Табу в конверте

Casa di Reclusione Milano Bollate.* 24 октября. Понедельник. 7:08 утра.

Высокий надзиратель демонстративно показал на часы, подгоняя заключённого завершить разговор, что, в прочем, никак не изменило ситуацию: Хибари Кёя (носитель номера восемнадцать-двадцать) продолжил разговаривать, как ни в чём не бывало. У него было ещё семь минут до официального завершения всех телефонных разговоров, и три минуты от предоставленного лично ему времени. Поэтому горячий итальянец в форме (такое описание можно было часто услышать от некоторых особо «нежных» заключённых) подождёт. Но, сошедший словно с обложек женского журнала красавец с пепельными волосами мнения номера восемнадцать-двадцать не разделял, от чего вновь указал на время, но уже с более суровым выражением лица: его брови были сведены к переносице, а губы сжались в тонкую линию. Хибари лишь закатил глаза. — Мне пора идти, — он повесил трубку и развёл руками, мол, закончил. Надзиратель, которого при рождении назвали Суперби Скуало, провёл Хибари до общей столовой, где только-только начали подавать завтрак в соответствии с установленным расписанием. Кёя почесал затылок, лениво зевнул — прошлой ночью ему спалось не очень хорошо из-за расстройства желудка сокамерника — и прошёл к очереди, которая была сравнительно короткой. Их повар был достаточно недружелюбным мужчиной лет шестидесяти, богатым на подбородки и отличающимся вечно грязными руками. В лицо его звали Тэкито** (имя, кстати, очень подходило ему, так как большую часть времени повар молчал и оскорблял всех взглядом), а за спиной «жирной свиньёй». И больше это было не из-за плохого воспитания всех уважаемых джентльменов, коротающих срок в Casa di Reclusione Milano Bollate, а из-за мерзкого характера Тэкито, который ставил карманника и серийного убийцу в один ряд, презирал обоих в равной степени и считал, что делает большое одолжение, что вообще кормит этих «отбросов». Заключённые же не забыли, что они люди, которые имеют чувство собственного достоинства (да, самые нежные и любвеобильные тоже), поэтому на неприязнь отвечали неприязнью, а также с большой неохотой шли в столовую. Именно поэтому в семь-пятнадцать утра — самое начало завтрака — людей было немного. Хибари бросил на Тэкито тяжёлый взгляд из-за небрежно поставленной на поднос тарелки, содержимое которой расплескалось почти наполовину, но мужчина быстро рявкнул Дальше!, уже не видя перед собой номер восемнадцать-двадцать, из-за чего все попытки довести до инфаркта одними глазами были тщетны. Кёя коротко выдохнул и, забрав наполненный едой поднос, ушёл вглубь столовой, чтобы быть подальше от человека, напоминавшего заключённого сильнее, чем все осуждённые вместе взятые. В столовую прибыло больше людей: пустующие столы начали заставляться подносами, а стулья скрипеть под весом особенно накаченных (или наеденных) лиц. Рядом с Хибари было ещё достаточно свободных мест, но вскоре и они были заняты. Так, например, место напротив номера восемнадцать-двадцать стало временным пристанищем его сокамерника — Джошима Кена. Кен был того же возраста, что и Кёя, имел светлые волосы, шрам, пересекающий всё лицо, и неприятный для Хибари характер. Нет, Джошима не был отвратительным человеком в привычном нам понимании, но он грешил эксцентричностью, был очень самоуверенным, до безумия активным и разговорчивым, что воспринималось максимально болезненно Кёей, привыкшим к тишине и спокойствию. Иногда Хибари даже подумывал, что судья оговорился, зачитывая Приговор, и его наказание — это не семь лет лишения свободы, а одна камера с Кеном, срок которого был чуть больше. В прочем, за четыре года Кёя, на самом деле, привык к своему сокамернику (практически не раздражался и даже драться с ним перестал), а ненависть и пренебрежение были больше для показушности и поддержания дистанции, которую Джошима всеми силами пытался преодолеть. Не в том плане, чтобы делить одну койку, а чтобы называть Хибари другом и при этом не получать локтем в живот от него. — Я бы на твоём месте не рисковал, — Кёя кивнул на тарелку с жижей, похожей одновременно и на кашу, и на суп. — У меня с шести утра желудок от голода сводит, — спокойно придвигая к себе тарелку, произнёс Кен, — я не смогу работать, если не рискну. Хибари закатил глаза, но больше ничего не говорил. Прошлым вечером они на ужин получили нечто подобного вида, и в итоге Джошима не давал Кёе спать. Вернее, его желудок с кишечником взбунтовались и превратили ночь Хибари в настоящий ад. Хотя, конечно, Кену было намного хуже. Хибари уже успел привыкнуть к здешней пище, а вот его сокамерник нет. Что, между прочим, было странно, учитывая их «до-тюремную» жизнь: в отличие от Кёи, Джошима слыл знатоком улиц, был достаточно беден и не гнушался есть то, что уже давно испортилось и уже начало мутировать в нечто живое и разумное. А в итоге Хибари спокойно сменил человеческую еду на шедевры Тэкито, а Кен до сих пор временами не может привыкнуть к чему-то напоминающему еду чуть больше, чем то, что он ел раньше. Но, так или иначе, сильно заботиться о своём сокамернике Хибари не собирался, поэтому, допив горячий горький чай, он встал из-за стола и оставил Джошиму одного со стряпнёй их повара. Самому номеру восемнадцать-двадцать надо было успеть вернуться в камеру, подготовиться к утренней проверке, а после получасового свободного времени пойти на предоставленную работу. У выхода из столовой он заметил Скуало, который будто его и ждал. Мужчина смерил Хибари тяжёлым оценивающим взглядом, проверил, не протащил ли тот что-то, способствующее возможному побегу или смертоносности в драках (в которых любил в первое время принять участие), проследил за тем, чтобы заключённый добрался до своей камеры, и закрыл за его спиной тяжёлую дверь-решётку. Хибари, привыкший ко всем формальностям, забыл о надзирателе, стоило ему только оказаться на «своей территории»: в небольшой двухместной камере, стены которой украшали плакаты с полуголыми девушками (Кен такой Кен), где после тюремных реформ и программы по улучшению положений заключённых был прикрытый туалет с раковиной (и теперь эти места проверяются с удвоенной частотой и тщательностью), две койки и нечто напоминающее книжную полку. После долгого знакомства и объяснений своих правил и требований на кулаках, личные вещи сокамерники хранили под своими кроватями, не боясь, что второй протянет к ним свои загребущие лапы, от чего их камера была относительно чистой и не захламлённой. Разумеется, на стороне Кена было в разы грязнее, но это всё равно было лучше, чем-то, что можно было увидеть в соседних камерах. Кёя подошёл к полке, где стояло достаточно много журналов и несколько принесённых из библиотеки книг, пробежался глазами по каждой и проверил срок выдачи. Несколько из них уже надо было вернуть, но большинство было взято недавно, и было ещё достаточно времени, чтобы успеть прочесть. К тому же, их библиотекарь — худой, стянутой кожей старик — был одним из немногих людей, с которыми Кёя поладил с первых дней. Номер восемнадцать-двадцать сможет договориться, чтобы, если что, без лишних хлопот срок сдачи книг передвинулся на недельку вперёд. К тому моменту, как Хибари закончил маленькую проверку, возле дверей камеры появилось несколько надзирателей: наступило время очередной утренней вакханалии, после которой особо счастливым выдавалась вскрытая почта, давалось полчаса на свои личные дела, а затем заключённого отправляли либо на учёбу, либо на работу. Только особо опасные продолжали сидеть в своих камерах, но они и находились в соседнем корпусе, ограждённом от тех, чьи преступления либо не относятся к тяжким и особо тяжким, либо имеют достаточно смягчающих обстоятельств, чтобы считать заключённого ещё не окончательно пропащим. Хибари изучил несколько трещин на полу и к концу проверки успел проследить, как одна из них забралась под койку и, скорее всего, доползла до стены. Почта из нескольких писем и двух экземпляров газеты была брошена на переворошенную постель, а Кёя был оставлен в привычном утреннем хаосе, который заберёт несколько минут желанного личного времени для уборки. Номер восемнадцать-двадцать не тронул разгром на стороне Кена, поставил книги на место, убрал свои личные вещи под койку, привёл свою постель в надлежащее состояние и тут же упал на неё, кладя рядом с собой полученную почту. Corriere della Sera — миланская газета сообщала о последних мало-мальски значимых событиях, которые интересовали Кёю сугубо в плане «знать, что там на воле происходит». Два письма были адресованы Кену, и их Хибари положил на книжную полку, которая стояла между двумя постелями. Как они и договаривались, в личную жизнь друг друга они не лезут, поэтому письма сокамерника были проигнорированы. Единственное, что отметил для себя Кёя, так это розовый цвет одного конверта, из-за которого мужчина решил, что это письмо, скорее всего, от девушки. Очень милой и молодой. Оставшиеся два письма принадлежали Хибари. Одно — самое большое и тяжёлое — было от издательства, печатающего журналы, посвящённые путешествиям, разнообразным блюдам и (это был третий, отдельный вид) советам домохозяйкам. Заключённым Casa di Reclusione Milano Bollate разрешалось оформить три подписки на разные журналы, газеты (за исключением Corriere della Sera, которая выдавалась всем), и в скором времени Кёя воспользовался этой возможностью. Он выписал себе два журнала данного издательства, миновав тот, что был ориентирован на домохозяек. Как бы жизнь не изменила Хибари, на очаровашку в фартуке он не был похож. Особенно в тюремной робе и за решёткой. Он скользнул лишь взглядом по первым страницам и отложил журналы в сторону. У него поджимало время, а просмотр глянцевых фотографий — это приятный ритуал, который нужно совершать неспешно. Кёя всегда откладывал журналы в сторону и уделял им должное внимание вечером, когда после ужина он был полностью свободен до самого утра. Поэтому оставшиеся минуты от получасового перерыва были полностью посвящены посланию, спрятанному во вскрытом конверте — простом, без марок, подписанном приятным, но немного детским почерком. Лист бумаги был сложен несколько раз, исписан он был всё тем же округлым почерком, а в верхнем правом углу был знакомый зелёный герб. Все тексты, которые читал Кёя, были на итальянском языке, и, не имея возможности говорить на своём родном, время от времени он переживал, что совсем забыл японский язык. Но пробегаясь взглядом по знакомым буквам и иероглифам, не особо вчитываясь в письмо, он снова почувствовал успокоение — не забыл. «Сегодня двадцатое октября и, если честно, я не знаю, когда смогу отправить это письмо. Надеюсь, что найду время и забегу на почту следующим утром. Поэтому я пишу дату, как доказательство, что, как только я получила твоё письмо, то при первой же возможности села писать ответ. Не помню, говорила…. Вернее, писала ли я раньше, но подобная переписка заставляет меня чувствовать, будто сейчас не двадцать первый век. Ждать неделю, иногда даже больше, чтобы отправить послание и получить ответ — не кажется ли тебе, что эти мгновения наполнены духом старины? И даже не Восточной, а Западной, как представлено в фильмах и книгах. Во времена телефонов и Интернета сидеть, иногда даже часами, за столом перед листком бумаги и продумывать каждое предложение — мне до сих пор непривычно и каждый раз воспринимается так, будто это моё первое письмо. Хотя сижу я уже за ними чуть меньше, чем в первый раз. Нет-нет. Не потому что уже с равнодушием, а потому…. Потому что уже проще. В первый раз я исписала листов десять, пока не пришла к подходящему варианту. И потом ещё его несколько раз переписывала, потому что было множество ошибок, помарок, да и ручка, как назло, протекла! Если честно, то в момент отправки письма, я вместе со страхом впервые чувствовала себя героем, пережившим одно из самых тяжёлых испытаний. Хотя я всегда, когда получается себя пересилить, ощущаю кем-то вроде Супермена. Или Чудо-женщиной. Правда, до её костюма мне ещё…. Ладно, не буду развивать эту мысль, а переписывать нет времени и сил. Уже несколько дней (и последующую неделю, пока будет идти письмо) не только наша группа, но и вся ассоциация ONLUS максимально загружена. Успех „InGalera“ настолько воодушевил нас, что было решено повторить подобный опыт. Во всяком случае, примерно так выражаются наши „начальники“. Поэтому сейчас мы договариваемся с другими тюрьмами, устраиваем вечера (несколько лет назад я и подумать не могла, как много средств набирается с одного благотворительного вечера!), делаем опросы и прочее-прочее. И всё бы ничего, если бы подобного завала не было и на учёбе. Например, сегодня была небольшая встреча членов соц.совета, где выступило несколько человек со своими предложениями по направлению деятельности. Я там тоже была и…. Боже, мне действительно стыдно. Мне надо было выступить с докладом, так я, ещё не дойдя до трибуны, успела на кого-то натолкнуться, ткнуть углом планшета в бок, споткнуться на лестнице и заставить микрофон отвратительно запищать. Это не то, чем можно гордиться, и что бы я хотела рассказать, но впечатления настолько яркие, что не могу не написать об этом. К тому же, подобные инциденты — это вся моя жизнь. Щёки до сих пор горят, как вспомню. Но! С докладом я всё-таки выступила, и, как я думаю, неплохо. Во всяком случае, я всё ещё числюсь членом соц.совета. И это я не говорю о заданиях, сессии и… Ладно, я про это уже слишком много говорю. Я прочитала ту статью в журнале, о которой ты говорил. Вы, и правда, решили вставить это в меню?! Я удивляюсь не потому, что это кажется вычурным или сложным, а…. Нет, это действительно кажется очень сложным, и удивлена я из-за восхищения. Вы можете делать нечто настолько прекрасное! Не знаю, как на вкус, но внешне это выглядит изумительно. Хотелось вырвать страницу и съесть её (и нет, я этого не сделала). Мне даже немного больно (королева подгорелой яичницы и императрица полуфабрикатов, ха-ха). А я бы хотела обратить твоё внимание на статью в новом выпуске журнала путешествий. Меня пока тоже держат в неведении, поэтому не могу точно назвать не то, что страницу, но и даже её название. Но в качестве ориентира скажу: это касается племён в джунглях Амазонки, и её автор Иемитсу Савада. Да, папа, наконец, сменил издательство и вернулся из своего путешествия! Мне не терпится прочитать его статью и, конечно же, увидеть фотографии. И я очень хочу обсудить с тобой впечатления. Сам папа отказывается что-либо рассказывать до тех пор, пока выпуск не напечатают, но это будет только на следующей неделе. Так что надеюсь, что когда моё письмо придёт, журнал уже будет у тебя, а я смогу поведать те подробности, которые не были напечатаны. На самом деле у меня уже нет сил писать дальше, и слипаются глаза. Поэтому кратко: я ещё не дочитала „Сагу о Форсайтах“ (но эта книга, в отличие от предыдущей, смогла меня затянуть, так что её полное прочтение — это только вопрос времени…. Свободного времени), в конце следующей недели я могу уехать на выходных с семьей (если закончу все дела и не умру в последствии), поэтому написать я смогу только по возвращению (меня не будет несколько дней в городе), но зато мне будет что рассказать и, возможно, даже смогу отправить несколько фотографий. Я, действительно, постараюсь зайти на почту следующим утром.» Он прочёл последнее предложение, слегка нахмурился, прикрыл глаза и отложил письмо в сторону. Хибари не знал истинного голоса девушки, но представлял его приятным и не слишком звонким. Именно он повторял запомнившиеся строки, когда Кёя вспоминал написанное, создавая впечатление, будто незримый собеседник сидит рядом. Особенно чётко он слышал сейчас слова об отъезде. Кёя сразу же представил календарь и с недовольством посчитал дни. В следующий понедельник он может не ждать письма. Есть, конечно, шанс, что девушка никуда не поедет, но он был маленьким. Да и Хибари не особо хотелось, чтобы эта поездка отменилась: он получит новые истории и впечатления, которые не может испытать сейчас сам. К тому же, возможно, если будут фотографии, то…. — Если ты сейчас не выйдешь, то будешь первым уволенным заключённым, — Хибари поднял взгляд и увидел перед собой горячего итальянца в форме, который, даже стоя по ту сторону решётки, возвышался над сравнительно хрупкой фигурой номера восемнадцать-двадцать. Кёя одним быстрым движением убрал сложенное письмо под подушку и подошёл к двери, позволяя Скуало проделать все полагающиеся процедуры, чтобы в последующем сопроводить Хибари до улицы, куда другие надзиратели вели таких же заключённых (иногда ему казалось, что Суперби был приставлен именно к нему). Им предстояло собраться небольшой группкой из девяти человек, а после, под неустанным надзором сотрудников тюрьмы, пройти под открытым небом по специально отведённому для них пути в небольшое здание — их место работы. Хибари передвигался на автомате. Он давно привык к каждому повороту, что мог идти даже с закрытыми глазами. Но это было бы уж слишком странно и стало бы поводом для пары вопросов, которые мужчине были не нужны. Поэтому он просто погружался в свои мысли, которые, обычно по понедельникам (в этот день приходила основная почта), были посвящены составлению ответа на полученное письмо. Отправка корреспонденции проходила в этот же день, вечером, после проверки содержимого, поэтому Кёе нужно было продумать ответ заранее. Кёя был приговорён к семи годам лишения свободы и большую часть срока уже отбыл. Сейчас он был тихим, малообщительным заключённым, исправно соблюдающий режим и правила тюрьмы, и мог уже заикнуться о досрочном освобождении, о чём уже говорил со своим адвокатом. Но первое время он был озлобленным, разбитым, много дрался — особенно с Кеном — и получал не одно нарекание от администрации тюрьмы. Ему даже грозили увеличить срок, если Хибари не успокоится. И он был близок к этому. Пока за Casa di Reclusione Milano Bollate — тюрьму рядом с Миланом и Боллате — не взялась ассоциация ONLUS со своим проектом, который должен дать шанс вернуть контакт с обществом. Они начали с малого: договорились с несколькими тюрьмами и получили возможность связаться с одинокими заключёнными, чьи преступления были малой, средней тяжести или тяжкие, но со множеством смягчающих обстоятельств. Хибари подходил под эти параметры. Он был совсем один и осуждён по ст.579 уголовного кодекса Италии (будучи уже несколько лет полноправным жителем этой солнечной страны). Заключённым сообщили о том, что есть кучка людей, которых волнует их настоящее и будущее, и что в ближайшее время с ними свяжутся. Кёе было на это плевать. Впрочем, как и всем остальным. Когда начали приходить письма, то наступил период различных шуточек (невинные, сальные, грубые), а после их полное игнорирование. Несколько заключённых дали ответ, но переписка продлилась недолго, и даже те, кто всё-таки хотел с кем-нибудь пообщаться, оставили эту затею. Письмо Хибари пришло одним из последних. Не то, чтобы он ждал, но, когда уже местная эпопея спадает, а ты в ней даже косвенно не поучаствовал…. Ему было и без этого тяжело, так ещё добавилась и подобная мелочь, которая была последней каплей в чаше раздражения. Кёя пробежался глазами по письму, подумал нечто в духе Что за ерунда? (лишь с удивлением отметил японский язык), скомкал, бросил куда-то в угол и в тот же вечер устроил драку с омерзительно активным Кеном. Это была их самая яростная стычка, после которой оба