сперва достает нужный нож и вскрывает коробку. Вынимает из пенопластового плена и пузырчатой пленки нечто, напоминающее Сехуну большой и очень сложный калькулятор, у которого кнопок в два раза больше положенного. Ставит его прямо перед Сехуном и гордо объявляет: – Это драм-машина. Под заказ привезли. – Круто, – говорит Сехун. – Зачем она? – Чтобы облегчить мне работу. Тысячи барабанных установок в одной машине, всё для создания уникальных ритмических рисунков. – Звучит так, словно ты мне её рекламируешь. – В какой-то степени, – смеется Чанёль и добавляет: – Я хочу, чтобы вы поладили. С этими словами он подхватывает драм-машину со стола и уходит в спальню. Сехун допивает остывший кофе, споласкивает чашки и спешит в университет, раз отдаваться на барной стойке больше некому. Обида привычно ноет в груди, воспоминания саднят, а перспективы дальнейших отношений с Чанёлем – туманны. Сехун впервые начинает сомневаться, что действительно знал, на что шёл. Что он мог знать, в самом деле? Чанёль заставлял его плавиться умелыми касаниями, возбуждение было нестерпимым и хотелось стонать и верить в чужую любовь. Согласиться жить с таким Чанёлем, трепетным и сильным, было естественным продолжением их бурного романа. Сехун ни черта не знал, он просто не хотел ничего заканчивать. Он и сейчас не хочет, но… Иногда ему кажется, что Чанёль сам не оставляет ему выбора. Иногда Сехун думает, что Чанёль соврал. Что ему придётся быть вторым после музыки. Третьим – после работы. А потом к Чанёлю придёт настоящий успех, и каким тогда будет Сехун? Четвёртым? Вопросов всё больше с каждым днём, и Сехун сомневается, что сможет продолжать удерживать их в себе. Это просто оказывается сильнее него. Это больно. А спустя четыре дня Сехун понимает, почему Чанёль так хотел, чтобы они с драм-машиной поладили. Слышать её – невыносимо. Сехун прячется вечерами в гостиной и включает телевизор. Только увеличив громкость до возможного максимума, можно перекрыть «туц-туц-туц», и «бам-бам-бам», и «клац-дум-тсс» и миллион других звуков, складывающихся в причудливые ритмические связки. Но у Сехуна не получается долго терпеть орущих с экрана актёров, ведущих и певцов. Он неизбежно снижает звук и «трам-бам-там» доносится из спальни. Навязчиво. Настойчиво. И Сехуну кажется, что драм-машина говорит с ним на своём языке. Бубнит ему сутками: – Ты никто. Всё бессмысленно. Ничего больше не будет. Давай закончим. Сехун то ли сходит с ума, то ли это подсознание выбирает странные пути, чтобы в очередной раз напомнить ему о тревогах и страхах, о проблемах. О том, что, наверное, Чанёль больше его не любит, раз закрывается в спальне и сидит, сгорбив спину, над драм-машиной. Бегает от неё к ноутбуку, где-то между – хватаясь за гитару. Чанёль давно на своей волне. Трам-бам-бумс. К пятнице у Чанёля остаётся одна песня, а у Сехуна не остаётся терпения. Он собирает вещи в рюкзак, роется в тумбочке в поисках проездного, вспоминает, где оставил купленные недавно носки. Сехун делает всё молча и сосредоточенно. Он ходит по спальне, но Чанёль не видит его. – У тебя своя жизнь, – горько говорит Сехун. Настолько горько, что это получается неожиданно для него самого. Хочется плакать. Хочется кричать и топать ногами, упасть на ковёр и кататься по нему, бить кулаками по полу. И, может, Сехун бы сделал так, если был бы уверен, что Чанёль заметит. Устроить громкую истерику и оказаться проигнорированным – будет слишком унизительно. Сехун закидывает рюкзак на плечо, обувает кеды, вытаскивает из холодильника бутылку холодного чая и ещё раз заглядывает в спальню. Говорит