Каждый новый день — ещё один шанс изменить свою жизнь.
Это произошло неожиданно. Событие, которое изменило полностью мою жизнь. Изменило меня. Вот только тогда я этого не понимал. Я был мелким хулиганом, любившим повеселиться. И повеселиться так, что бедная Натали не могла со мною справиться. Я приходил то грязный, то мокрый, то в порванной одежде, то в ссадинах. И ей постоянно приходилось меня отчитывать, на что я лишь глупо улыбался, чаще всего показывая язык и дразня ее. Меня бесили её вечные укоры и запреты. Она мне не мать. Она мне никто. Она просто секретарь моего никчемного отца. В школе я постоянно дурачился, действовал учителям на нервы. Играл с друзьями, в частности строя планы против кого-то, кто нам не нравился, мешался, нарывался. Мы представляли его иным, к примеру, инопланетянином. Давали ему прозвище, чтобы нам было легче понимать друг друга и наш план. После окружали, застали врасплох — и неважно, что он нам сделал. Плевать на его чувства. Нам было весело — а это главное. Было. Тогда. Я боялся скуки. Скука любила меня. Я с ней боролся, она со мной играла. Я так и слышал ее мерзкий веселый возглас, чувствовал её противные руки на моих плечах. Она хотела меня добить, хотела овладеть мною, хотела заставить меня сдаться. И у нее это почти вышло. Я не находил себе места, не знал, чем бы и как развлечь себя, пока… — У нас в классе новенькая. — Это было внезапной новостью для меня. Но никакого одушевления не дало. Мне становилось скучно. Зевая, я разглядывал новенькую. Иссиня-черные волосы и… Что за дебильные два хвостика? А это непонятное выражение лица? Она какая-то стремная. Дюпэн-Чэн Маринетт, как оказалось, глухая. Её посадили впереди меня, и что-то загорелось во мне, изгоняя эту надоедливую скуку. Глухая девчонка — это что-то новенькое для меня. Что-то даже иное, не разгаданное. Я наблюдал за ней, каждый раз противно фыркая. Ходила вечно с этим блокнотом, доставая всех вопросами. «Что сказал учитель?», «Объясни мне это, пожалуйста» и тому подобное, а нам приходилось ей в письменной форме отвечать. Это ее невинное лицо и вечная улыбка так раздражали. «Гав», — громко, на весь класс во время урока крикнул я над ухом этой новенькой. Все засмеялись, учитель начал возмущаться, а она… улыбнулась. Мне. Бесило. Я ставил ей подножки, весело смеясь и говоря напоследок грязные слова. Я выбрасывал на неё мусор с окон, если вдруг она находилась рядом. Я обливал её водой, я все чаще и чаще «гавкал» ей в уши, даже подговаривая других. Я над ней издевался. Мне это нравилось. И не только я веселился над ней — весь класс. Она всех бесила. Она изгой. Она глухая. Она инвалид. Ей не место тут. Она обуза. Но каждый раз в ответ улыбка. Все такая же милая — до жути противно.Я ненавидел ее. Я ненавидел эту глухую девчонку.
Впервые я услышал ее голос на литературе, когда пришла её очередь читать стих. Я заострил особое внимание на этом, востро держа уши. Девчонка произносила громко, но едва ли это можно было назвать словами: какие-то слоги, буквы, которые превращались в непонятную кашу. Все смеялись. А я открыл для себя язык, на котором разговаривала эта инвалидка. И повторил. На уроке. Читая стих. Так же как и она. Я все больше и больше смеялся над ней. Пакостил, говорил весьма обидные слова, хоть она их и не слышала. Я хотел заставить её злиться. Хотел, чтобы она озлобилась, пустилась в драку, пожаловалась на меня. А на все это… Улыбка. Лишь улыбка. Как же это бесило. Я ненавидел ее. «Прости» — было написано у нее в блокноте, адресованное мне. Стоя у школы, я свысока глядел на эту Маринетт. Фыркнув, я начал разворачиваться, произнося ругань. Но девчонка схватила меня, на что я дал ей затрещину. Она глядела на меня своими васильковыми глазами, но я не увидел в них ни злости, ни слез. Она вообще умеет плакать? Она вообще человек? Она указывала пальцем на себя, потом на меня, после сложив руки в рукопожатии. Она глядела на меня, улыбаясь. «Мы можем быть друзьями?» — увидел я тогда в блокноте, от чего некая злость вскипела во мне. Схватив ее вещь, я написал «идиотка», показал ей, а после, разворачиваясь, уходил, бросив блокнот в пруд. Она пустилась его доставать. Вот же глупая девчонка! Она меня бесила. Я её ненавидел. И казалось, что это чувство было у всего класса в адрес этой ущербной. Но… я даже не заметил, как это обрушилось и на меня. Над ней издевались все, но весь этот мусор скинули на меня, будто я какое-то помойное ведро. Высокомерные и насмешливые взгляды, драки и оскорбления. Я стал таким же изгоем, как и она, эта глухая. Я старался не заострять на этом внимания. Жить себе да жить. Пускай друзья отвернулись, пускай я один. Мне по-прежнему же весело, правда? Жгучая, невыносимая боль пожирала меня изнутри, ломала мне кости, сжимала легкие, от чего я просто задыхался. Это все из-за нее. Это все из-за глухой. Я её ненавидел. Сильно. Всеми фибрами своего тела. Школьная жизнь стала адом. А она все так же улыбалась всем в ответ. Неужели она и правда не понимала, не видела, не осознавала? Не чувствовала всего негатива вокруг нее? Ведь эти отрицательные эмоции, насмешки, высокомерные взгляды адским пламенем горели, окружая ее. Но она