попали в лазарет, а администрация тюрьмы сделала последнее предупреждение Хибари. У него после того случая до сих пор остались шрамы на спине и левом боку, а Джошима мог похвастаться «боевыми медалями» на груди и шее. Оба пролежали в лазарете больше недели, и за это время Кёя успел наслушаться причитаний доктора Шамала на то, что работать он хотел в женской тюрьме, а так же от других раненых, как и он, очередные комментарий к затее с письмами. Хибари не хотел этого признавать, но если бы не стечение обстоятельств, то он бы давно был счастливым обладателем полного срока — четырнадцать лет — и стал бы тем «пропащим ублюдком», которым предстаёт в глазах их повара. Несколько дней сверления взглядом дырки в потолке лазарета заставили Кёю прислушиваться к местным сплетням, не пропускать их мимо ушей и запоминать. Когда один из разговоров перешёл на письма, Хибари прикрыл глаза (его раны почти зажили, но ещё неприятно болели) и стал слушать своих соседей по лазарету вместо колыбельной. Но когда они начали с некоторой обидой говорить о штампованности писем, Кёя открыл глаза и даже привстал. Текст в его послании отличался от того, что получили остальные. После лазарета Хибари разобрал царивший в камере хаос (Кен вышел на два дня позже, и совсем никто не убирался) и нашёл тот скомканный лист. Он даже замахнулся, чтобы бросить его в корзину, но замер, вспомнив разговор других заключённых. Кёя сел на койку, расправил комочек и прочёл уже медленно и вдумчиво. «По правилам, которые нам выдали, я должна начать письмо так: „От имени ассоциации ONLUS я рада сообщить, что…“. Не то, чтобы мы обязаны писать именно так, но делать что-то по шаблону — значит экономить время, да и, если честно, трудно придумать, как можно начать (не банально и не по-детски) письмо, адресованное человеку, о котором ты знаешь совсем немного. Конкретно о вас мне известно лишь ваше имя (Хибари Кёя), возраст (девятнадцать), что вы родом из Японии, а так же знаю статью, по которой вас осудили. Ничего больше. Даже внешности. Впрочем, о других заключённых у нас не больше данных. Прежде чем о чём-то говорить, то нужно представиться самой. Меня зовут Савада Тсунаёши, на год младше вас. Я тоже родом из Японии и, это даже удивительно, из Намимори. Многие в своих письмах пишут, что имена адресатов мы получаем рандомно, но на самом деле это не совсем так. Имен достаточно много и участники проекта практически не в силах просмотреть (минимальные) данные каждого и выбрать себе адресата, поэтому было решено, что каждый „запустит руку в мешок“ и достанет кого-нибудь не глядя. Это, вроде бы, даже лучше, ведь тогда никто не будет обделён. Но можно и поискать самому, это не запрещается. У меня было свободное время и…. Ох, когда я увидела, что вы родом из моего города, я решила, что могу написать именно вам. Возможно, я искала лёгкий путь, но…. Так я хотя бы знаю с чего начать, и о чём можно поговорить, не затрагивая личные темы. Не знаю, о чём именно я могу вас сейчас спросить помимо жизни в нашем родном городе. Детство? Хобби? Почему переехали в Италию? Мне эти вопросы кажутся невинными, но боюсь рискнуть. Если вы не выбросите моё письмо и захотите начать общение, то я бы хотела знать, что для вас табу, а что я могу спрашивать без страха. У каждого человека есть то, что даже от простого упоминания в строчке письма переворачивает весь только что построенный мир. Во всяком случае, так говорит моя мама, и я склонна ей верить. Поэтому сейчас я, наверное, просто расскажу о себе, чтобы вы могли решить, хотите начать переписку со мной или нет. Как я уже говорила, я родом из Японии. Почти всю свою жизнь я провела в Намимори и выезжала только на горячие источники с родителями. Училась не очень хорошо. По сути, посредственная школьница со своими взлётами и падениями. В старших классах я вступила в социальный кружок и с его членами своими силами участвовала в созданиях маленьких праздников для детей из нашего садика, после собирала пожертвования и натуральную помощь для местного приюта для животных, а в выпускном классе мы организовали рождество для детей-сирот. В школе нашим финансированием были карманные деньги от родителей и участие некоторых одноклассников, поэтому что-то серьёзное и размашистое мы сделать не могли. После выпуска всё было иначе. Я поступила в университет Намимори по специальности „социальный работник“. Звучит узко, но наша кафедра достаточно обширна и готовит в равной степени тех, кто лично помогает старикам и инвалидам, и тех, кто собирается помогать людям более массово. К концу моего первого курса, университет заключил договор с итальянским университетом в Милане и был готов к обмену студентами. Оба университета небольшие, поэтому условия для обмена щадящие: знать либо итальянский, либо английский, не быть круглым двоечником. Если бы не проблемы с языками, то, возможно, перебралась бы в Италию в первой партии студентов (хотя, если честно, было человека три желающих). Мне пришлось потратить достаточно много времени и нервов (учёба, и правда, тяжело даётся), чтобы выучить английский на том уровне, с которым можно без страха участвовать в программе обмена. Вот так я и оказалась за несколько тысяч километров от родного дома. В тот же год я стала членом ассоциации ONLUS, которая занимается тем, что мне нравится, и к чему я стремлюсь, а именно: помогать тем, кто в этом нуждается. Звучит, наверное, по-детски и наивно, но…. Больше я ничего не умею. Это не то, чем можно похвастаться, но точнее не выразиться. В цифрах я не сильна, законы меняются слишком часто, в медицине я, скорее всего, кого-нибудь убью. Перечислять можно много и все варианты не очень радостные. Но это не значит, что я не буду работать (членство в ассоциации — не работа). Когда я закончу обучение, то, как и планировала, стану социальным работником. Надеюсь, что к этому времени неуклюжесть у меня пройдёт. Хотя бы немного. Чуть-чуть. А пока я простой студент, который по мере своих сил участвует в деятельности ассоциации. Ещё можно сказать, что мой отец работает фотографом для журналов о путешествиях, мама домохозяйка, других родных нет. Люблю читать, но не слишком сложные для восприятия книги, во втором классе в сочинении написала, что хочу быть гигантским роботом, боюсь насекомых (ещё летучих мышей и маленьких собачек), неприхотлива в еде. И я больше не знаю, что можно написать. В голове совсем пусто и, если честно, немного страшно. Вы можете скомкать моё письмо и выбросить его — это ваше право, но я буду очень рада, если вы ответите, Хибари-сан. P.S. Возможно, вам так же, как и мне, хочется пообщаться с человеком, с которым есть хоть что-то общее: даже просто родной город» После прочтения Кёя бросил письмо в корзину, пропустил ужин и забылся глубоким сном у себя в камере без посторонних звуков, которые любил издавать Кен. Но как бы стойко Хибари не держался, в итоге утром следующего понедельника его ответ был отправлен. Он написал коротко, сдержанно. Сказал не спрашивать о жизни в Италии, о нынешнем состоянии его родных, об истории его осуждения, а всё остальное — уже как пойдёт. Если он не захочет на что-то отвечать, он так и напишет. И так же кратко, как и Тсуна в конце, перечислил некоторые факты о себе в духе: не переношу алкоголь, хорошо отношусь к животным, жил в традиционном доме, до осуждения был счастливым владельцем мотоцикла. Хибари отправил письмо, которое было тщательно проверено, и окунулся в свои привычные, однообразные будни: проснуться, завтрак, обучение на одну из предложенных профессий, обед, время в библиотеке, ужин, цапанье с Кеном перед сном, блаженный Морфей и повторение круга. Всё было как обычно, за исключением некоторых моментов: со своим сокамерником он пришел к некоторому соглашению (увеличивать себе срок не хотелось, а долгое пребывание в лазарете напомнило, что они не бессмертны), и к понедельнику он становился чуть более взволнованным и напряжённым. Одно послание не могло привязать его и заставить, трагично прикусывая платочек, ждать следующую весточку, но…. У него был шанс на разнообразие, и ещё не сломленная под гнётом тюрьмы человечность тянула его к любой соломинке, способной вырвать его из пучины собственной ненависти. Нет, Хибари всегда был нелюдимым, тянулся к дракам с достойными соперниками и считал половину населения земного шара — конченными травоядными неудачниками. Но никогда не выражалось это в чрезмерной агрессии, призванной подвести самого Кёю к обрыву и столкнуть его в необъятную черноту, где он мог бы забыть о последних годах его жизни на воле. И сейчас каким-то шестым чувством он ощущал, что, возможно, что-то и может поменяться. Когда в понедельник из почты у него была лишь газета, он встретил это достойно и с некоторым равнодушием на лице. В душе, конечно, была обида, которую признавать Кёя не хотел, и ненависть, больше направленная на самого себя: он сидит в тюрьме, надо думать о более важных вещах, а сам как ванильная девочка ожидал весточку от человека, от которого получил лишь одно письмо и то, возможно, его автора просто вынудили его написать. То, что письмо от неизвестной ему толком Савады отличалось от других, и видно было, что девушка хоть немного, да заинтересована этим новым проектом, отказывалось всплывать в разуме Хибари, как любая мало-мальски подбадривающая мысль. За следующие выходные он окончательно уверился, что жизнь даже в тюрьме продолжает подкидывать маленькие страдания и гадости, вернулся к размеренным дням и даже стал подумывать о новых потасовках с Джошимой, который уж слишком быстро забыл, кто отправил его на больничную койку, и стал даже как-то панибратски общаться с Хибари. Со следующей почтой судьба Кена была решена. Вместе с газетой на постель