Чанёлю в спину: – Я ухожу. Поживу у друга. Чанёль бормочет «угу». Ба-дум-тсс. – Может быть, я больше не вернусь, – говорит Сехун. – Слышишь? – Да, – рассеянно отзывается Чанёль. – Как скажешь, детка. И тогда Сехун уходит. Всё вокруг продёрнуто мутной пеленой слёз. Мир плывет, и Сехун плачет, едва попадая ключом в скважину, чтобы запереть двери квартиры. Чанёль ведь такой – придут грабить или убивать, а он не заметит. Сехун глотает слёзы в метро, показывает средний палец какой-то хихикающей над ним девчонке, выходит не на своей станции. Идёт по тротуару, отворачивая лицо от прохожих, опуская голову низко и почти не разбирая дороги под ногами. Смаргивает и старается выровнять шаг. И только в нужной квартире, уткнувшись в колени Чунмёну, Сехун плачет навзрыд. Потому что с Чунмёном не стыдно. Не стыдно было любить Чунмёна и спать с ним. Не стыдно было прилипнуть к нему потерянным щенком и просить «отогрей меня». Не стыдно раз за разом приходить, чтобы искать поддержки в худых руках и беспомощно утыкаться лбом в острое плечо. И перед Минсоком Сехуну тоже не стыдно, пусть тот и хмурится неприятно, когда Чунмён просит его выйти из гостиной и не мешать. Для Сехуна Чунмён – навсегда друг. Его хён. Его фея-крестная и коленки для рыданий. Чунмён гладит по голове, и говорит правильные слова, подцепленные из умных книжек по психологии. Он как-то объяснил Сехуну, что не так важны сами слова, сколько – интонация, с которой их произносишь. Чунмён всегда находит верную. Его голос спокоен и твёрд. Он говорит: – Всё будет хорошо. У вас всё наладится. И Сехун верит. Не может не верить. Успокаивается, и только плечи ещё подрагивают. Минсок приносит ему стакан воды, но подает его с таким видом, будто там – яд. И плечи у Сехуна уже дрожат от сдерживаемого хихиканья. Чунмён слишком добрый и наивный, чтобы это заметить, поэтому он только улыбается и гладит Сехуна по спине, пока тот пьёт. Ужинают молча. Минсок продолжает хмуриться, Чунмён рассеянно ковыряется вилкой в салате, зато Сехун ест за двоих. Он чувствует усталое удовлетворение, и снова можно дышать и даже надеяться – можно. Чунмён устраивает его в дальней комнате на слишком маленьком диванчике, но Сехун не обижается. Ему нравится Чунмён, нравятся диванчик и смешная голубая пижама с кроликами. Чунмён называет её «дежурной», и хранится в шкафу она только для Сехуна, потому что он вечно забывает сменную одежду, а любая вещь Чунмёна будет ему мала. – Поговори с ним. Расскажи ему, что тебя задевает, – Чунмён сидит на диванчике, и Сехун обнимает его, прижимаясь щекой к щеке. – Чанёль поймёт. Чунмён убаюкивает голосом, и Сехун прикрывает глаза и отчётливо понимает, что для хёна он всегда будет тем семнадцатилетним мальчиком, которому некуда было идти. Мальчиком, которого надо защищать, которому надо указать путь и оберегать, чтобы не набил шишек. В этом большая разница между отношениями с Чунмёном и тем, что у Сехуна с Чанёлем: Чанёль считает его равным себе. Чанёль думает, что Сехун может быть взрослым и ответственным. И Сехун знает, что совместная жизнь с Чанёлем – не детская игра и не юношеская прихоть. Когда Чанёль предлагал быть его, он имел в виду не снимать одну на двоих квартиру. Он хотел и хочет именно жить с Сехуном. Притираться друг к другу, делить проблемы, быть рядом, несмотря ни на что. Беда в том, что Сехуну кажется, что чем-то жертвует сейчас только он. Каждый грёбаный день – только он приносит свои разбитые надежды к дурацкому алтарю их любви. От этого он спит беспокойно, долго ворочается и просыпается посреди ночи с острым желанием выпить