Эвфемизмами

      — Не поможешь решить мне одну проблему, имперец?       Слова, колючие и насмешливые, как и сам произнесший их, врезаются в спину Чесу, который уже готов переступить порог «Очага и свечи».       Оборачиваться ему и не надо вовсе: ежу понятно, что сзади данмер, которого местные из Квартала Серых называют самым смелым в Виндхельме, а абсолютное большинство оставшихся — немного по-иному. Самым борзым, если быть совсем точным.       Впрочем, Нерву на все эти прозвища как-то побоку: и пострашнее звали его в далеком четыреста двадцать седьмом что гражданские, что Клинки, что лорды, что ординаторы. И Чесу побоку тоже… практически.       Для себя он постоянно пытается понять, кто из местных сильнее прав.       Вероятно, сейчас момент — самое то, чтобы выяснить.       — Валяй, — отзывается он на брошенные в спину иглы-слова, даже не поворачивая головы, останавливает торопливый шаг к порогу таверны. — Только, пожалуйста, побыстрее.       Закусывает губу. Нерв обычно дразнится на эти «спасибо» да «пожалуйста», скалится чем-то вроде: «Ой, а ты всегда такой вежливый был, Чес? И на Дрожащих, и в Раю? Странно, когда ты нас ваббаджекаешь, незаметно»…       Да только Чес слышит в ответ не давно приевшиеся насмешки.       — Спасибо, постараюсь. И, раз согласен, не мог бы ты повернуться?       Слова у Нерва колются еще сильнее, чем предыдущие, тренькают пламенно-раздраженной ноткой.       Это интересно. Чесу интересно. Очень.       Он оборачивается — и ловит Нерва на том, что у него бегает взгляд.       Чес хмурится где-то там, в глубине души. Несмотря на прозвище, Нерву нельзя нервничать, фактически противопоказано. Особенно в черте города и вообще поблизости от людей: в этом случае невинным гражданам на глаза обязательно нет-нет да и попадутся огненные шары, бегущие с оглушительным квохтанием горящие цыпочки, обезумевшие от близости пламени лошади, вставшие на дыбы, а там уже и до стражников недалеко…       Впрочем, мысли Чес не продолжает, потому что его собственные нечастые пьяные дебоши пострашнее огненного шоу будут, да и поопаснее.       И поэтому выстраивает у себя в голове логичный план действий: «понять-простить-успокоить». И на всякий случай вспоминает, говорил ли уже сегодня Голосом Императора.       — Да, Нерв, конечно. Пожалуйста, говори.       Где-то в глубине души (находящейся, к слову, не очень-то глубоко) Чес — альтер эго Безумного Бога Шеогората. Или Шеогорат — альтер эго Чемпиона Сиродиила, Пелинала Возрожденного и прочая, прочая, прочая, коротко — Чеса. (они еще не договорились)       Где-то за рамками Нирна, в других мирах кто-то может говорить, что безумие — это повторение одного и того же действия и далее, далее, далее… Но их общее дитя, Ваббаджек, о котором и договариваться не надо, так не считает.       Безумие Нирна — в его непредсказуемости. И Чес, как почти-Бог-Безумия, в свете своих обязанностей должен если не предсказывать (не предсказывать, конечно, это дело Азуры-покажи-сиськи), то понимать и принимать любой разворот истории.       Получалось это у него, в общем-то, великолепно, пока не появился Нерв, абсолютно адекватный на вид, пусть и плутоватый на морду, немного скумозависимый телом и золотой сердцем где-то в глубине души (но тоже, на самом деле, не очень-то и глубоко).       Появился он с одним словом на устах — Вварденфелл.       Слово разрослось в частности, в детали, в которых даэдра: «Телванни», «Курио», «Фир и его дочери» и еще много-много слов, из которых Чес серьезно хотел составить себе памятку и учебник.       Тогда он постановил для себя: если и сможет кто-то безумно удивить Бога Безумия — только Нерв.       