Зеркало

В такой час должно быть темно, но странный синеватый отсвет рассеивает мрак. Кажется, что есть только эта комната и лунный свет за окном. Спокойный и вечный. В этой комнате всегда сумерки, и всегда светит полная синеватая луна в не занавешенное окно. Занавески, тонкие, полупрозрачные, медленно развеваются на ветру, будто бы увязая в прозрачном желе. Это то место из снов, которое никогда не меняется, и в которое приходят зачем-то. Например - отдохнуть от тоски и боли, побыть наедине с собой, подумать. Во сне хорошо - руки послушные и не дрожат. Они такие, как раньше. Однако, от наслаждения этим мигом былого отвлекает что-то. Что-то неестественное. Занавеска, скользящая до того плавно и медленно, дёргается, будто в плохой кассете зажевало плёнку. Комната ползёт помехами, рядом с окном в глухом вакууме тишины вдруг появляется ростовое зеркало. Обычное, даже не вставленное в раму. Из зеркала смотрит высокая мужская фигура. Чужая мужская фигура. - Какого хрена? - высокий светловолосый мужчина решается на вопрос первый. В дрожащих смуглых пальцах его зажата сигарета, её красноватый огонёк кажется неуместным и чужим. - Тот же вопрос, - мужчина пониже подозрительно щурит чуть раскосые глаза. Он черноволос и, в отличие от второго, аккуратно пострижен. В следующий миг его скручивает болью. Руки его покрываются швами, шрамами, искажаются болью и травмами, а их послушность оставляет хозяина даже здесь, в царстве фантазий и миража. - Э? - тот, в зеркале, подаётся к нему навстречу, положив широкую, испещрённую шрамами, ладонь на стекло. Оно разделяет их, не даёт чужаку пройти. - Всё в порядке, - по эту сторону злится. Злится на реальность, которая смеет лезть даже сюда, негодная паршивка. Зачем он видит тут кого-то другого, с тоже изуродованными ладонями и непослушными пальцами? Он знает, что это надо сделать. Зачем? Просто надо, во сне не нужны обоснования. По эту сторону медленно поднимает руку и прижимает её к зеркалу, к тому месту, куда прижата ладонь другого, из зазеркалья. Эта ладонь крупнее, очень тёплая и сильная, вызывает ассоциации с медведем. - Что с руками? Мужчина из зазеркалья моргает. Медленно, будто вспоминает. Зеркало ползёт помехами, а шрамы на смуглой ладони раскрываются швами и ранами, как на отматывающейся назад плёнке. В ярких холодных вспышках меняется и сам чужак из зазеркалья - молодеет. Кончается череда вспухающих и исчезающих на ладонях проколов, швов и порезов (не много ли их для обычных травм?), ладонь уменьшается. Спустя то ли миг, то ли вечность, из зеркала уже смотрит подросток лет тринадцати. Узнаваемый, но неожиданно маленький и тщедушный. Рука, ещё не тронутая шрамами, дрожит сильнее. - Голову проломило, - на голове мальчишки вскрывается пролом. Перебитый нос наливается синяком, кровь заливает глаза. По лицу и скулам ползёт чёрный отёк. - А у тебя? - Авария, - рука по эту сторону вспухает вскрывшимися ранами и не зажившими швами. Но почему-то это совсем не больно. - Травма мозга? - Ага, - мальчишка бодро кивает головой, бросает взгляд на свою руку и привычно хлюпает перебитым носом. Голос его слабый и надтреснутый - голосовые связки сорваны. - Врачи старались, но совсем вернуть послушность не смогли. Никто бы наверное не смог. - Я бы смог. Мальчишка пожимает плечами и опускает руку, которую уже бесконтрольно колотит. - Ты врач? - Да. Был. - Жаль, - неизвестно чему сокрушается мальчик, бросая взгляд на его руки, - жаль. А я вот на скрипке должен был играть. Хотел так, жизнь готов был отдать. Очень хотел. Комнату подёргивает тишина. Этот мальчишка сейчас вовсе уже не мальчишка. Всего лишь чьё-то прошлое, которое до боли похоже в некоторых деталях. - И что? Что ты сделал? - Я умер. Частично. Это бывает, когда лишаешься дела всего жизни. И воскрес, когда нашёл в себе другой дар, - голос, и без того жутковато-надтреснутый, отдаётся эхом. - Мой настоятель говорил, что не надо ставить на себе крест. На мне все его поставили, от музыкальных занятий, кроме вокала, отстранили. А я не должен был крест ставить, потому что он потом воскреснуть мешает. Мальчишка улыбается. Беспечно и широко, во все зубы. Как будто его рот и губы не заливает кровь из синюшного носа. Как будто его глаз что-то может разглядеть из-под чудовищного чёрно-бурого отёка. Как будто в черепе нет зияющей дыры в крошках рыжего кирпича. - Что ты смог делать вместо скрипки? - Петь, - неожиданно знакомым, и в то же время незнакомым басом отвечает мальчик. Этот голос похож на тот, каким он был в самом начале разговора, но лишён хрипотцы курильщика, чист и хорошо поставлен. Снова зеркало ползёт помехами. Три года вперёд, и теперь там стоит аккуратно стриженный подросток лет шестнадцати, в неброской помятой одежде, явно с чужого плеча. Он намного выше, на голове угадывается след от трепанации, нос скошен вправо. - И готовить, - добавляет парень чуть тише. Яркая вспышка, и он возвращается в своё изначальное, взрослое, состояние. - А что делать мне? - Умирать. И воскресать потом. Чужак обыденно пожимает плечами. Он понимает, что говорит. Но для того, кто по эту сторону стекла, это лишь бессмыслица. Зеркало идёт трещинами и рассыпается в пыль. Проступает боль. Время просыпаться.