Bonfire

Вы когда-нибудь просыпались от запаха молочного шоколада? Такого запаха, который появляется при разломе свежей плитки. От запаха той самой шоколадной крошки, что осыпается на упаковочную бумагу и падает на стол, пол, одежду и пальцы, на которых скоротечно плавится, как под июльским солнцем, вне зависимости от времени года. Вы когда-нибудь просыпались от такого запаха? Нет? Я тоже. Сегодня такое впервые. Но, открыв глаза, я понимаю, что никакого шоколада нет и быть не может. Я чувствую лишь запах мокрой травы, что доносится из открытого окна. «Но шоколад… Он ведь был! Я чувствовал его прям у самого носа!» На улице начинает светлеть. Сейчас около трех утра, если верить биологическим часам. Черничное небо уже как пол часа точно пачкается в серой краске, которая придает ему отвратительный предрассветный оттенок. Этот цвет веет металлом, а значит холодом. Тем холодом, что пробирает до костей, заставляя тело покрываться мурашками и трясти конечностями словно при приступе эпилепсии. Ветер очень слабый и оттого практически не задевает деревья, что стоят в саду. Птицы молчат равно как и коты да соседские псы, и такая тишина стоит, что становится страшно. В моей кровати, что рассчитана на двоих, тепло и холодно одновременно. В коконе из одеяла, в котором я сплю, тепло, но вот простыни, которых я не касаюсь, отдают холодом. Это все, наверняка, из-за открытого окна. «Конец августа все же» Закрывать окно не хочется, ведь если закрою, то станет слишком жарко, и от этого мне не спастись. А вот от холода запросто! Мне понадобится всего одно большое теплое одеяло и небольшая пуховая подушка темно-желтого цвета, прям как горох. Именно этот цвет греет меня. Я не люблю жару также как и холод. Я люблю тепло, уют и вязанные свитера вечерами позднего лета. Я не люблю кофе, а вот крепкий черный чай обожаю. А еще запах опилок, горелого вишняка и моря. Мысли, мысли, и еще раз мысли, а после сон, который врасплох застает меня и, не давая опомнится, хватает за щиколотки и тащит в свое сонное царство. Утро пасмурное, птицы шумные, а я думаю о вишневом нектаре, который пил во сне. Я сидел у подножья горы рано утром и пил нектар из кружки, что была выстругана из кедрового дерева. Солнце слепило мне глаза и грело щеки, а ветер трепал полы моей синей рубашки. Выбравшись из кокона я еще немного, совсем чуть-чуть повалялся в кровати и осматривал бежевый потолок, что был усеян незнакомыми мне цветами. Я взял с прикроватной тумбы книгу. Сонник. — Так, вишневый некта-а-ар, посмотрим, — я листал сонник и быстро просматривал информацию, изложенную на страницах. — «Нектар снится к хорошему дню», — я прочел это и перевел взгляд на распахнутое настежь окно за которым было отчетливо видно пелену серого неба, что лишь иногда отдавала розовым из-за тюля. — Ну, да. Хороший день. Отложив книгу и с неохотой сев на кровать, я быстро опустил ступни на холодный пол, давая им немного привыкнуть, а после чего поплелся в ванную. После утренних процедур и завтрака в виде миски с рисом и парой кусочков жареной рыбы, я вышел в сад, уселся на старую качель из черного металла и принялся пить ароматный черный чай. Я медленно качался на ней, делал маленькие глотки из кружки цвета малины и наперед знал, что уже через пару минут у меня начнет болеть голова. А все из-за соседей, которые каждое утро ругаются. Эти два крикливых соседа, что живут по обе стороны моего забора. И черт бы побрал моего покойного дядю, в чьем доме