Lucas King — Sad Piano Music — Isolation
Эти больничные стены, впитавшие Тэхёна; круговорот слёз и вечного холода; перешептывание мельчайших надежд и страх, прописанный где-то внутри тонкими бесцветными нитями, которыми сшит сам Ким Тэхён. Всё это чертовски бесящее, невыносимое, невозможное и просто-напросто убивающее. Тэхён знает. Он квадратно улыбается и заливисто смеётся... Так фальшиво, чисто по-тэхёновски. Он не живёт; так, лишь использует когда-то подаренное время. Тэхён ― истинная грусть, что зарождается внутри вечным снегом, ливнем, снегом с дождем. Тэхён не выстраивает стены, потому что не из чего, потому что не нужно; потому что их всё равно сломают и, не спросив разрешения, вскроют твои собственные, набитые бабочками, лёгкие. Красиво, но больно, как обычно и бывает. Тэхён знает. Тэхён, словно радуга зимой ― слишком необъяснимо, чтобы описать; слишком неожиданно, чтобы предугадать; слишком никак, чтобы сказать хоть что-то. Тэхён, словно горячий кофе: травит, но, по крайней мере, действительно согревает. У Тэхёна больничная неудобная кровать; лекарства, от которых, и правда, толка ровно столько же, сколько в Тэхёне радости. Ещё в Тэхёне есть немного Мин Юнги, что остаётся на давно изгнивших надеждах цветущими орхидеями. У них взаимные молчания и пачка сигарет, поделенная на двоих для «просто так»; а ещё немного тихого сопения по вечерам, когда Тэхён смотрит в чужие глаза, где целое ничего и не больше. Тэ, если честно, не любит разговаривать, а Юнги и не требует, потому что «Всё нормально, это лечится». И оба знают, что нет, не лечится. А за окном снег, когда у Юнги внутри вечная осень и проливные дожди; у Тэхёна там, где-то между рёбер, постоянный мороз и секундная стрелка, что бьёт камнем по сердцу своим отчаянным «тик-так». И кажется, во всём этом просто-напросто не хватает весны, которая никогда не наступит; по крайней мере, точно не сегодня. Осознание душит, боль захлёстывает и уносит волнами, оставляя лишь слабое копошение на берегу и разбросанные сияющие блёстки. Тэхён не хочет думать, как легко не уметь страдать; как хорошо за больничными стенами и, наверное, спать по ночам, потому что у него, чёрт возьми, проклятая фатальная бессонница и лишь пара натянутых улыбок, потому что юнгиновское «Всё будет хорошо» похоже на то самое горячее кофе. Тэхёна ломают, словно прогнившие доски, словно давным-давно перечёркнутые мечты, убивая где-то на стадии «больно», сказанного в паузах между банальным «не могу», вырванного из истерзанных лёгких. Юнги наблюдает за Тэхёном во мраке убитой кем-то ночи, когда тот не спит; а не спит он всегда. И Мин уверен, что, когда всё это закончится, он просто не сможет представить себя как-то иначе; не сможет контролировать ту самую назойливую осень где-то глубоко; не сможет приходить сюда, видеть кого-то другого на этой чисто тэхёновской кровати и улыбаться также искренне, говоря, что всё хорошо, даже если так и есть; Юнги просто-напросто не сможет, чтобы это ни было. Эта тоска, что остаётся невинным белым поцелуем на чужих искусанных от бессонницы губах, и двойное одиночество ― это всё и больше ― Мин Юнги и Ким Тэхён, оставленные в этом мире, словно для детской и невыносимой для них обоих забавы. Юнги горит, а Тэхён утопает. И это, безусловно, красиво, если бы не так больно. Тэ глотает воздух, пропадая между нежностью и заботой, что оставляет Юнги на его коже и на сухих, словно сам Ким, секущихся, будто солома, волосах. Тэхён царапает воздух длинными пальцами и разрывает внутри нечто, похожее на затхлый дым, нечто, что и не видно вовсе - душу. Такую же чёрную, словно подводка на глазах Мин Юнги. Юнги привязывается неосознанно, хоть и знает ― всё это, безусловно, чертовски неправильно; привязывается к Тэхёну; к этой молчаливости, проросшей сквозь рёбра, и тишине, ползущей по венам змеями; к лёгким касаниям и нежности, расплывающейся внутри вкусным горячим шоколадом, оставляя сладкое послевкусие на кончике языке, что непроизвольно улыбаешься. Юнги зарывается в чужие волосы своими длинными пальцами давно забытого пианиста и вдыхает этот запах радуги зимнем утром. У них переплетение холодных пальцев и мягкие улыбки, спрятанные в сумраке бессонной для обоих ночи, потому что нежность расплывается перед глазами сизой пеленой и заставляет дышать чуточку чаще. Тэхён такой.., словно дождь, своими каплями создающий лёгкую музыку за окном в один из осенних вечеров, который и есть ― Мин Юнги, что остаётся в этой палате, кажется, навсегда, не