воды. Бредёт в кухню и замирает в дверях: у окна стоит Минсок и курит в форточку. Неприятный запах табака щекочет ноздри, и по босым ногам тянет холодком. Сехун уже почти решает зайти, быстренько попить и бесшумно ускользнуть, но от холодильника отделяется тень – Чунмён – и походит к окну. «И чего им не спится?», – рассеянно думает Сехун. Он не хочет подслушивать или подсматривать, но всё-таки мешкает и не уходит. Хочет увидеть, как это у Чунмёна, как ему живётся с серьёзным и хмурым Минсоком, о котором Сехун почти ничего не знает, но догадывается, что стал невольно причастен к его нервным движениям и тлеющему огоньку сигареты. Чунмён кладёт ладонь Минсоку на плечо и что-то шепчет ему в ухо. Может быть, какие-нибудь фразы вроде «он мне, как брат», «мальчик ищет себя», «я не могу оставить его в такой момент». Такие правильные фразы, которые не удивят Сехуна, потому что они правдивы. Но слов не слышно, улавливается только интонация – верная. Спокойная, немного просительная и самую капельку – извиняющаяся. Сехун бы на месте Минсока простил бы такому Чунмёну всё и сразу: притащившегося на ночь глядя бывшего, пролитый на важные документы кофе, массовое убийство. Но Минсок раздражённо скидывает Чунмёнову руку и что-то зло шипит в ответ. Чунмён отступает, качая головой. Выражения лица не разобрать, но Сехун помнит, как трогательно поджимаются тонкие губы, когда Мён хочет сдержать обиду и печаль. Минсок отправляет окурок в форточку, и Сехун хочет уйти, потому что может быть замечен и неправильно понят, но Минсок разворачивается не к двери, а к Чунмёну. Резко толкает его к стене и целует. Требовательно и долго, так, как никогда Чунмёна не целовал Сехун. Сехун и подумать не мог, что тонкого Мёна можно целовать грубо, стискивать его до боли, до лёгкого поскуливания в губы. Минсок подхватывает Чунмёна под бедро и приподнимает его ногу, плотно вжимаясь пахом в пах, и Чунмён охает и стонет. Сехун едва не вскрикивает, прикрывает ладонью рот и поспешно отступает в тень коридора, а потом почти бегом возвращается в свою комнату, уже не думая, что оставшиеся в кухне могут его услышать. Он устраивается на диванчике и долго унимает колотящееся сердце. Ему впервые становится стыдно в квартире Чунмёна. За себя. За то, что он внезапно понимает, какой Чунмён беззащитный, если с ним рядом нет Минсока. Как он ищет его взглядом каждый раз неосознанно и тянется к нему всем телом, даже если говорит с Сехуном и смотрит – на Сехуна. Сехуну стыдно, и становится ещё стыднее, когда в стену ударятся спинка кровати. Той кровати, которая стоит в спальне Чунмёна, и на которой он занимается сексом с Минсоком. Прямо сейчас, заставляя Сехуна краснеть, кусать губы и затыкать уши. Бам-бам-бам. Сперва размеренно, а потом – чаще, ритмичнее, быстрее. Бамбамбамбамбам. Ну, просто драм-машина, думает Сехун и накрывает голову подушкой. После всего его радует только то, что утром неловко всем. Сехун позволяет себе подремать подольше, компенсируя ночной недосып, и заходит на кухню, когда Чунмён уже заканчивает завтракать. Мён едва кивает ему, пылая щеками, и не поднимает взгляда от тарелки. Сехун замечает на его стуле подушку и делает вывод, что на Минсока психологические штучки не действуют, но действует хороший секс. Минсок же стоит у раковины, потягивает кофе, смотрит мимо Сехуна, покусывая губу, а потом улыбается так, что Сехун едва не давится соком, который стащил у Чунмёна. – Будешь кофе? – спрашивает Минсок. – Я сварю ещё. И Сехун всё-таки давится, думая, что насчёт «неловко всем» он погорячился. Минсок явно не стесняется ничего из