Совсем как человек

      — Ты такая жалкая.       Разве я не говорю правду?       — Несколько увечий не сделает тебя еще хуже.       Она раздражает меня. Раздражает, выводит из себя своим существованием, и ее густая теплая кровь на моих пальцах не вызывает у меня отвращения.       На ее лице практически ничего не отражается, ее голос тих и не имеет интонации, ее движения отточены и подчинены правилам. Пожалуй, из всех слепленных мной восковых кукол, окружающих меня, я предпочел бы ей даже тройняшек. Они, по крайней мере, похожи на людей своей страстью трепаться за спиной.       Клод тоже теплее. Иногда, бросая взгляд в окно, я вижу его в саду. Он вяжет крючком и рассматривает кипящую вокруг жизнь, не питая к ней ненависти, свойственной демонам из легенд и сказок. Порой из-за этого мне в голову даже приходит мысль о том, что это я вызволил его из плена многолетнего прозябания в паутине; я подарил ему временную жизнь, и в моих руках день, когда она оборвется. Впрочем, мне всего лишь нравится так думать. Единственное, в чем я уверен точно, — в человеческом лицемерии Клода. Оно в разы теплее, чем шушуканье близнецов. Оно... Совсем такое же, как у людей. А я почему-то хочу, чтобы рядом были люди.       Внимание Клода даже к растущим в саду бездушным цветам и показной холод ко мне — причина, по которой я питаю к нему особое отношение. Его лицемерие согревает мое одиночество. Он говорит мне, что ему нужен только я, потому что я хочу это слышать; он преклоняет колено, потому что знает, что это на некоторое время утешит меня; ему доподлинно известно, что мне нужно, но он никогда не улыбается лишь потому, что на то его воля. Я понял это не сразу... Но затем осознал, что ни слезы, ни приказы не вытянут из него ни единого смешка; и теперь, когда я наблюдаю за улыбкой Клода, адресованной малиновке в саду, меня переполняет вера в наличие человекоподобных существ вокруг меня: я знаю, что он снова опустит уголки губ, как только я покажусь, потому что его покорность — всего лишь маска. Возможно, Клод мог бы даже предать меня — настолько шатко его повиновение.       Клод — совсем как человек: лицемер, не улыбающийся мне из собственных, неясных мне соображений.       Томпсон, Тимбер и Кантербери — совсем как люди: сплетники, шушукающиеся о чем-то своем.       Ханна — невесомая марионетка на тонких паутинных нитях, выполняющая все, что я прикажу.       Она своевольно подняла на меня взгляд, но я знаю: как только Ханна получит наказание — больше не посмеет повторить свою ошибку.       Это слепое подчинение отвратительно. Вот он я; мои пальцы сдавливают округлое глазное яблоко, превращают глазницу в кровавое месиво.       — Клод не говорил тебе? Служанке нельзя смотреть в лицо своему господину.       И губы Ханны дрожат, словно она готова разрыдаться, ее руки заметно трясутся. Ну же, дай мне отпор! Смотри на меня в упор, смотри одним глазом, смотри вопреки приказу, смотри, смотри, смотри!       Она только всхлипывает, как ребенок, и тяжело оседает на пол, когда я убираю руку от ее лица. И ее взгляд...       Как обычно. Она смотрит вниз, не смея глянуть на меня, потому что так велено.       Холодная пустышка. Примерный демон на коротком поводке. В ней нет ничего человеческого.       Разве я не прав?