our lives summer

Они знакомятся летом, на домашней вечеринке у Намджуна. По словам Юнги, Намджун много тусуется черти где, но всё равно лучший друг и один на миллион. Юнги зависает в студии, пока Намджун шатается по андеграундным тусовкам, тащит оттуда всякий сброд и устраивает стремные чилауты у себя в квартире. Однажды Юнги посылает Намджуна к чертовой бабушке, отказывается делать работу за двоих и занимает глубокое кресло в Намджуновой гостиной, спасаясь от снующих нетрезвых фигур. На широком диване рядом высоко смеется и тает от чрезмерного внимания мальчишка с неприлично детским лицом и пухлыми губами. Он улыбается всем подряд, а Юнги морщится и думает, что улыбка его уж слишком пошлая для такого лица. А потом мысленно одергивает себя и недоумевает «тебе-то какая печаль?». Из пары долетевших до него сквозь музыку фраз он узнает, что парнишку зовут Пак Чимин. Чимин строит из себя крутого, у него снэпбэк с надписью YOLO (и для Юнги это немножечко знак) и классные мышцы. Юнги посмеивается вначале, а потом понимает, что не отрывает взгляда от мальчишки весь вечер. Юнги выходит на балкон и курит, пробует на вкус густые предрассветные сумерки. Он дергается от шороха сзади и послушно двигается, освобождая место для кого бы то ни было, а потом жалеет, потому что рядом встает тот самый Пак Чимин и просит огня. Зажигалка у Юнги дышит на ладан, потому он придвигается близко-близко к младшему и гаденько улыбается, предлагая прикурить от его сигареты. А Чимину, вообще-то, все равно, и спустя пару мгновений он уже выдыхает в ночь струйку дыма и едва заметно кривит в отвращении губы. От Юнги это, конечно, не ускользает, и он хрипло смеется. – Тебе восемнадцать-то хоть есть? – А? – не понимает сначала – А, да, мне двадцать один, чувак. – …хён – поправляет Юнги. – Хён. – соглашается Чимин и улыбается. Юнги сегодня уже порядочно бесит эта улыбка, и он раздражённо дергает Чимина на себя, выбивает из пальцев сигарету и целует, одновременно пугаясь и ликуя. Больше не улыбается, мелкий бесёнок. Чимин удивленно отшатывается, но не боится, только смотрит открыто и с вопросом. Юнги ждал явно не этого и потому вдруг складывается пополам и смеется, надрывно так, что в уголках глаз собираются слезы. Осень проносится так, что они и не замечают. Они жгут вечера в клубах, вместе. Они свободны от всего мира и счастливы. Они обнимаются в темноте танцпола, глохнут от бита и слепнут на вспышки светомузыки. Они могут быть максимально рядом, и никому вокруг нет до них абсолютно никакого дела в этом мире подогретой спидами страсти, кокаиновой любви и ярких марок на языках. У Юнги кружится голова. То ли от коктейлей, которым он даже не брался вести счет, все одно - бесполезно, то ли от того, что Чимин уже едва соображает, не может или не хочет убрать это блядское выражение с лица, и воздух между ними разрежен так, что дышать приходится урывками. В матовой обсидиан ночи они почти выбегают, и там же, у входа, садятся на асфальт, улыбаются заговорщически и раскуривают одну на двоих, найденную у Юнги в кармане. Утром они в кофейне, совсем рано и одни, пьют тыквенный латте, дышат корицей, ванилью и выпечкой, держатся за руки, как в первый раз, не в силах оторваться. Юнги думает, что он совсем пропащий, что пропал как раз в Чимине, увяз по самое не хочу, и с мазохистским удовлетворением погружается в трясину их связи, медленно, со вкусом вгрызается в запретный плод. Юнги хотел к морю летом, чтобы просто лежать на горячем песке, смотреть из-под очков, как Чимин довольно щурится на солнце, и умирать от жары и щемящей нежности. Или взять и трахнуть Чимина там же. Но зная, насколько фортуна вольна на проделки, к морю они попадают зимой, когда ветер рвет крыши прибрежных лачужек, швыряет мерзкую морось в лицо, море выплескивает на берег тину, и душит стойкий запах озона и водорослей. Юнги почти видит солнце среди сплошной серой дымки неба, мешаного с туманом, когда Чимин сжимает его ладонь своей, онемевшей от холода и ледяных брызг. Юнги почти не замечает, когда капюшон дождевика сползает с макушки и волосы вмиг намокают, потому что Чимин целует его так, будто бы сам - тепло в чистом виде. Юнги почти уверен, что это то самое лето, о котором он мечтал, когда Чимин тянет его к мокрой почерневшей лачуге, насквозь продуваемой сквозняком, и торопливо стаскивает с себя одежду. Чимин такой, что сводит скулы. Его хочется всего прошить поцелуями, укусами, а потом трогать метки кончиками пальцев, восхищенно замирать, понимая - «мой». С весной приходят дурные вести. Чимин срывается домой, вот так, в один момент и молча, оставляя фантом тепла на своей стороне кровати, кружку в раковине и Юнги, сначала растерянного, а потом злого и на срыве, протравленного одной лишь смской «бабушке плохо». Юнги готов крушить их маленькую квартирку, но не берется, потому что вообще-то не такой, хотя мысленно уже разбил всю посуду, позвонил Чимину и наорал на него с особым пристрастием за то, что решил, что его проблемы - только его. Юнги ждал, кусал губы, пытался звонить - абонент вне сети. Через неделю кажется, что Чимин не вернется. Через месяц - что и не было никакого Чимина. Если бы не сотни смазанных селок в телефоне, Юнги уже готов бы был сморгнуть странный сон об их отношениях и жить дальше. Юнги яростно курит и держит нараспашку окна, пытаясь выветрить то ли запах табака, то ли Чимина, и потому не слышит за шумом города, как хлопает дверь. Не слышит, как подошли и обняли, не видит и не хочет видеть, уже знает и крепко жмурится, боится зарыдать от ощущения свалившегося с души камня. Юнги отчаянно записывает в память момент и уже видит строчки для новой лирики. Чимин не извиняется, но признается в любви много, чаще, чем требуется, Юнги это не очень нравится и вообще его тошнит от избитых фраз, он ожидаемо морщится, но всё равно обнимает и бурчит свое «люблю» куда-то в район Чиминова плеча.