я сейчас живу, поставить сетчатый забор. Мой дом прямо по середине и это просто убивает меня. Один из них болен синдромом Туретта и живет с младшим братом, который помогает ему. Мать их в доме престарелых, а отец утонул в море. Второй сосед просто крикливый дурак и брюзга, который огрызается на бедного парня с синдромом Туретта. Он живет один и поэтому никто его даже не пытается заткнуть. Я для него не авторитет, впрочем, как и Чимин — брат больного парня — Тэхёна, поэтому наши просьбы завалить хлебало и красноречивые взгляды его даже не задевают. Все те два года, что я живу в этом доме, ни разу не было дня, когда бы они не обменивались «любезностями». Первым на улицу всегда выходит крикливый дурак Хёк, садится на лавочку у забора и просто смотрит в небо. Он как всегда разминает шею и руки, мотает ногами и часто вздыхает так, как будто бы хочет что-то рассказать, да вот только никто не спрашивает. Он тихо курит, пряча левую руку в карман кофты, и все смотрит в небо. Затем на "сцену" выходит Тэхён. Он всегда делает выпады, потому что его частенько хватают судороги мышц ног. Он подходит к забору-сетке и цепляется за нее своими тонкими бледными пальцами. Он мотает головой и бьется ею о сетку, рычит и издает звуки словно ребенок, что играет в индейцев. Хёк рычит, тушит сигарету и впивается ногтями в деревянную лавочку, из-за чего зеленая краска начинает слущиваться с нее. — Эй, — Тэ свистит и Хёк поворачивается к нему, смотря ненавидящим взглядом, — тварь! Как дела? Как дела? Как дела? Тэ часто повторяет свои слова или слова других, а также сквернословит не по собственной воле, и это выводит Хёка из себя. Хёк все смотрит на него и вот-вот что-то должен сказать, но молчит. Открывает и закрывает рот, как рыба, выброшенная на сушу, молчит. Молчание давит на Тэ и он кричит: — Оглох? — Тэ бьется головой о предплечье и снова издает странные звуки. А Хёк молчит. И это как-то странно. — Ты сегодня ему ничего не скажешь? — спрашиваю я, смотря прямо в упор на него. Хёк смотрит на меня, затем на Тэ, а после чего снова на меня. И в этом взгляде ничего нет. Нет больше той ненависти, что плескалась еще пару минут назад, нет того изобилия презрения и беспомощного желания заткнуть, повалить на землю и избить. Этот взгляд слишком пустой. Это очень непохоже на Хёка. — У меня все хорошо, — слишком спокойно, слишком размеренно, слишком много грусти. И этим "слишком" он отвечает Тэ, который тяжело дышит и начинает гоготать, что есть мочи. Хёк встает, опустив голову, и идет к себе в дом с ужасно несчастным видом. Еще немного, казалось, и он упадет навзрыд да на колени. — Эй, — я окликаю его и он останавливается, — у тебя точно все хорошо? — Я же сказал, — он сжимает кулаки внутри карманов своей старой кофты и сжимает челюсти так, что ему, наверняка, больно. Хёк заходит в дом, а Тэ кричит до тех пор пока не выходит заспанный Чимин. Он отрывает его от моего забора и просит у меня прощения за шум. Они уходят, оставив меня в одиночестве. Чай уже порядком остыл и пить его резко перехотелось. Я встаю с качели и иду на кухню, чтобы попрощаться с чаем, который будет вылит в раковину и залит пеной с яблочным ароматом. В гостиной почти тихо. Почти, потому что пришел соседский кот. Он часто прибегает ко мне и спит на диване или у меня на коленях. Он тихо мурлычет и меня это успокаивает лучше чем специальные чаи из аптеки. Сегодня выходной и всего восемь утра. И делать ничего не хочется. Мне остается