Который все еще мнется, пусть и не мечется взглядом, а прячет его в ноги, — а потом внезапно вскидывает его, встречается взглядом с Чесом и говорит:       — Я всего лишь хотел спросить, имперец… Не подскажешь, как в вашей культуре строятся отношения с эвфемизмами?       …удивить у него выходит.       Чес смотрит на серое, без кровинки совсем, смертельно серьезное лицо — и заставляет себя переждать первый поток не вырвавшихся вопросов: «Что с тобой, Нерв? Ты не заболел? Не ебанулся, случаем?».       Последний вопрос некорректен, да и, судя по всему, бессмысленен, потому что ответ на него очевиден.       Целесообразнее, конечно, было бы спросить о том, сколько скумы Нерв выпил сегодня, но Чес-то видит по чистой, не мутной, радужке и совсем не расширенным зрачкам, по плавности мимики и отсутствию блаженной улыбки — ни капли.       Этот анализ подводит его ко второму блоку вопросов, более рациональному, более правильному: «А тебе это зачем, Нерв? Что-то я не припомню, чтобы ты сильно интересовался нашей, имперской, культурой, даже как-то наоборот. Да и почему так внезапно, ты мне ответь?».       Но он все еще смотрит на Нерва, на его агрессивную линию рта, жгущийся взгляд и неуверенные брови и решает — эти вопросы тоже безопаснее не задавать.       И вместо этого выдает, безумно краснея:       — Тебе… что именно, Нерв? Про отношения к эвфемизмам или про эвфемизмы в отношениях?       Разница в звучании эфемерна, в значениях, в общем-то, тоже, но эта пауза-передышка-чужой ход Чесу необходима как воздух.       Чес видит, как тем же воздухом Нерв и давится.       По глазам видит, что явно не этого ждал, не просчитывал даже, был абсолютно уверен в чем-то из первых двух блоков, искал только повода, чтобы сорваться на ненавистного имперца и неделю потом с ним не говорить, как это обычно и делает.       Ступора, болезненного какого-то непонимания в чужом взгляде столько, что Чеса даже посещает спасительная мысль: сказать, что нечаянно так разочаровал вопросом в ответ, попросить звонок другу там или помощь зала, пятьдесят на пятьдесят, сделать вид, что был включен бонус «вторая попытка» — что ему, сложно, что ли?       Чес даже уже открывает рот — но Нерв не видит, отвел глаза на окно теплой таверны и прерывает его вопросом:       — Не знаю… А и есть ли большая разница?       Как Чес открыл рот, так его и закрывает.       — Да… нет, особой разницы нет.       В ответ на это Нерв жмет плечами растерянно, но ровно, и улыбается — и становится за мгновение обычным библиотечным Нервом.       — Тогда я… наверное, могу начинать задавать вопросы?       Чес кивает. Он ошарашен внезапностью всего этого — но ошарашен приятно, можно сказать, заинтригован.       Нерв, расплывшись улыбкой, кивает в ответ.       — Ну и… как у вас с этим? — спрашивает он таким тоном, будто говорит о чем-то непристойном.       И это так странно, что Чес чувствует, как по венам разливается исследовательский азарт. Нерв для него сейчас — как айлейдские руины. Главная задача: понять, выбраться и не умереть.       — Эвфемизмы — они для нас как искусство, — наконец говорит неизученным доселе руинам Чес. И, видя, как ползет медленно вверх угольная данмерская бровь, как расцветает на губах пакостная улыбка, как формируется в мозгу Нерва тысяча и одна острота, включающая в себя Крассиуса Курио, Вертихвостку, трехногого гуара и прочих колоритных персонажей, добавляет поспешно:       — Но искусство… Очень и очень с натяжкой. Пожалуй, будет правильно сказать «низкое» искусство, забава мещан да, может быть, мелких, ни в какой двор не вхожих купцов. А рыбка повыше больше клюет на куртуазность.       В глазах у Нерва, кажется, все еще стоит вопросом имя известного драматурга.       — Я не говорю о знакомых тебе уникумах, Нерв. Для нас это тоже… девиация.       Он понятливо кивает, и вопрос из глаз уходит.       