того, что делал с Чунмёном ночью. Пожалуй, он даже рад продемонстрировать, что Чунмён – его, что никакие маленькие мальчики пусть даже не тянут свои загребущие ручонки, что «не дорос и никогда не дорастёшь», «моё» – всё это читается в его глазах, пугающе красивых, но угрожающе холодных, пока они не смотрят на Чунмёна. Сехун думает, что, наверное, Минсок очень любит Чунмёна. Так по-настоящему, пусть не всегда рассчитывая силу своей любви, не всегда умея показать её в череде одинаковых будней. Так пылко, как Сехун любит Чанёля и хочет его любить ещё долго. Но Сехун сомневается и не готов вернуться. Он проверяет телефон, но не находит ни единого сообщения от Чанёля, ни одного пропущенного звонка. К такому Чанёлю не хочется возвращаться, но выбора нет. Сехун не может рассчитывать на то, что благодушие Минсока будет длиться долго. Он боится, что подушкой под попой Чунмён в следующий раз не отделается. Хёнов надо беречь, думает Сехун, а вслух говорит: – Я домой, к Чанёлю. Чунмён сияет и трогает его за запястье. – Правильно. Вам обязательно надо поговорить. Но знай, Сехун, что бы у вас ни произошло, я всегда на твоей стороне. Ты можешь приехать в любой момент. «Только попробуй», – одними губами произносит Минсок. Сехун сглатывает и улыбается Чунмёну искренне, но криво. Он обещает, что конечно, да, никак иначе. Он даже целует хёна в щёку на прощание (это уже из чистой вредности и чтобы рассеять смущение, повисшее между ними), подмигивает Минсоку и едет обратно в свою квартиру. Домой. Сердце сжимается, и плакать не хочется, но на душе – паршиво. Начинается дождь, и к многоэтажке Сехун бежит по мелким лужам, морщится от противно сбегающих по шее капель. Он не плачет, а возвращается почему-то так же – смаргивая влагу с ресниц. Чёртов летний ливень. Отвратительный, холодный и тоскливый. Сехун снимает кеды в прихожей, смешно трясёт волосами и думает только о том, что ему нужен горячий душ, но сначала надо проверить Чанёля. Убедиться, что с ним не случилось чего-нибудь глупого или опасного. Тишина в квартире настораживает. Сехун удивляется, когда находит Чанёля не сидящим сгорбленно в спальне, а в гостиной – лежащим на диване, неловко подтянувшим длинные ноги к подбородку. Если Чанёль и спал, то уже проснулся. Смотрит на Сехуна, а потом встаёт. Плед с его плеча скользит на пол. – Я вернулся, – говорит Сехун. – Я тебя ждал, – говорит Чанёль. – Так ждал, что даже не позвонил? – Мой телефон утонул в ванной. Ещё неделю назад, а я забыл, не до этого было. Не до этого и не до меня, думает Сехун. Качает головой и идёт в душ. Впервые щёлкает замком. Он долго стоит под упругими струями в клубах пара, прикрыв глаза и расслабляя мышцы. Сехун хочет набраться сил и уверенности. Собраться с духом для разговора. Спросить у Чанёля, до сих пор ли он у него на первом месте. Чем Чанёль готов пожертвовать ради их отношений. Из душа Сехун идёт в спальню. Натягивает только широкие домашние штаны. Чанёль возится на кухне, роняет кастрюлю и громко матерится: готовит что-то или просто неудачно заглянул в настенный шкафчик. Сехун усмехается и не спешит к нему, чтобы выяснить, что на самом деле случилось. Надоело. Он оглядывает комнату. Ноутбук на пыльном подоконнике. Одежда разбросана по полу. Грязное полотенце висит на стуле. На рабочем столе ничего, кроме полчища грязных чашек и драм-машины. Сехун подходит ближе, чтобы посмотреть на неё. Обводит пальцем кнопку и нажимает. И вздрагивает, потому что «бум», и Чанёль обнимает со спины. Трётся носом о голую шею, целует за ухом. Говорит: – Прости. Прости, ладно? – Ты