желая отпускать, чтобы ни говорили. ― Я умру, ― грустно улыбается Тэхён. И эта печаль не похожа на смерть; скорее, лишь светит слабым светом Луны за окном... Таким светлым, как и сам Ким. Это звучит как-то совсем потерянно, будто сказано для «напомнить»; слишком никак, чтобы расценивать это как вопль о помощи, крик отчаяния или невидимые льющиеся вместе с дождём слезы. Это как-то слишком светло; так, как умеет только Тэхён. ― Я знаю, ― Юнги не лжёт, потому что от его вранья мало, что может измениться. У них лишь несколько месяцев и бессонные ночи, так как у Тэхёна уже галлюцинации и желание вскрывать вены, пока рука не дрогнет на юнгиновском «Тэхённ-и». Юнги обнимает со спины и, кажется, даже не надеется на продолжение разговора, потому что все эти беседы ― одни сплошные монологи и только со стороны Юнги. Но Мин не жалуется, лишь сильнее прижимая к себе Тэхёна в этой потрёпанной жизнью, словно и он сам, клетчатой рубашке до самых худых колен и слабо выдыхает в чужое плечо. ― Что ты будешь делать, Юнги-я, когда я умру? ― Тэхён улыбается вновь, когда в глазах лишь застывшие слёзы, что жгут где-то внутри и разрывают, наполненные молью, лёгкие. На языке только дихлофос и смог, пропитанный болью и чёртовым сожалением между разбитых надежд. Но Юнги молчит, потому что у него ответа просто-напросто нет и никогда не было; потому что «Нет, Тэхён, не уходи» и «Я люблю тебя», душащее где-то в глотке; потому что Тэхён действительно умирает, а Юнги стоит с опущенными руками рядом и просто наблюдает, потому что ничем не может помочь. И эта безысходность, похожая на смерть, топит Юнги в его же собственных чувствах. ― Всё будет хорошо. И оба кивают, потому что одному нужно что-то сказать, а другому просто-напросто услышать. И они обязательно будут верить, что это правда, пока в палате не настанет утро, больно ударяющее где-то между рёбер; пока эти мечты, похожие на цветущую сакуру, не упадут к ногам реальности и не расплывутся в разные стороны. И Юнги целует Тэхёна слишком нежно, слишком невесомо; так, что и дышать боится, пока лёгкие разрываются от недостатка воздуха; и эти звезды, что вспыхивают над головой и уходят куда-то под ноги, заставляют верить в хорошее хотя бы на пару мгновений, хотя бы на час. Ведь это «минус один» от жизни Тэхёна, который потерянно улыбается в чужие губы и что-то тихо шепчет на китайском. Тело у Тэхёна чертовски худое, потому что в медицинской карточке корявыми скачущими на линиях буквами «Третья стадия. Пациент больше не имеет ни малейшей возможности спать, что сопровождается быстрой потерей веса». И не важно, что Юнги знает это лучше всех ― он один-единственный, кто всё ещё отказывается в это верить. Третья стадия продолжается уже второй месяц. Тэхён выдыхает в самые губы и шепчет снова что-то на китайском, совсем непонятное, потому что потом будет слишком поздно. Потом четвёртая стадия, и Тэхён постепенно умирает; хотя уже и сам не знает отчего, от прикосновений Юнги или от болезни, что расцарапывает и дырявит его изнутри, кажется, насквозь. Больно-невыносимо. ― Мы справимся, ― Юнги шепчет как-то совсем тихо, почти не слышно и вдыхает-выдыхает этот аромат радуги, смешанный с окровавленным грязным снегом под ногами Тэхёна. И оба верят. Но «Нет, не справимся». И оба знают, но не хотят понимать, вдыхая-выдыхая друг друга между поцелуями и молчаливыми признаниями, потому что всё это, безусловно, слишком правильно. ― Останься. До последнего, ― слова звучат рефреном, разрывая чужие перепонки сквозь тишину безмолвия и сбитого дыхания обоих, где вселенная и не больше. Юнги кивает, тихонько утыкаясь холодным носом в чужое плечо и слабо улыбается, прикрывая глаза. Он верит, что всё будет хорошо; хотя бы те часы, что остаются у них и между ними. Юнги обнимает Тэхёна как-то немного сильнее и засыпает. Тэхён улыбается так квадратно, чисто по-тэхёновски, но искренне. У Тэхёна внутри вечный снег и невыплаканные слезы; увядшая, словно те самые орхидеи, боль и выжженная дотла дыра в рёбрах, где Тэхён оседает черно-белым пеплом и, кажется, остаётся навсегда. У Тэхёна вечная фатальная бессонница и это бренное, кажется, умирающее, пропадающее и рассеивающиеся сигаретным дымом, тихое «Останься. До последнего», потому что...Этой ночью Тэхён умирает...
... В объятиях человека, что всегда говорил пропитанное надеждой своё собственное «Всё будет хорошо» и «Это лечится»; в руках Юнги, что с тех пор занимает Тэхёновское место в психбольнице...«Ким Тэхён 1995 ― 2017»