Зато приходит к Чесу. Не вопрос даже — спасение от щекочущей нервы темы.       — Нерв, а, может, я тебя… ну, в куртуазности просвещу?       И никаких проблем с мировосприятием. Потому что она — практически такой же свод правил, что этот ваш этикет.       Но Нерв жжется глазами насмешливо:       — Не отлынивай, Чес. На светские имперские рауты нам с тобой, виндхельмцам, пропахшим мятежами, путь заказан. Да и эвфемизмы хороши тем, что имеют более широкий спектр применения: кое-что из них поймет даже такой тупень, как Дова.       В первую секунду Чесу обидно, Чесу хочется съязвить что-нибудь в ответ и защитить Дову, если он сам не может, потому что Дова — он точно отнюдь не тупень, и не Нерву ли об этом не знать, и…       Потом он понимает. Понимает всю гениальную простоту этой фразы-уловки.       Они оба знают, что Дов неглуп, что Дов только кажется наивным взрослым ребенком с волосами-соломой и глазищами-васильками. Да только под этой соломой — рассудок мастера-вора, способного потенциально нагнуть саму Ноктюрнал, а в этих глазах васильковых — встроенный счетчик септимов в чужом кармане.       Дов любого может задурить, обвести вокруг пальца, выследить и подслушать, но отнюдь не любого — хочет.       А их, неслышно секретничающих и краснеющих на самом видном месте, может и захотеть.       И поэтому Нерв бьет ему по самолюбию, да еще и с ухмылкой, с пренебрежением, чтобы не выдержала самая слабая его струнка — гордость, которой все не дает покоя то, что они уже герои, а он — еще нет. Чтобы Дов, если он сидит рядом, укрытый тенями, поднялся — и довел это неслучайное слово до криков, рычания и абсурда.       До ссоры.       И не им с Нервом не знать, как Дов иногда бывает мстителен.       Но — поверить ужасно трудно — Нерв все равно идет на этот риск, чтобы… провести с ним какую-то идиотскую беседу об эвфемизмах без лишних ушей?       И в этот момент Чеса по-настоящему колет куда-то в кадык тревога.       Если цель Нерва настолько оправдывает средства — что у него на самом деле за цель?       И правильный выход из ситуации, защита чести товарища приходят к нему аргументацией дующего губы Довы, который обычно получает отпор после подобной фразы и отворачивается:       — Вот ты его тупнем называешь, Нерв… А сам разве сможешь придумать адекватные эвфемизмы, за которые тебе по роже дать не захотят?       Если бы на его месте был Дова, он точно бы радовался, не веря — ведь Нерв вскидывает упрямо подбородок, задетый, сжигает взглядом. Не как обычно — все уже сделал и доказал, но вынужден делать и доказывать. Здесь и сейчас.       — Ну например… «Вам не кажется, что мы подходим друг другу, как двемерские детали?..»       — …и получишь за это по роже, потому что очень многие, почувствовав нотку флирта, подумают о стыковке уж вовсе не тех деталей и двемерском масле… Не слишком отлично, Нерв. Я бы сказал, вульгарно.       Нерв хмурится, но не огрызается, а сразу пытается реабилитироваться:       — «Если бы вы были сутаем, голову готов дать на отсечение, у вас был бы прекрасный хвост…»       — «…под который я, очевидно, очень хочу залезть уже сейчас, раз концентрирую на нем столько внимания. Плюсом к тому, учтите, что я немолодой уже данмер, возможно, из тех времен, когда сутаи еще повсеместно встречались в Морровинде, как рабы. Таким образом, я только что признался вам либо в нежной любви к бетмерам, либо в совершенно особом складе любви к партнеру. Что вам нравится больше, можете выбрать сами».       От комментариев Чес воздерживается… Да Нерву они и не нужны, потому что в глазах его — пламя и ярость, гнев и стыд танцуют огненный танец, и…       — Нерв, — тихо зовет кипящего друга Чес. — Нерв, ты слишком просто пытаешься путь пройти. А здесь нужно удивлять. Фантазия нужна и обаяние, чтобы из банального «давай потрахаемся» сделать предложение, от которого невозможно отказаться.       — …и что ты мне предлагаешь? — вдруг спрашивает у него Нерв, тихо-тихо, будто боясь этого вопроса, будто не решаясь, будто задал — и проиграл.       Ответа у Чеса нет — но он приходит откуда-то извне, такой же рандомно-логичный, как Ваббаджек.       — Расскажи о том, о чем знаешь на всем Нирне один лишь ты, Нерв, — произносит он, глядя в самое-самое пламя. — Я думаю, это поможет.       Он закрывает глаза и думает. Тихо шевелит губами, хмурит время от времени брови, начиная все, видимо, снова и снова. Чес не торопит, хоть и рассчитывал, что беседа эта заберет гораздо меньше времени, хоть и начинает уже замерзать.       А Нерв открывает глаза — и смотрит с вопросом, и выдает несмело, но с выражением:       — Знаете, прошло много лет с тех пор, как я бывал в Морровинде, но, думаю, я все еще могу показать вам безопасную дорогу к останкам Акулахана.       И Чес уже почти готов сказать ему, что да, это звучит и самобытно, и интересно, и пряно, и не слишком грубо, когда Нерв портит все уточнением:       — Через запасной выход.       И благосклонность учителя, которого только что в честном бою одолел ученик, сменяется саркастичной усмешкой:       — Придумал ты все, разумеется, гладко на диво, Нерв — да только любая баба, что сиродильская, что скайримская, что алинорская, за «запасные выходы» при первой встрече даст тебе первосортнейших тумаков.       А Нерв глядит с недоумением и спрашивает вдруг:       — А зачем мне баба в экспедиции до Акулахана?       Чес переваривает его ответ несколько секунд.       Потом       До него       Доходит.       И все становится влет понятно: и откуда столько извращенной ненависти-любви в нем ко всему имперскому, ко всему клинковскому, откуда столько яростной памяти о знаменитом своими причудами Крассиусе Курио.       Нерв понимает то, что он понимает, еще мгновением позже, бледнеет сначала, а потом отходит на шаг, краснеет так, что даже на пепельной коже отчетливо видно румянец, утыкается взглядом в золотую макушку Дова, буянящего в таверне. И Чес знает: Нерв такой же многослойный, как и Дова, но у того под простым скрывается сложное, а у Нерва — наоборот, под гонором скрывается неуверенность.       И он смотрит на Нерва, тощего, с узкими плечами Нерва, который, наверное, иному босмеру вровень, потому что ему, небольшому, на полголовы ниже, который вопреки всей своей данмерской, телваннийской магии мерзнет, зябнет, поводит плечами от холода, стоит ему только потерять ману или контроль над собой, и думает: как только раньше не догадался, что он может быть?..       Но Нервов голос отрывает его от всех этих мыслей, ровный, серый, чуть грустный.       — Спасибо тебе за урок, имперец. А я… я пойду, наверное.       И в этом «пойду» — «сбегу, отдалюсь, буду есть себя днями, неделями, замкнусь в самом себе так, что не вытащишь».       И у Чеса, которому Нерв, ершащийся, громкий, задиристый, дорог без меры, нет уже, в общем-то, выбора. Он вздыхает неслышно, вдыхает и выдыхает, чувствует, как сама его сущность, время само касается губ…       — Нерв, подожди, — зовет неуверенно не в лицо уже, в спину, Чес. Зовет, будто теплою шкурой плечи его накрывает. — Тебе не нужно стыди… Нечего здесь стыдиться, Нерв, даже норды местные признают, что в Скайриме каждый греется, как ему лучше греется, я понимаю, и Дова поймет тоже, ведь мы тебе не чужие, Нерв, готовы помочь и выслушать…       Чес переводит дыхание, улыбаясь Нерву, который поворачивается обратно, все такой же красный до черноты, подавленный, но — верящий.       — И если ты давно хотел сказать мне еще что-то — говори, — вдруг добавляет Чес.       