невозможен, – бормочет Сехун. Все умные слова покидают его. Все правильные интонации теряются. – Постоянно, – жарко соглашается Чанёль. – Обещаю исправиться. Если ты готов дать мне шанс. – Готов. Хоть тысячу шансов, Чанёль. Только скажи, что я тебе всё ещё дороже всего. – Ты мне дороже всего. – Дороже музыки? – Да. – Дороже работы? – Да. – Дороже успеха? – Сехун понимает, что его несёт, но остановиться не может. Они обязательно поговорят обстоятельно, но сейчас ему важно знать, что Чанёль любит его по-прежнему. – Без тебя никакой успех не имеет смысла, – шепчет Чанёль. И у Сехуна сердце замирает, потому что этот низкий шёпот до сих пор заставляет тяжелеть низ живота. – Я для тебя дороже дурацкой драм-машины? Чанёль усмехается. – Ревнуешь, детка? – Иди ты. Чанёль никуда не идёт. Обнимает крепче, кладёт свои пальцы на пальцы Сехуна и тянет их к светящимся синим кнопкам. Нажимает одну. «Тум». И подается бедрами вперёд. Легко прикусывает бледную кожу на челюсти Сехуна. И снова «тум», и движение бедрами, но уже резче. – Главное – поймать ритм, – доверительно сообщает Чанёль. Сехун позволяет Чанёлю вести себя, направлять пальцы, извлекать из драм-машины звуки и упираться возбуждением в ягодицы. Чанёль буквально берёт его через одежду под учащающееся «тум-тум-тум», и Сехун заводится. Не может больше терпеть, разворачивается и целует отчаянно. Чанёль снимает футболку, и кожей к коже – до звёзд перед глазами. И хочется сразу и всего, и Сехун больше не готов остановиться, стягивая одежду с себя, а потом – с Чанёля. Он гладит его плечи, проходится ногтями вдоль рёбер, тянет на себя, садится на стол, разводя ноги, чтобы ближе. Невозможно ближе. И снова гореть в сильных руках и отдаваться так, как можно отдаваться только Чанёлю: ничего не оставляя себе, подаваясь навстречу, раскрываясь до предела. Так, чтобы чувствовать его толчки и кусать губы, давить стоны, потому что всё происходящее кажется вдруг слишком интимным. И Чанёль снова становится его Чанёлем, когда прямо в беспомощно приоткрытый рот: – Я никуда от тебя, слышишь? И ты не смей от меня. Не смей никогда... Не бросай. А потом уже не шёпотом, а рваным выдохом: – Люблю. И Сехуна выгибает в оргазме уже не сила рук или частота толчков, а одно это слово. Чанёль утаскивает его в кровать, жмётся под бок, дышит щекотно. Он хочет продолжить, и Сехун не против. Сехун любит Чанёля. До сих пор не может этого сказать вот так просто, но любит невыносимо, и благодарен ему, потому что он – понимает и ничего не требует. Сехун вплетает пальцы в чужие волосы и думает, что, пожалуй, ещё не простил Чанёля. Что на самом деле, что бы Чанёль ни сказал, музыка всегда будет для него первой, а сам Чанёль – никогда не будет прежним. Минуты страсти кончатся и канут в небытие, как исчез тот мальчик-студент Чанёль, безработный и беззаботный, искренне верящий в то, что сможет примирить желаемое и действительное. Что готов доверить другому мальчику своё сердце и строительство чего-то взрослого и правильного. Что между амбициями и любовью – он всегда выберет любовь. Всегда выберет Сехуна. Нет. Не выберет. Уже никогда не выберет. Сехун улыбается Чанёлю, когда тот нависает над ним. Целует его в подбородок и говорит: – Я никуда от тебя не денусь, Чан. Не сегодня. Сехун прикрывает глаза. Они обязательно поговорят с Чанёлем. И что-нибудь придумают. Должны придумать. В конце концов, у Сехуна выпускной год, две курсовых, диплом, подработка и коленки Чунмёна. Ему будет, чем занять себя, когда Чанёль вернётся в свою голову, к своей музыке. И, может быть, однажды Сехуну станет легче его любить.