улыбалась. Мило. Весело. Раздражающе. Она верила, что все будет хорошо? Как же меня тошнило от этого, выворачивало наизнанку. Моя мама, светло улыбаясь, утверждала, что все будет хорошо. Но ничего хорошего не произошло. Она все-таки умерла, а я и не верил, что чудо произойдёт. «Все будет хорошо» — это лишь гнусная фраза, используемая для утешения. Нельзя в нее верить. У мамы была такая же улыбка. У этой глухой улыбка на все пакости в ее адрес. Как же это бесило. Она приходила рано в школу и вытирала парту. Бедняга, её до сих пор подвергали травле, но это ведь не мое дело, да? Вот только как оказалось — это была моя парта. Она стирала грязные словечки, несмотря на то, как гнусно я к ней относился. Она перевелась в другую школу после того, как мы с ней подрались. А она лишь хотела мне помочь. А я лишь вспылил, ударил, оскорбил. Кажется, тогда я начал понимать все те чувства, которые, вероятно, испытывала Маринетт. Но я все равно ненавидел её. И себя. «Простите, простите, простите. Простите меня» — слова, повторяющиеся в её блокноте, который я нашел в пруду. Тот самый, который я выбросил тогда, а она, похоже, так и не забрала. И сейчас эти слова меня убивают. Мучают мою душу, режут моё сердце, наверное, тысячей игл. Прошло шесть лет. И все эти шесть лет я был один, отравленный ядом. Этот яд отравлял меня, даруя мучительную невыносимую боль. Я ненавижу себя. За те свои поступки. Как же хочется попасть в прошлое и избить того мелкого идиота-себя до полусмерти. Выбить всю дурь. Чувство вины, очень обжигающее, — оставляет после себя незаживающие ожоги. Я ужасен. Я гнилой. Я противен. Я противен сам себе. Прошло шесть лет. Я встретился с ней. Она все по-прежнему с двумя маленькими хвостиками, которые делают её по-настоящему милой. Я отдал ей блокнот. Она, наверное, думала, зачем я пришёл и что мне нужно от неё. И всей душой желала, чтобы я ушел, чтобы она больше никогда не видела моего мерзкого лица. Её васильковые глаза выражали удивление и не понимание — ни капли злости, ни капли отвращения, ни капли ненависти. Но она все так же улыбалась. И сказала мне «спасибо». Мне не противно, как раньше. Я поражен. Я её не ненавижу. Кто и должен ненавидеть, так это она меня. Но… Она тянется ко мне. И с каждым разом открывается по-новому. Милой, мечтательной, застенчивой, весёлой. Но каждый раз меня поражает её доброта. Как может быть столько доброты к такому мерзкому человеку, как я? Я хочу искупить свою вину. Мы почти каждый день видимся. Я еще до этого выучил язык жестов, что её очень сильно удивило. Я отнял у неё яркую детскую жизнь, подарив мрачные воспоминания. И эти дни, наверное, до сих пор снятся ей, до сих пор мучают её, до сих пор заставляют страдать её измученную душу. Я хочу их заменить на настоящее. Хочу подарить ей светлую жизнь. Я хочу стать её другом. Хочу стать её щитом. Тогда я не понимал, я не знал, что значили те жесты. Указательным пальцем я направил на себя, потом на нее, после сложив руки в рукопожатие, виновато глядя на нее. Вот её язык. И я его выучил ради нее. Она улыбается, кивая весело головой. Она каждый раз мне открывается с разных сторон. Такая чистая, но с ранимой душой. Яркая улыбка, но скрывающая боль. Радостные глаза, но затмевающие обиду. Я обижал ее, не ставя себя на ее место. Не пытался понять её, по-человечески заговорить с ней. Я лишь издевался, чтобы убить скуку, которая просто заменилась на одиночество. Я не человек. Я лишь тупое существо. Меня тянет к ее улыбке. Я хочу ее раскрыть. Что именно Маринетт прячет под ней? Может, все доброе отношение ко мне лишь иллюзия? Я до сих пор ненавижу себя. Я до сих пор противен себе. Имею ли я право сейчас общаться с ней? Вот так просто общаться? Дружить? Но она тянется ко мне. Зовет гулять, желает больше времени проводить со мной. Почему? Я ведь виноват перед ней. А она считает виноватой себя. Она ненавидит себя. Это мы заставили её испытывать к самой себе такие ужасные чувства. Мы ужасны. Но меня влечет к ней. С каждым разом. Мы уже больше двух месяцев общаемся, и меня тянет к ней все больше и больше. И каждый день, каждую минуту, каждую секунду мне становится теплее рядом с ней, а от этого еще более противно отношение к себе. Сейчас, стоя на мосту, она складывает альбомный листок в самолетик. Я знаю лишь то, что на нем написаны имена дорогих ей людей, но чьи именно — для меня таинственный секрет. И она, улыбаясь, отправляет свое бумажное творение в небо, и оно свободно летит вверх. Небо — символ судьбы, но у меня оно ассоциируется со свободой. Сверху льется свет, дарующий жизнь. И именно туда она отправила самолет. Желание свободы и жизни для дорогих сердцу людей. А её улыбка - больше чем уверен - искренняя и настоящая. Она настолько прекрасный человек, а я посмел испортить её детскую жизнь и вторгся в её настоящее. Она должна меня ненавидеть, но наоборот улыбается и тянется ко мне. Она меня простила. Я себя — нет. Она должна ненавидеть всех тех, кто причинял ей столько боли. Но ненавидит саму себя. Я буду её защитой. Буду всегда рядом. Я научу её любить себя, независимо от того, глухая она или нет. Я научу её любить себя такой, какая она есть.Я её уже полюбил.