А потом, только потом спохватывается.       Добавляет все еще не своим голосом — Голосом Императора.       А Нерв слушается, хоть и не слабый, но равный, конечно, слушается: поворачивается всем телом и делает шаг к нему, смотрит кроликом на удава (если, конечно, кролики бывают красноглазыми, серыми, тощими, способными знатно надавать по темечку ложным богам и Лордам Даэдра), отвечает на нечаянный приказ кротко, робко:       — Чес, я хотел спросить… Может быть, ты когда-нибудь согласишься взглянуть на моего Акулахана?       Чес смотрит на Нерва, не понимая, несколько секунд, в трансе каком-то, в прострации.       Потом       До него       Дохо…       Нет, даже не так.       ДОХОДИТ.       И он клянет Нерва последними словами… Про себя, неслышно, конечно. За то, как любит он рисковать даже там, где не следует, ставки любит, которые слишком высоки: в жизни размером, в судьбы, в чувства свои и чужие, чтоб — да или нет, пан или пропал. Как любит играть на волоске, чтобы один неверный шаг — и срываешься из-за глупости, мелочи, как сейчас.       А Чес даже не знает еще своего ответа.       Но Нерв все-таки сам Нереварин, все-таки равный, не слабый: иллюзия подчинения спадает с него не сразу, но быстро, оставляя разбираться с последствиями. И он глядит на Чеса, и данмерских глазах — такая волчья тоска, такое презрение бесконечное, что использовать бонус «вторая попытка», забрать деньги, сломать дракона, чтобы всего этого не было, хочется нестерпимо.       И не хочется. Нерв такой, злой смертельно, смертельно же и красивый, невероятный, невозможный, словно бы тот последний Кинаретов единорог, которого Чес так и не отдал Хирсину.       И прежде, чем Нерв сделает глупость, или, может быть, множество глупостей, о который впоследствии пожалеет, Чес делает шаг к нему, другой — и обнимает, вжимает в себя, не давая ни дернуться, ни вдохнуть холода. Заставляет дышать лишь своим теплом да яблочным духом своих волос да звонкими золотыми доспехами.       — Давай пойдем в таверну, — просто говорит Чес. Своим голосом говорит, потому что Император из него, понятное дело, никудышный, Амулет Королей давно уже так решил. — Пойдем в таверну и поговорим. Обо всем. Об этом, Нерв. Мне кажется, нам есть, что сказать друг другу.       И он не сопротивляется, становится за мгновение тихим, словно бы мышка серая, и его согласие Чес чувствует дыханием рядом с ухом, когда Нерв, напрягавший руки в попытке оттолкнуть все-таки расслабляется, кивая.       И Чес тянет его наконец-то в тепло таверны. За руку тянет.       Дова встречает их улыбкой и поднятым кубком, сам хочет подняться и подойти, но Чес обводит зал подбородком, а затем мотает головой: никого к нам не пускай. Кивает на дрожащего как в лихорадке Нерва.       Норд вскакивает со стула порывисто, резко, готовый мчаться, трясти за грудки, во всю глотку драконью вопить, спрашивая: «Что ж вы, придурки такие, делаете?!», но Чес снова мотает головой: нельзя, Дов, нельзя.       Он стоит у своего стула, хмурится, глядит недовольно, но потом все же обводит весь шумный зал подбородком и кивает милостиво, присмотрю, мол, чтобы до вас не доебывались.       Чес улыбается ему самой благодарной своей улыбкой и тащит ни живого ни мертвого Нерва за дальний невидный стол.       И они говорят. Много, долго, начистоту. Когда это началось, почему это началось, как это было, какого скампа никто никому ничего не сказал, как ты вообще жить бы с этим планировал, если бы все не раскрылось, ты головой ли об этом думал, Нерв.       Да только вот даже Чес, Чемпион Сиродиила, Пелинал Воплощенный, Защитник Брумы, Спаситель Кватча, Преемник Шеогората и прочая-прочая-прочая обходится в этом разговоре главным образом эвфемизмами.