Кёи кинули и простой белый конверт, который, пусть и вызвал любопытство и желание прочесть, номер восемнадцать-двадцать удостоил своим вниманием только после ужина. Девушка из ассоциации отдала половину листа (с зелёным гербом в правом верхнем углу) на слова радости, что Хибари всё-таки ответил и согласился (даже пускай очень сдержанно) на переписку. Дальше она не менее долго уверяла его, что лезть в личные дела не будет (разумеется, если он сам этого не захочет), написала немного о своей жизни (когда приходит в ассоциацию, какие предметы в университете нравятся, и что преподаватели в духе Реборна её пугают до чёртиков), и попросила рассказать о своём прошлом (ту его часть, в которую Кёя не против её посвятить) и о минувших днях. Для Хибари это был первый полноценный ответ. Утром следующего дня (слишком много чести отвечать в тот же день), когда ему было предоставлено его свободное время, он сел за библиотечный стол и, прикрывшись стопкой книг, склонился над листом бумаги — более дешёвой и простой, нежели та, которую использует Тсуна. Сейчас Кёя не мог точно воспроизвести написанное, но кадры, которые стояли у него перед глазами, пока он писал, он помнил очень хорошо. И это больше не из-за памяти, а из-за того, что всё, что он описывал и представлял, было частью его жизни — маленькие ступеньки, которые в последующем привели его за решётку. Он писал о своём старом доме — небольшой, традиционной постройке на краю Намимори. «…. Что касается прошлого, то там мало интересного. Я родился и вырос в Намимори. Точнее сказать, на самом его краю, где ещё сохранились старые традиционные дома. Тот, что принадлежал моей семье, был небольшим, не имел при себе обширной территории, но был максимально удобен для жилья. Удобен и выгоден в содержании. В нескольких местах, его, конечно, надо было подлатать (это я ещё с малых лет помню), но в целом он выглядел лучше тех громадин, за которыми не поспевали ухаживать хозяева…» О том, как пошёл в школу, где в скором времени стал главой Дисциплинарного комитета. «…. Не то, чтобы я этого сильно хотел, но из всех вариантов эта деятельность подходила мне больше всего…» Упомянул, что они с Тсуной должны были хотя бы несколько лет учиться вместе, но неуклюжую девушку с плохими оценками (как себя описывала Савада) он не помнит. «…. Это, наверное, даже хорошо, ибо запоминаю я больше лишь тех, с кем дрался, и кто нарушал дисциплину так часто и нагло, что постоянным местом их пребывания был лазарет…» Писал Кёя ровным, чётким, но мелким почерком, из-за чего то, что Тсуна могла расписать на лист, у него вмещалось на его половину. Поэтому он спокойно рассказал о том, где родился, про школьные дни и даже упомянул, когда именно переехал в Италию, но без подробностей. В своих воспоминаниях Хибари почти ничего не скрывал. Незримый собеседник хотел узнать его лучше, вызвался на переписку с заключённым, а значит, что девушка готова к тому, что Кёя не нюхал всю жизнь розы, срал радугой, а потом чисто случайно сел на семь лет в итальянскую тюрьму. Он не был ни ангелом, ни тем, кого можно назвать с уверенностью хорошим человеком. Хибари часто дрался, оскорблял дрожащих нарушителей порядка и даже в юном возрасте держал всех в ежовых рукавицах. Да, ради дисциплины и писанных-неписанных правил. Но как часто таких людей в фильмах и книгах называют Дьяволом? Как часто их ненавидят за лишнюю жестокость? Возможно, если бы он рассказал о суровом отце, который из-за своей работы в полиции был очень скуп на улыбки и с самого детства разграничил мир Хибари на «чёрное» и «белое» или, как глава семейства больше любил выражаться, на «травоядных» и «хищников», то его бы поняли. Осознали, что он не сознательно стал ненавистным и пугающим ублюдком, который за мятый галстук был готов сломать пару рёбер. Но Кёя не имел тяги к общению с каждым живым существом и ещё меньше стремился открывать свою душу и прошлое тем, кто даже рубашку не может заправить в брюки. Его вполне устраивало положение вещей: дома он прилежный сын, который нежно любит свою мать и со страхом и уважением глядит на отца, а за его пределами — пугающая сила, контролирующая отвоёванные территории. И в тюрьме он стал в разы хуже. Душевная боль схлестнулась с постулатами, обрушенными на плечи «любящим» отцом, превратив его на долгое время в одичалый сгусток злобы и паники, который не знает, что делать и как себя вести. В свои девятнадцать лет Хибари стал подростком, которым никогда не был: пугливым, дерзким, нуждающимся в поддержке и уверенности, что его будущее будет радужным и счастливым. Но в тюрьме никто не мог дать ему то, в чём он так отчаянно нуждался, и всё то, что принято давить в себе, заменять хорошим и светлым, вырвалось на волю, чтобы подвести Кёю к самому краю. Хибари не был ангелом. Не был хорошим человеком. Не был, так же, и дьяволом. Он был просто человеком, который имел свои грехи, слабости, надежды. Человеком, оставшимся совершенно одним. — Остановились, — спокойный, но тяжёлый голос коренастого надзирателя вырвал Хибари из раздумий. Номер восемнадцать-двадцать не заметил, как они пришли к одноэтажному зданию, у которого оканчивался их путь. — Заходим по одному. Процедуру знаем, — надзиратель открыл дверь, в которую по очереди стали заходить заключённые. Хибари вошёл четвёртым и на автомате протянул скованные наручниками руки, которые в одно мгновение освободились от тяжкой ноши. Высокий, жилистый мужчина, работавший здесь по графику два-через-два кивнул в сторону раздевалки и тут же забыл о номере восемнадцать-двадцать, переключившись на следующего заключённого. В первое время Кёя ходил на занятия, которые должны были дать ему профессию автомеханика. Не то, чтобы он очень хотел или разбирался в этом нелёгком деле. Просто учителя были суровыми, но приятными людьми, а другие «студенты» бесили меньше, чем на других специальностях. Но когда ONLUS взялась за их тюрьму, жизнь Хибари заметно изменилась. Не только потому, что он был, по сути, единственным заключенным, участвующим в программе по переписке, но больше из-за того, что ассоциация предложила достаточно неожиданный и дерзкий эксперимент, который, в итоге, увенчался успехом. При тюрьме Casa di Reclusione Milano Bollate было решено открыть ресторан «InGalera», куда может зайти любой желающий. Рабочий персонал состоял из заключённых, которым можно было без страха давать работать с простыми людьми, желающими вкусить и такую экзотику. Поваром и его помощником были приглашённые сотрудники, но четверо заключённых, пройдя базовое обучение, могли так же стать работниками кухни. Остальные — официанты, которые напрямую общались с посетителями, а так же в конце рабочего дня выполняли функции уборщиков. Разрешалось работать только тем, чьё преступление было не особо тяжким, кто совершил его в первый раз, и чьё поведение говорило о раскаянии и готовности стать достойным членом общества. Хибари из-за его агрессии и поведения дорога туда была заказана. В его деле было зафиксировано достаточно драк, и сам он был в шаге от увеличения срока до максимума (во всяком случае, так грозилась администрация тюрьмы). Да и в принципе Кёя сам не особо хотел обслуживать толстых туристов, желающих ощутить на себе период рабства — именно это, по его мнению, напоминала затея с «InGalera». Но Тсуна, отчаянно желающая, чтобы Хибари там работал (это очень большой шаг к скорому освобождению!), потратила листов шесть-семь нескольких писем, в которых уговаривала его хотя бы подумать. «…. Если ты больше не будешь нарушать режим, то будешь подходить под требования…» «….Работа в ресторане позволяет общаться с другими людьми и подготовиться к жизни вне тюрьмы — а это основной критерий, на который смотрят при решении вопроса о досрочном освобождении…» «…. Тебе ничего не стоит попробовать…. Хотя бы подумай…» В итоге номер восемнадцать-двадцать сдался, о чём, конечно же, девушке сообщено не было. В письме-ответе он категорично потребовал, чтобы она больше эту тему не поднимала, а сам вошёл в режим покорного, сдержанного заключённого. Ведь, правда, почему бы и нет? Он интуитивно искал путь к спасению, и тут судьба кидает ему план действий прямо к ногам. Природная сдержанность или, если говорить точнее, вредность не давала ему возможности написать своей собеседнице истинные мысли и надежды по этому поводу, но это не значит, что он при этом ещё и глупец, который не воспользуется этой возможностью. Хотя, что бы себе Хибари не говорил, он просто боялся, что ничего не выйдет. Что случится что-то во время работы, или, что его вообще не допустят даже до обучения. И лучше делать вид, что ему совершенно плевать на эту затею, чем врать об успехах или откровенно писать о неудачах. Если его поведение удовлетворит администрацию, если он успешно отучится, если его возьмут работать в ресторан, то он напишет Тсуне об этом. Если же нет, то знать о разрушенных надеждах ей не стоит. Драк не было со времён лазарета, но попытки их устроить прекратились только после решения Хибари попытаться стать сотрудником тюремного ресторана. Он игнорировал шуточки и колкости некоторых особо дерзких надзирателей, в какой-то мере даже поладил со Скуало, который первое время откровенно подбивал его нарушить режим и дать повод для избиения, избежал стычки между группами заключённых и к удивлению администрации за полгода стал максимально мирным. Пустили даже пару шуточек в духе Пораньше выйти всё же решил? К концу второго года заключения номеру восемнадцать-двадцать позволили пройти обучение на работника кухни. Пересекаться с посетителями Кёе всё так же не хотелось, и кухня была идеальной альтернативой. Конечно, у тех, кто работал официантом, было больше шансов выйти быстрее на волю, но и помощники повара не были обделены процентами на успех. Как-никак, кухней заправляли люди с «воли», и общение с ними приравнивалось к общению с посетителями, пусть и негласно. Он сделал шаг к изменению своей жизни. В итоге Хибари, пройдя обучение, получил разрешение на работу. Его представили рабочему составу, среди которого был шеф-повар Фонг (член давно переехавшей в Италию китайской семьи), меланхоличный помощник Лампо и три заключённых, которых Кёя запомнил только спустя какое-то время: уж слишком они были серыми и посредственными. А в ближайший понедельник он получил ответ на своё отправленное письмо, которое окончательно закрепило чувство успеха и гордости за самого себя. Чувство, которое он не испытывал с момента…. С самого суда. «Я оставлю все приветствия и спрошу сразу: „Это правда?!