ждать только семи вечера на циферблате. Десять часов слоняться бесцельно по дому, а после впопыхах натягивать на себя джинсы и мягкий вязанный свитер, чтобы как можно скорее начать путь, захватив попутно из сада ветки сухого вишняка и небольшой бутылек с керосином. Курс я держу на пляж, где появляюсь каждый день без десяти семь. Я развожу костер в метрах пятнадцати от воды и сажусь на бревно. Я грею руки у костра и жду его. Парня, которого встретил два года назад на этом месте. Тогда ему было шестнадцать, а мне вот-вот стукнуло двадцать. Он был таким застенчивым и милым, когда застал меня сидящим на этом бревне вечером. Сказал, что не ожидал здесь кого-то увидеть. Сказал, что это его секретное место, но он разрешает и мне сюда приходить при условии, что я буду разводить костер. Он тогда много запинался, отводил взгляд и краснел, говоря все это. Я лишь улыбнулся ему и сказал: — Заметано. И вот каждый вечер я прихожу, развожу костер и жду этого парня. — Хё-ё-ён, — он кричит и я оборачиваюсь на его голос. Он растрепанный и веселый бежит ко мне. — Хён, — он останавливается рядом со мной и пытается отдышаться после пробежки, опираясь одной рукой о согнутое колено, — привет. Он пьяно улыбается и смотрит на меня. — Уже успел надраться? — ухмыляюсь я. — Совсем немного, хён. А ты? Ты будешь? — он машет бутылкой хереса перед моими глазами и закусывает губу, которая блестит в свете огня. — Зачем ты каждый раз спрашиваешь? Знаешь же, что буду. — А вдруг сегодня ты бы не захотел, — он улыбается, вздыхая, и садится на песок. — Придурок, песок же холодный! — я тяну его за ворот свитера на себя. — Ну, блин, хён, — он взвывает, но все же садится на бревно. — Сегодня был день рожденье у Хару? — Ого, ты запомнил имя? — он хохочет и пытается открыть бутылку штопором. — Странно. Обычно ты никогда не запоминаешь имен. — Ой, да прямо таки, — отмахиваюсь я и вырываю из его рук бутылку. — Дай сюда, немощный! — Да не немощный я, просто немного выпивший, — он опять смеется. — Я и сам открыть могу! — Нет уж! Я хочу выпить, а не лицезреть твои жалкие попытки использовать штопор, — я миленько улыбаюсь и открываю бутылку. — Хён, да ты крут! — он округляет глаза, затем медленно открывает рот и снова хохочет. — И все же, хён… — Что? — спрашиваю я, а затем делаю глоток крепкого вина. — У тебя ведь и правда дерьмовая память на имена. Ты мое то спустя две недели запомнил, а мы с тобой каждый вечер тусовались, — он цокнул и обиженно поджал губы. — Ну, не обижайся, Гукки-и-и, — я улыбаюсь своими тонкими губами, которые отдают запахом спирта, и отдаю ему бутылку. Он пьет, пока я смотрю на костер. Тишину разбавляет шум морских волн и крики моряка, что чертыхается на кого-то. Воздух безумно импонирует на вкус и запах, и я прикрываю глаза, думая, что, возможно, прямо сейчас вырублюсь. И, может, так бы оно и было, если бы мелкий не подал голос. — Знаешь, сегодня кое-что произошло, Юнги-хён… — Гук закусывал губу и смотрел на то, как пламя уклоняется от ветра. Глаз его видно не было, ибо их хорошо скрывала отросшая челка. Я говорил ему подстричься, а он мне: «Иди в задницу… Хё-ё-ён», а после чего смеялся. — Что же? — я взял из его рук бутылку и, сделав пару глотков, приготовился слушать. — Хару случилась, — голос поникший. — В каком смысле? — я вскидываю брови. — Я думал, мы лучшие друзья, ведь мы с ней неразлучны еще с младшей школы. Но она, похоже, чувствует что-то большее ко мне… — И что в этом плохого? — Дело