“. Ты, правда, решил пойти работать в ресторан? Когда я прочла твоё письмо, я даже не сразу поняла, о чём ты. Пришлось несколько раз перечитывать, но и после этого в моей голове не могло уложиться, что ты…. Ох, я, на самом деле, рада прочесть эту новость. И радуюсь я не как член ассоциации, а как твой друг. Ты вновь напишешь, что мне пора снять розовые очки и перестать всё преувеличивать, но когда я осознала написанное и в последний раз перечитала письмо (да, я, правда, много раз его читала), то в каждом слове мне представилась сила и уверенность. Да, эмоции. Да, я люблю выражаться подобным образом. Но, Боже, это, действительно, так. Написано всё было сдержанно и спокойно, но…. Ты ведь рад, верно? Рад, что решился на что-то новое и неизвестное? Да, это не прыжок с парашютом или что-то экзотическое. Это достаточно обыденная и привычная нам работа. Но для тебя ведь это не так? Во всяком случае, я хочу в это верить. Тогда и смысла, и уверенности, и надежды больше. У меня бешено бьётся сердце, а в голове нет больше связных мыслей, словно это я была принята в „InGalera“. Правда, вышло сумбурное и короткое письмо, но я надеюсь, что ты понял, какие эмоции и мысли меня одолевают. Я очень рада. P.S. Но немного обидно, что ты всё сделал это в тайне» Хибари пришёл на эту кухню ведомый любопытством и попыткой хоть что-то изменить, и в итоге шёл пятый год его заключения, а он до сих пор оставался сотрудником ресторана «InGalera». И сам того не замечая, он постепенно вернулся к тому Хибари, которым был до заключения: более спокойным, чуточку лояльным и опасным в своей сдерживаемой силе. В чём-то даже повзрослел. И вновь начал думать о своём будущем, не заковывая себя навечно в тюремные кандалы. Возможно, всё дело было в неизвестном ранее самому Кёе таланте к готовке, возможно, что Фонг — спокойный и мудрый человек — был хорошим учителем для него, но Хибари на практике учился быстро и, это мысль стала посещать его совсем недавно, он начал задумываться, что может так работать и на свободе. Пройдя сразу из раздевалки на кухню, он поправил белую форму и кивнул в знак приветствия Лампо и Фонгу, которые были здесь уже около часа. После подтянулись остальные, и в течение нескольких минут Хибари погрузился в работу.

31 октября. Понедельник. 21:34 вечера.

Ужин был отвратительным, Кен разговорчивым, а Хибари уставшим. Под болтовню своего сокамерника, Кёя листал журнал о путешествиях и искал статью, написанную Иемитсу Савадой, чтобы перечитать. Голос Джошимы его не отвлекал (привык за четыре года), поэтому он спокойно пропускал историю о его старой знакомой, которая совсем недавно узнала о судьбе Кена и тут же ему написала. Телефонный звонок? Где-то с этого момента Кёя перестал его слушать, а потому не знал о причинах, по которым девушка проигнорировала такой способ связи. Когда он всё же нашёл нужную статью, Хибари и вовсе перестал слышать голос Кена, лишь изредка кивал, не всегда попадая по смыслу сказанного. Отец Тсуны побывал в уже открытом племени, расположенном на юге Амазонки, но рассказал о нём более полно, чем первооткрыватели. Больше фото, больше интересных подробностей. Да, они очень похожи на племя, расположенное в другой части джунглей, но это не значит, что их жизнь и культура менее интересна и совсем не отличается от соседской. Хибари мысленно снял шляпу перед Иемитсу, пролистал ещё несколько статей и отложил журнал в сторону. Сегодня был тяжёлый день, и к вечеру номер восемнадцать-двадцать порядком устал. Клиентов было чересчур много, работать пришлось в три руки, и где ты достанешь дополнительную конечность, никого не волновало. Но они справились. Их новый десерт, внесённый в меню — небольшое пирожное со сложной фигурой сверху, сделанной из ягод и шоколада, — охотно заказывали до сих пор. Красивые и сложные блюда вместе с решётками на окнах и контингентом рабочего персонала были визитной карточкой «InGalera». Посетители не ожидают чего-то красивого и необычного в ресторане, где работают заключённые. Двойное впечатление и двойные чаевые, которые платят здесь так же, как и в других ресторанах и кафе. Кёя перевёл взгляд на кулинарный журнал, думал уже его открыть, но отказался от этой затеи. Завтра у него выходной, и лучше чтением он займётся завтра. — И как думаешь, что мне ей ответить? — Кен, изначально лежавший на своей койке, почти стёк на пол и с максимальным спектром эмоций на лице смотрел на своего сокамерника. — Первое, что пришло в голову, — использовал универсальный ответ Кёя. О чём конкретно спрашивал его Кен, ему было всё равно, так же как и на то, к какому результату приведёт его совет. Вопрос сокамерника заставил Хибари вернуться к своим собственным письмам. На прошлой неделе и он написал ответ, а сегодня не получил ничего нового, что говорило о том, что девушка всё же уехала на выходные. Следующее послание он мог ждать либо к пятнице, либо к понедельнику. Всё зависит от того, когда Тсуна вернётся и ответит. Он достал из-под кровати последнее письмо и пробежался по нему глазами, вспоминая весь текст. Пару недель назад Тсуна предсказывала, что скоро их завалят работой, и вот этот период наступил. Пусть девушка обделена многими талантами, но вот по интуиции Кёя ещё не встречал равных ей. Новость о загруженности радовала его так же сильно, как и новость о возможном отъезде. Он будто терял связь с миром на это время, что чувствовалось даже в этом письме: конечной скомканности, большому вниманию загруженности. Не то, чтобы Кёе это было не интересно…. Даже напротив, он уже перешёл за черту, где ему интересна любая мелочь из жизни незримого собеседника, но написано это было отчасти официально и по-рабочему. Хибари попытался убедить себя, что он уж сильно придирается, но отделаться от этого чувства не мог: все прошлые письма были более лёгкими, живыми и наполненными духом неуклюжей, но очень старательной девушки, желающей сделать этот мир лучше. — А ты ничего не расскажешь? — Кёя перевёл взгляд на Кена, который уже сидел без опасности упасть на пол. — Нет, — сказал, как отрезал. — Эй, но я же тебе всё рассказываю! — Джошима недовольно скривился и обиженно скрестил руки на груди. — Твой выбор — твои проблемы, — не глядя на сокамерника, произнёс Хибари, убирая письмо под подушку: от греха подальше. — Ты переписываешься с кем-то почти четыре года, и всё это время я ни о чём не спрашивал, — Джошима поддался настроению поговорить после прочтения небольшого и очаровательного послания от старой знакомой и теперь хотел втянуть в более-менее дружескую беседу и Хибари, — скажи хотя бы, кто это. Кёя повернул голову в сторону Кена и внимательно посмотрел на него. Они не сдружились, но бесил он его гораздо меньше и, в целом, был прав. Джошима всё это время делал вид, что никаких писем Кёя не получает. В прочем, так же, как и сам Хибари. Учитывая активность и любопытство светловолосого заключённого, это достойно похвалы и уважения. Номер восемнадцать-двадцать обдумал вопрос Кена. Желания спать ещё не было, а вот короткий спокойный разговор хорошо бы пошёл. Вопрос сокамерника был вполне логичным и невинным, а сам Кёя особо не скрывал, с кем переписывается. Поэтому, взвесив всё «за» и «против», он медленно произнёс: — Активистка из ONLUS. — О-о-о-о, — больше Кен удивился не ответу, а тому, что Кёя не послал его к чёрту. — Это ещё с той темы, когда нам переписки предлагали? — Хибари кивнул. — И ты до сих пор с кем-то из них переписываешься? — Как видишь. Хибари пожал плечами и мысленно закончил этот разговор, но его койка неприятно скрипнула под чужим весом, резко обрушившимся на одноместное ложе, а лицо Кена оказалось опасно близко от лица мужчины: — И-и-и?! — И? — кое-как отодвигаясь от охочего до «мужицких» сплетен и разговоров Кена. — Ты общаешься с кем-то почти весь свой срок. Если будешь покладистым, а адвокат не дураком, то, возможно, выйдешь по УДО, а если нет, то осталось чуть меньше трёх лет. Не думал встретиться? Уже видел её? По телефону ты с ней разгомпф…! Хибари закрыл рукой рот Джошимы и оттолкнул от себя подальше. — Нет. Нет. И нет. А приблизишься ещё раз так близко, я либо врежу тебе, либо скажу сто седьмой камере, что мыло ты роняешь не из-за криворукости. — Ну чего ты начинаешь, нормально же общались, — облизывая вмиг пересохшие губы, обиженно произнёс Кен. Сокамерник увеличил между ними расстояние, но с кровати Хибари не слез. — А почему нет-то? — игнорируя убийственный взгляд, спросил Кен, всё ещё лелея надежду на полноценный разговор. — В смысле, ты не похож на человека, который будет с кем-то так долго общаться, если он тебе не нравится. — Ну, с тобой же я общаюсь, хотя ты мне не нравишься. — Ты просто ещё не осозна…. Ай, ладно-ладно, — Джошима потёр отбитый бок, а Хибари убрал ногу. — Но, правда, нельзя с кем-то переписываться и не хотеть увидеться или услышать голос. Разве нет? Хибари вздохнул и закатил глаза. Кен не собирался так просто отступать и с каким-то наслаждением поднимал те вопросы, которые старательно игнорировал Кёя. Нельзя переписываться с человеком так долго, если он тебе не нравится. Как человек. Как друг. Как девушка. Неизвестное, абстрактное существо, носящее имя Савада Тсунаёши, было тем человеком, с которым легко начать общение. Пусть скомканное и неловкое. Но можно. И этот человек нравился Кёе, если не с первых строк, то с первых писем или с первых месяцев. Всё, что наполняло жизнь Савады, было в чём-то знакомо мужчине, а в чём-то чуждо. И эта смесь создавала интересного, непривычного ему человека, который одновременно похож на отцовского «травоядного» — такого же неловкого, трусливого, в чём-то жалкого и неумелого — и на его «хищника» — обладателя сильной воли, наполненного стремлениями, не отступающего перед страхами. Хибари не мог определить её ни к «чёрному», ни к «белому», что обычно удавалось с каждым. И это ему нравилось. Если долго с кем-то общаешься, то наступает момент, когда можно рискнуть и назвать его другом. Не лучшим, нет. Это звание достигается годами, самыми тяжёлыми и ужасными периодами и непоколебимой верностью общей дружбе. Но если у тебя больше никого нет, а просто знакомому уже не рассказать о чём-то чуть более личном, чем возраст и хобби, то этого человека можно назвать другом. Простой, хороший друг, который своим интересом к твоей жизни и ситуации, своей поддержкой и пониманием заставляет сократить расстояние и хотя бы немного уменьшить воздвигнутую стену. И невозможно сказать, когда человек становится не просто именем в интернете или контактом в телефоне. Он просто заметил, как в одном из писем Савада обратилась к нему на «ты», словно оговорилась и готовая в любой момент исправиться под предлогом «задумалась», «записалась», «устала», но с тайной надеждой, что это станет обычным обращением и уменьшит разделяющее их расстояние. Заметил и ничего на это не сказал, оставив как есть. И если говорить честно, то при всех уверованиях в реальность дружбы между мужчиной и женщиной, нихрена её нет. Хотя бы один да посмотрит во время приятной прогулки на своего «друга» и подумает Как же быстро бьётся сердце!. Пусть это будет один раз. Пусть от этой мысли откажутся. Но это будет, и это ставит на дружбе крест. Потому что где-то глубоко внутри будет теплиться надежда и нарисованная мечта. И эта схема работает даже без любви и бабочек: кто-то да захочет залезть к другому в штаны или под юбку. Хибари об этом не помышлял. Трудно представить что-то эротическое с человеком, о котором знаешь практически всё, кроме внешности. Но из-за этого мозг работает усерднее, подкидывая образы, варианты и подбивая в одном из писем спросить А как ты выглядишь? Как звучит твой голос? Твои ладони тёплые? Каким взглядом ты бы посмотрела на меня?. Узнать хоть что-нибудь, на чём стоит табу — единственный запрет, о котором попросила Тсуна. «… Мы же сможем переписываться, не зная внешности друг друга? Не то, чтобы… Я просто хочу кое-что скрыть» Тогда Кёе было плевать. Он слабо верил, что они вообще будут общаться больше, чем месяц-два, поэтому дал согласие не раздумывая. А теперь прошли года, они были достаточно близки, и ему требовалось больше знаний о девушке, которая была рядом всё это время. Ему хотелось увидеть её. И нужно ведь просто пересилить себя и попросить. Попросить описать себя или прислать набор фотографий различных мест, где на каком-нибудь фоне запечатлена она сама. Попросить вместо письма дать номер и терпеливо ждать звонка. Попросить оставаться тем верным другом, который скрывался долгое время в строках письма, и дождаться его освобождения, чтобы хоть раз увидеться и получить ответы на все вопросы, крутящиеся в голове. Но в тех редких фотографиях, которые она ему отправляла, не было её, и это было как немая просьба Пожалуйста, нет, а сам Хибари каждый раз вспоминал ту самую строчку из письма: «Я просто хочу кое-что скрыть» Но Кен был прав. Невозможно так долго общаться с человеком, который тебе не нравится. Ни как девушка. Ни как друг. Ни как человек. Невозможно так долго общаться с человеком и не хотеть увидеть его, услышать его голос и ощутить тепло и крепость объятий. Это попросту невозможно, если ты не лелеешь корыстные мотивы или не псих. Это невозможно, если ты простой человек. А Хибари был именно им. Простым человеком со сложным характером, тяжёлой рукой и судимостью. И Кёя, действительно, хотел рискнуть, взять лист с ручкой и вместо сухого приветствия написать нечто подобное. Конечно, не так напыщенно и ванильно, как представляется маленьким девочкам, или как можно прочесть в книгах. Без лишних слов, описаний чувств, которые он сам не может нормально трактовать, и которые старательно игнорировал долгое время. А просто сдержанно и спокойно, как он обычно и пишет, вставить ненавязчивое предложение, где упоминаются долгие года переписки и при этом незнание друг друга, и что ему абсолютно всё равно, чего именно смущалась и боялась девушка: родимое пятно на всё лицо, шрам, горб, отсутствие глаза, кривые зубы… И не то, чтобы Хибари не нравился тот собеседник, который предстаёт в полученных письмах. Не то, чтобы ему не хватало внешности. Просто…. Больше у него никого не было. Ни отца, ни матери, ни друзей (как бы Кен не старался). У него были только письма, обратный адрес и имя — Савада Тсунаёши, в котором собрано одновременно и всё, что он ненавидит, и всё, к чему сам тянется. И сейчас этого уже не хватало. Как при простом знакомстве люди стремятся узнать абсолютно всё о человеке, который стоит рядом с тобой, который заставляет смотреть на себя так, как никто другой, так и самому Хибари этого хотелось. Ситуация почти идентичная. Только при простом знакомстве вы знаете внешность, голос, можете прикоснуться, услышать смех и стремитесь узнать всю подноготную этого человека, чтобы разделить и радости, и горести. Кёя же знал абсолютно всё: детские травмы, страхи, надежды, забавные неловкости, интересы, имена лучших друзей, что лучше всего готовит её мать, — множество вещей, которые составляют саму Саваду и её жизнь. Каждое её воспоминание сохранено на листах хорошей бумаги с гербом, аккуратно сложено в коробку с личными вещами, покоящимися под койкой. Хибари сам того не заметил, но узнал её настолько хорошо, что разбуди его ночью и спроси, что случилось с Тсуной в семь лет, он без запинки скажет: побежала за уезжающим отцом, упала и растянула ногу. И при всём при этом, образ маленькой девочки с перебинтованной ногой предстаёт перед его глазами смазанным, нечётким, иногда даже просто чёрным силуэтом. Потому что нет ни одного слова, за которое можно ухватиться и представить либо рост, либо цвет волос, либо ещё хоть что-нибудь. Кёя даже начал чувствовать себя героем книги «Тень автора»***, где мальчик с юных лет переписывается с девочкой, безумно в неё влюблён, но при этом не знает, как звучит её голос, а внешность известна только по её коротким описаниям. И это чувство ему не особо нравилось. И ведь избавиться от него можно быстро и легко. Добавить несколько предложений в привычный рассказ о минувших днях и всё. И можно узнать, что об этом думает сама Тсуна, и есть ли смысл на…. На что-то надеяться? На ту же дружбу в жизни, на ту же поддержку и заботу, которые ощущаются в письмах. Он даже не допускал мысли о чём большем. Глупо, наивно и О, Кёя, ты серьёзно?. Не зная внешности, не зная человека более живым, чем образ на листе из слов? Хибари мог сказать, что ему всё равно, кто ему пишет: милая очаровательная девушка или толстая и неухоженная, старая или молодая. Он бы даже принял лысого мужика с недельной щетиной, если бы он говорил теми же словами, которыми наполнены письма, если бы думал и вёл себя так, как незримый собеседник, находящийся рядом с Кёей почти четыре года. Но вряд ли то же самое скажет сама Савада. Одно дело переписываться с кем-то и быть на расстоянии, другое — когда перед тобой стоит человек с судимостью, который по факту убил человека. И подробности, смягчающие всё действо, тут не имеют значение. Хибари хотел рискнуть. Написать хоть какую-нибудь просьбу, которая сделает их ближе друг к другу. Но он безумно боялся, что образ в глазах девушки и реальность не совпадут. И думал он не о том, понравится ли он внешне, устроят ли её его холодные ладони и приятен ли будет его голос. Он хотел соединить реальность и человека из писем. Но он не знал, хотела ли того же Тсуна. Возможно, ей нравилось просто писать созданному воображением человеку, и она совсем не хочет видеть, кому в действительности приходили её письма. Она поддерживает его, пока он в тюрьме. Но как только Хибари выйдет, возможно, ей уже не будет интересно всё так же переписываться. Найдётся другой заключённый, которому нужна будет помощь, и она её даст ему. Потом выйдет он и будет следующий. И так дальше, ведь основной смысл жизни Тсуны — помогать людям. Ведь именно это она написала в своём первом письме? И когда Кёе уже не нужна будет помощь, то и ей не будет нужен он сам. Он понимал, что в какой-то мере его рассуждения глупые. Что делает из Савады какого-то робота для оказания социальной помощи. Но даже без этого. Если отмести всё выше сказанное. Вы переписываетесь с человеком, помогаете ему. Но хотите ли увидеть его на своём пороге? Возможно, да. Вернее, «скорее всего, да». Но ситуация немного меняется, если он сидит в тюрьме. Бывший заключённый стоит на вашем пороге, держит стопку писем и неизвестно, чего от него ждать. — Эй, если не хочешь отвечать, то так и скажи, а не пугающе смотри в одну точку, — Кен, опасливо косясь на Хибари, аккуратно сполз с его постели и перебрался к себе. — Я задумался, — Кёя моргнул и, тряхнув головой, опустился на подушку. — И? — Иди в жопу, Кен.