в том, что я к ней не отношусь так же, понимаешь? — он переводит на меня взгляд и быстро переводит обратно на костер. — Сегодня она меня поцеловала, а я не ответил ей. Ни на поцелуй, ни на вопрос… Я… Хён, я сбежал. По его щекам начинают литься слезы и мне приходится вытирать их рукавом своего свитера. Костер освещает берег, а ночь ровно ложится на город. Небо черное, а звезды, как тысячи бриллиантов, рассыпаются на небосводе. Гук шмыгает носом и смотрит мне прямо в глаза: — Я — дурак, да? — он спрашивает с надеждой на «нет», но я говорю ему «да». — Дурак, конечно. Но я тебя не виню. И она не должна, — я несильно сжимаю его шею и передаю бутылку в его руки. Он пьет, а я продолжаю, — но ты должен с ней поговорить, понимаешь? — Как? Я не смогу… Отшивать лучшую подругу, что может быть хуевее? Хуевее быть может, но я говорить ему об этом не стал. Ведь когда с тобой такое случается, ты и правда начинаешь думать, что это просто катастрофа и хуже уже быть не может. — Ну, хочешь я с тобой пойду? За ручку тебя подержу, пока ты будешь мямлить, — я снова сжимаю его шею и мягко улыбаюсь. — Хён, ну ты дурак, — он прыскает со смеху и заливается хохотом. — Будь мужиком и поговори с ней. Объяснись просто. Вы поговорите и поймете, что делать дальше. — А что дальше может быть? — Ну, либо вы продолжите общаться, либо нет. — Но я не хочу с ней прекращать общение, хён. И поэтому говорить с ней об этом не хочу. — Но если ты от нее бегать будешь, то вы и в таком случае общаться не будете. — Эх, ладно, — он ложится на песок, рядом с костром, и пьет. — Только ты это… Извиниться не забудь. — За что? — За то, что сегодня сбежал, придурок. — Точно… — немного помолчав, Гук посмотрел на меня в упор и сказал почти шепотом, — Спасибо, Юнги-хён. — За что, засранец? — За то, что я всегда могу сбежать к тебе. Я ведь часто так делаю, — он смотрит на звездное небо и шепчет, — я часто сбегаю к тебе, хён. — Правда? — Правда, — кивает он. — Когда дома или в школе проблемы, когда с кем-то ругаюсь или мне просто на душе паршиво, я ведь как ненормальный жду семи вечера, чтобы сбежать сюда, на это место, чтобы заполнить пустоту. — Ну, это ведь секретное ме… — Не в месте дело. В тебе дело. — Во мне? — я искренне удивляюсь и чувствую, что внутри что-то сжимается в ожидании ответа. — В тебе, конечно. Рядом с тобой у меня всегда все хорошо. Ты вытираешь мои слезы и усмиряешь страхи, как сегодня. Рядом с тобой что-то просыпается во мне, даже когда я не теряюсь в вине. Что-то светлое и хорошее… Что-то такое, что не вылезает наружу при других. Мне хочется с тобой ходить рядом, сидеть, смеяться и… Не знаю, что происходит, но мне хочется здесь оставаться как можно дольше. Смотреть на этот костер, который ты каждый раз разводишь, смотреть на твое умиротворенное лицо, которое пялится на горизонт. Твое лицо… Оно хлеще валиума, ты знал? Наверняка, не знал. Он молчит, а я не знаю, что ему ответить. Сказать «спасибо» или «я рад, что все так»? Что мне сказать? — Хён? — Да? — Что ты считаешь самым удивительным во Вселенной? — В целой Вселенной? — Да. — Даже не знаю, Гук… Его пьяные вопросы часто заводят меня в тупик и этот не исключение. — А для тебя? Что самое удивительное для тебя? — тихо спрашиваю я, смотря на него и слушая как трещат ветки. — Атомы. — Атомы? — Да, — он медленно приоткрывает глаза и смотрит на небо. — Атомы, составляющие жизнь на Земле. Атомы, из которых состоит человек, прослеживаются до котла, в центре которого легкие элементы переваривались в тяжелые под огромным давлением и высокой температурой. Тяжелые звезды в последние для себя годы становились нестабильными. Они сжимались, а потом взрывались, раскидывая по всей галактике свои обогащенные внутренности: азот, кислород, углеводород… Эти внутренности становились частью газовых облаков, которые тоже сжимались, образуя новые поколения солнечных систем — звезды и планеты с орбитами, — Гук выпивает остаток хереса и ставит бутылку рядом с костром. — Планеты, которые имели все составляющие для жизни. Так что, когда я смотрю на ночное небо, усыпанное звездами, хён… — он делает паузу, и перебирает песок пальцами. — Я знаю, что мы являемся частью этой Вселенной и что мы существуем в ней. Но не смотря на эти два факта, знаешь, что самое важное? — Н… — я прочищаю горло и говорю, — Нет, не знаю. — Самое крутое и важное это то, что Вселенная в нас, хён. Принимая этот факт, я смотрю вверх… Многие люди считают себя маленькими, ну, потому что Вселенная такая огромная, а мы такие маленькие. Но я считаю себя большим. — Почему? — тихо спрашиваю я. — Потому что знаю, что мои атомы пришли из тех звезд, — он поднимает левую руку и указывает пальцем на звезды. И вот снова. Я снова не знаю, что ему сказать. У вас такое было? Кто-то говорит что-то красивое, заумное, немного непонятное, а вы только и можете рот открыть да слушать. И больше ничего. Было такое? У меня такая ситуация постоянно, особенно в те моменты, когда часы переваливают за семь. — Хён? — М? — Ляг рядом, пожалуйста. И я ложусь. Ни секунды не колеблясь, я ложусь рядом и смотрю вверх на те самые звезды, из чьих атомов мы состоим. — Тебе нравятся звезды, хён? — Нравятся. — И мне. Очень нравятся. Хотя раньше я даже не задумывался о том, что они из себя представляют. Они мне нравились, но я ничего о них не знал. А ты? Ты знал? — Нет, не знал. Однажды я даже думал, что звезды это маяки. — Почему ты так думал? — Я в детстве играл в игру, и там одна девочка думала, что звезды это миллиарды маяков, стоящих на другом конце неба. Они хотят поговорить с другими маяками, но не могут, потому что слишком далеко друг от друга, и они просто не слышат, что говорят другие. Они могут лишь светить своими огнями вдаль. Вот и все, что они делают. Светят другим маякам и ей, потому что однажды она подружится с одним из них. И знаешь, Гукии, это тогда казалось таким логичным, что я и правда верил, что звезды это маяки. И тоже хотел подружиться с одним из них. — Крутая теория. Явно круче того, что есть на самом деле. — Хм, возможно, — я улыбаюсь. — А ты бы хотел побывать в космосе? — Не-е-е, — улыбаясь, тянет Гук. — Мой удел смотреть на них с Земли и меня это устраивает. А ты? — А я полностью с тобой солидарен, — мы смотрим друг на друга и улыбаемся. — Ты счастлив, хён? — Сейчас или вообще? — Сейчас. — Думаю, что да. С тобой здорово вот так вот говорить о разных вещах, смотреть как тонет в море солнце и как бушуют волны. Нравится просто быть рядом. — А вообще счастлив? — Не думаю. — Я тоже… — он кладет свою голову на мое плечо и говорит, — моя мама всегда говорила, что хороший человек всегда счастлив с чем бы он не остался. Думаю, если бы ты у меня остался, я был бы счастлив, хён. — Ты, кажется, совсем пьяный, — смеюсь я. — Ничего я не пьяный, — он смеется в ответ. — Просто, как я уже говорил, рядом с тобой во мне что-то просыпается, оживает… — Что же? — Добрая и любящая сущность… Такая любящая, что