4 ноября. Пятница. 8:13 утра.

Хибари поморщился от мощи голосовых связок Скуало, и попытался через толстые прутья решётки найти взглядом надзирателя, а так же причину очередных криков. Но Суперби находился либо вне поля зрения заключённого, либо был в совершенно другом помещении или корпусе. Что, учитывая силу ора надзирателя, было совсем не необычным. Отчасти удовлетворив своё любопытство, Кёя вернулся вглубь камеры и, сев на заправленную постель — единственный чистый уголок после проверки, продолжил своё занятие — сверлить взглядом почту. Сидящий рядом Кен скрылся за газетой и вёл себя тише мыши, так как взгляд, которым Хибари удостоил конверт, был настолько тяжёлым и грозным, что мог довести до инфаркта любого. В этот раз руки от нетерпения не дрожали, но и спокойствия в теле тоже не было. Кёя смотрел на пузатый конверт, на округлый почерк и думал о том, какой же он всё-таки дурак, и как хорошо, что никто не может заглянуть ему в мысли и душу. Потому что та вакханалия, которая там творилась, была не для посторонних глаз. Разговор с Джошимой, когда сокамерник нагло и слишком по-дружески забрался на его койку и поднял тему, от которой Хибари успешно сбегал несколько лет, выбил мужчину из привычного русла. Со следующего утра он то и дело возвращался к рассуждениям о том, как он относится к своей собеседнице, стоит ли пытаться нарушать уже привычную и комфортную переписку своими просьбами и прочее-прочее. Он даже стал думать, что его судимость не такая уж и большая помеха, всё-таки…. Без особого желания он сделал то, за что должен отсидеть семь лет, и что преступником он больше является лично для себя, а для других его статья не такая страшная, как то же преднамеренное убийство. В итоге выводы были слишком книжные и неутешительные. Любовью он возникшие чувства и сомнения назвать не смел, но в том, что это нечто близкое к ней, он не сомневался. И осознание этого бесило сильнее ора надзирателя, Джошимы, помоев Тэкито и пары пидоров-заключённых вместе взятых. Он чувствовал себя прыщавым школьником, а не почти отбывшим свой срок мужчиной. Что делать с чувством, которое испытывает в первый раз, да ещё и к собеседнику по такой старинной переписке, он не знал, из-за чего был готов выть волком. И ещё сильнее раздражало то, что с этим надо было что-то делать: когда он прочтёт письмо, ему нужно будет написать ответ и…. И сделать вид, что всё как обычно, было равносильно удару по собственной гордости и самоуважению. Под сдавленный писк своего сокамерника (который прямо виноват в настроении номера восемнадцать-двадцать), Кёя одним резким движением достал письмо и расправил лист с гербом. Чем дольше он тянул, тем хуже становилось. «Сегодня тридцатое октября, я только что вернулась с поездки и забрала домой всё содержимое почтового ящика. Не буду писать очень подробно, иначе листов двадцать займет, но по основному пройдусь. Мне не терпится поделиться впечатлениями! Но это чуть позже, иначе я запишусь и совсем забуду о других вещах. Сразу хочу сказать, что завал на работе я пережила, и теперь с остальными сотрудниками пожинаю лавры. Ну, точнее, мы просто отдыхаем и не боимся быть уволенными. Ха-ха. В ассоциации тоже всё хорошо, и уже выбран город и тюрьма, где собираются открыть подобный „InGalere“ ресторан. Но это та информация, которая расходится быстро, но без подробностей. Что именно за город мне неизвестно. Но, если честно, мне всё равно. Главное же начать и продолжать, верно? Что касательно статьи отца, то…. О, я никогда не видела его таким гордым и довольным. Я сказала, что мой хороший друг оценил его статью, и практически процитировала твоё письмо. Мне кажется, даже мои слова восхищения на него так не действуют, как твои. Он мне, кстати, рассказал множество подробностей, которых не было в статье. Но на это я выделю отдельное письмо. Или напишу всё со следующим. Потому что сейчас уже достаточно поздно, после поездки я вымоталась, а отправить письмо хочу прямо с утра. Так что своё обещание я сдержу, но с небольшой задержкой. То, что ваш новый десерт разошёлся на „ура“, меня совсем не удивило. Если вы сделали его таким же, как и на картинке, то он словно красная тряпка для жаждущих что-нибудь вкусное посетителей. Я бы тоже заказала его первым делом, если бы пришла к вам. Но не думай, что к этой новости я отношусь равнодушно. Я очень рада. Правда! А вот ваш повар заставляет меня волноваться. С Кеном же всё хорошо? Да, ты написал, что он „к сожалению, здоров“, но всё же. Надеюсь, что больше такого не будет, и ты сам будешь осторожнее. Этот человек может кого-нибудь довести до могилы своими шедеврами. Да-да, я прочту эту книгу. Нет, в дороге я её не читала. Нет, я не ленивая и глупая. Всё. Теперь, что касательно поездки! Мы были в Агридженто — маленьком городке в регионе Сицилия. Он выглядит очень старым, и у меня ассоциируется с жёлтым цветом. Отец был в восторге от него (приезжает не в первый раз, но нравится до сих пор), а я, если честно, не особо разделила его эмоции. По мне это, действительно, очень старый город, ветхий и готовый вот-вот разрушиться. Радовали только зелёные улочки, но их было очень мало. Возможно, мы выбрали не подходящее время, но…. У меня отношение к городу сложилось примерно такое: хорошее место, второй раз приезжать я, конечно же, не буду. Но ехали мы ради другого. Агридженто известен своей Долиной храмов. Мы посетили храм Согласия, Геркулеса, Геры, Юпитера, руины храма Эфеса и ещё много других мест. Я видела их в учебниках и просто в Интернете, но, Боже, в реальности чувства совсем иные. Вернее, они есть. Ты не смотришь на бездушную картинку с мыслями „прикольно-прикольно“, а стоишь рядом с этими творениями и, буквально, вдыхаешь историю, ощущаешь их тяжесть, мощь и величие. Я ехала с мыслью об отдыхе и мало интересовалась экскурсионными местами, а уезжала с сотнями фотографий, запечатлевших каждый камушек. Некоторые из них я приложила к письму, но…. Это несравнимо с реальностью. Фотографии не возвышаются над тобой, солнце не бьёт в лицо, а ветер не щекочет ноги. Если ты там ещё не был, то посети при первой же возможности! Сухая земля, немного зелени, цветов и кусочки прошлого. Никогда не находила в этом прелести, пока сама не увидела и не ощутила на себе. Мне, на самом деле, есть что рассказать. Было много событий, как маленьких (местный транспорт очень забавно подпрыгивает на кочках), так и более-менее больших (при фотографировании я упала с камня и чуть было не заработала трещину в руке), но в голове всё крутится и вертится. Не знаю, за что именно ухватиться. Если тебе интересно что-то, то спроси. Мне так будет проще. Надеюсь, что у тебя всё хорошо. Буду ждать ответа и писать огромные письма о папиных приключениях и о некоторых моментах из нашей поездки, которые вспомню» Кёя дочитал последние строки и тут же схватил пачку напечатанных фотографий. Нет, он ничего не просил. Не намекал. Но фраза про камень заставила со страхом и некоторой надеждой перебирать фото храмов, видов, города. Там, где был заснят Агридженто, было множество людей, но ни одного, кто бы хоть как-то позировал, и кого можно было бы принять за Тсуну. Он откинул фотографии в стороны и упал на подушку. Джошима тревожно хрюкнул, перелистнул страницу газеты и спрятался вновь. Хибари недовольно цыкнул. Проклятый разговор с Кеном сделал из него сгусток нервов и эмоций, которые ему были чужды, и которые он всю сознательную жизнь презирал. Кёя закрыл глаза и глубоко вздохнул. Сейчас он успокоится, пойдёт на работу, а потом, если сильно не устанет, напишет ответ, наполненный сдержанным восхищением храмами, вопросами об интересующих его моментах, напомнит про книгу и…. Хибари открыл глаза и сел на кровати, от чего подошедший Скуало вздрогнул и даже немного отпрянул от камеры, а Кен ещё крепче сжал газету. Ресторан «InGalera» открыт для всех, и ехать из Милана не особо долго. Тсуна вполне может сесть на автобус и в свободный вечер…. Или даже выходной приехать сюда. Хибари работал по будням, но всегда можно договориться о дополнительном дне, так что это не проблема. Ведомый на работу под строгим надзором Скуало (который при спокойных заключённых был достаточно тихим, но при буйных — орал так, что лопались перепонки), он тщательно обдумывал этот вариант. Но быстро от него отказался. Смысл? Единственное, что он сможет сделать, это на тортике написать короткое «Привет из тюрьмы»: Хибари работник кухни, и выходить в общий зал не позволяют ни правила, ни время. Был бы он официантом, то идея была бы неплоха. А так больше толку будет, если он попросит Тсуну прийти как посетитель. Но…. Кёя скрипнул зубами и, пройдя процедуру снятия наручников и переодевания, зашёл на кухню. Эта просьба была достаточно серьёзной.