увидь ее кто-то другой, он бы ослеп. Когда я один, мне кажется, что в моей чаше нет дна. И там столько любви, что мне становится страшно. Но когда ты рядом, ты помогаешь мне опустошить ее глоток за глотком. — Ты мне сейчас в любви признался? — смеюсь я. — Похоже на то…, — он улыбается и смотрит прямо в глаза. Эти пьяные глаза, которые отбирают дар речи. — Ты тоже хочешь сбежать, как я от Хару? — шепотом спрашивает он. — Тебе есть к кому бежать, хён? — просто выстрелом в голову. — Нет. Я ведь тоже всегда к тебе сбегаю, — мы не улыбаемся. Лишь смотрим один на другого. — И от чего ты сбегаешь, хён? — его лицо лоснится и переливается в свете догорающего костра. — От одиночества, думаю, — голос самопроизвольно переходит на шепот, когда его пальцы охватывают мою руку на изгибе локтя. — А если бы было к кому бежать, ты бы сбежал? — и снова эти глаза просящие сказать «нет». — Нет, не сбежал бы. Не сбежал… Винные губы охватывают мои и мне остается только отвечать, гладить по голове, вселяя еще больше надежд. Обнять, не ударить. Это все кажется таким правильным, что я поневоле отдаюсь этому человеку все больше. Перебираю пальцами отросшую русую челку, трогаю сильные руки, тонкую шею и мягкую ткань красной рубашки. Гук целует настойчивее, кусается, облизывает. Проходится пальцами между лопаток и все приближается, приближается, приближается… Вам ведь тоже иногда так казалось, что ближе некуда, но оказывается, что есть? Пальцы по бокам, по щекам и моему впалому животу. И все так неимоверно правильно. Феерично. Хорошо до немого крика. Шум волн бьет в уши, успокаивает. Голова Гука покоится на моем плече, а его руки на моей спине. Он обнимает нежно, трепетно, но в тоже время достаточно крепко, чтобы мне не вырваться. — Что это было, Гукки? — шепчу я ему куда-то в макушку совсем тихо, но так, чтобы он услышал. — Любовь, хён. Сердце колотится, в животе сворачивается комочек тепла, который сжимается, а после взрывается, разбрасывая свое тепло по всему телу от центра до кончиков пальцев. Я обнимаю чуть крепче прежнего и думаю как же так вышло. — Хён, а ты когда-нибудь встречал здесь рассвет? — Нет. — Я тоже… А давай вместе? — Совсем дурак? Мы же замерзнем! — У нас есть костер и я. — Костер скоро потухнет, а ты окоченеешь, — я треплю его по волосам и слабо улыбаюсь. — Ну, можно ведь заново его разжечь? А? — молящий взгляд прямо в душу. Я немного колеблюсь, ловлю его пальцы своими и понимаю, что сказать «нет» в который раз я не смогу: — … Если ты заболеешь, я лечить тебя не буду. «Потому что не умею…» — Спасибо. Довольное лицо и теплые ладони заставляют меня забыть о прохладном песке и не менее прохладном ветре, о возможности заболеть и возможности промокнуть, если начнется сильный прилив. — Гук… — М? — Ты как-то говорил, что умеешь петь… Ты... — Я спою, — он улыбнулся и попросил закрыть глаза. — Я спою тебе… Спокойной ночи. Закрывай глаза и крепко засыпай. Я не сомкну глаз, я буду блюсти твой сон, Буду следить за тем, чтобы тебе снились только хорошие сны. Мой дорогой, не волнуйся о мелочах, Ведь я буду рядом всю ночь. И в течении вечера я буду возле тебя. Пока ты будешь дремать, В случае, если ты когда-нибудь задумывался, Если летний ветерок тронет твои щеки, Знай, что это я. Костер давно погас. Морские волны не смели поднимать шум, а ветер неожиданно стал теплее. Мои глаза слипались и я даже понять не смог как уснул. «Нектар снится к хорошему дню» «Так вот что такое хороший день…»