5 ноября. Суббота. 12:45 дня.

Отдав все прочитанные книги, Хибари прошёл в самый конец небольшой, но уютной библиотеки, где, скрывшись от возможных посторонних глаз, склонился над чистым листом бумаги. Хоть несколько строк, да написать надо было, но в голове у мужчины не было ни единой связной мысли. Он раздражённо потёр переносицу и, откинувшись на спинку стула, посмотрел на потолок. Уже пожелтевшая белая краска в некоторых местах была покрыта трещинами — и это единственное, что более-менее сформулировал для себя Хибари. Он приподнял голову, взглянул на лист и со вздохом вернулся в прежнее положение. Ему не составит труда написать о минувших днях, прокомментировать краткое описание поездки Тсуны, похвалить девушку за успешно пережитый завал на работе, упомянуть, что она всё-таки ленивая и немного глупая, раз не может дочитать второй месяц небольшую книжку. Это привычный ответ, и Кёя спокойно мог уже взять ручку и перенести мысли на бумагу, но как только он вспоминал, чем хотел бы разбавить стандартную переписку, из головы вылетало всё. Надо всего лишь вставить одно дополнительное предложение. Увидеть лицо, услышать голос — хоть что-то, что позволит перестать топтаться на одном месте и пойти дальше. Или, как минимум, узнать, что из них двоих только он ведёт себя как маленький мальчик, и что всё это надо только ему одному. Тогда пройдут все неясности и сомнения. Кёя достал из кармана сложенное письмо и пробежался по нему глазами. «Сомнения, да?» Последние письма были короткими и даже какими-то сжатыми. Да, Тсуна писала, что занята, устаёт, и вот совсем недавно вернулась из поездки (кто знает, сколько она пробыла на ногах?), но всё равно, вспоминая предыдущие послания, Кёя чувствовал разницу. И эта разница умело переплеталась с последними днями, вызывая вопрос А не аккуратно ли девушка пытается закончить переписку?. Тогда планы Хибари узнать девушку ближе кажутся ещё более глупыми и смущающими. Он прикрыл глаза и шумно вздохнул. «Ты сходишь с ума, Кёя. Ты похож на сопливое травоядное» Нет, ни о звонке, ни о фотографии он не попросит. Как-то же он жил без этого несколько лет? Если они не перестанут общаться, то заикнётся он о чём-то подобном за несколько дней до освобождения. Если же Тсуна, и правда, мягко пытается прервать переписку, то он, хотя бы, не будет чувствовать себя идиотом. Да, будет неприятно и даже обидно, но хуже Хибари это не сделает. Он уже вылез из той ямы, которую рыл сам себе в первый год заключения, и больше туда не вернётся: в его голове всё встало на свои места, он пережил съедающую изнутри боль, и хотя бы ради себя собирается выйти и прожить эту жизнь так достойно, как только сможет. «Сопливое. Травоядное» Хибари кивнул сам себе на такой план, задушил неуверенного подростка в себе и вновь сел над письмом. Он написал привычное начало, описал свои мысли по поводу поездки девушки и попросил рассказать обо всём, что ей довелось увидеть и пережить максимально подробно (всё-таки, он ещё не скоро сможет сам поездить по той же Италии), затем ответил на последующие вставки и уже начал было рассказывать о том, что происходило в это время в тюрьме, как остановился. Он решил, что не будет ничего просить, но был и другой способ…. Не то, чтобы сблизиться, но хотя бы снять свои ограничения и посмотреть, что будет дальше: на ответ Тсуны, на её мысли. Возможно, на его акт доверия она ответит тем же? Кёя посмотрел на пустую часть листа. Он сам сказал, чтобы его не спрашивали о семье и о подробностях осуждения. И он сам сейчас хочет снять этот запрет. Прошло много лет, и боль не такая сильная. Хибари вполне сможет раскрыться, не чувствуя при этом отвращения, но…. Как начать? Мужчина прикрыл глаза и постарался вспомнить своё прошлое. Его отец умер, когда он учился в средней школе. Получил пулю на вызове и скончался ещё до приезда скорой. Мать времени зря не теряла: в ближайшие месяцы собрала вещи, подготовила всё к переезду и сообщила сыну, что после экзаменов они улетают в Милан. Их встретил высокий, широкоплечий мужчина с маленькими, карими глазами, представился другом семьи и сделал всё, чтобы они могли остаться в этой стране. Кёя дураком не был. А его отец имел слишком тяжёлый характер. Поэтому Хибари сделал вид, что верит этой байке и совсем не в курсе, что мать была готова в ближайшее время уйти от отца к горячему и менее суровому итальянцу. Семья у них не получилась, но зато они с матерью стали гражданами Италии. Горячий итальянец как появился внезапно в жизни Кёи, так и внезапно из неё ушёл, оставив после себя фотографии, пару носков и мать с диагнозом «рак». Она даже в последние дни смеялась, что это покойный муж наслал «проклятие» за её желание уйти от него. Хибари смешно не было. Он почти оставил учёбу в небольшом университете, куда успел поступить, ходил с ней в больницу и в последние дни сидел у постели, без слёз целуя мать в лысую голову, когда она засыпала под обезболивающими. Весь его мир крутился вокруг этой слабой, худой женщины, которая напоминала его мать лишь ещё не потускневшими глазами. Она давно должна была умереть. Выдохнуть в последний раз в блаженном сне и забыться в том спасительном небытие, где нет больше той слабости, боли и запаха смерти, окружавшего её долгие месяцы. Но болезнь будто специально действовала медленно. Подводила её к самому краю и отступала в тот самый миг, когда женщина была близка к смерти. И эти скачки были невыносимы до криков, до недействующих обезболивающих и до паники Хибари — единственного человека, которому было хоть какое-то дело до страдающей женщины. В порыве бреда она без слёз смотрела в потолок и просила, чтобы это поскорее закончилось. Чтобы сердце её остановилось в ту же секунду. Она хватала слабыми руками приходящих медсестёр, своего сына, лечащего врача и просила, чтобы лекарства дали чуть больше. Чтобы доза пересекла ту тонкую границу между «лекарством» и «ядом», и чтобы её, наконец, освободили от той боли, что сжирала её изнутри. Медсёстры убирали её руки. Врач говорил что-то более-менее подбадривающее и уходил. А Хибари исполнил её просьбу. В середине декабря его мать умерла не от рака, а от повышенной дозы одного из лекарств. В небольшом доме стало непривычно тихо, и внезапно перестало пахнуть смертью. Только кислые, тошнотворные запахи выделений бездыханного тела: лысого, худого, бледного. Тела, которое когда-то ласково прижимало к себе Кёю, прикрывало от бушующего отца и до самого последнего дня сохраняло тот ясный взор серых глаз, который навсегда запомнил Хибари. Муки женщины закончились, а Кёя пережил суд. Его осудили за убийство с согласия потерпевшего, из четырнадцати лет дали семь, и отправили в Casa di Reclusione Milano Bollate, где с мыслью об убийстве матери свыкался с мыслью, что теперь он совсем один. И терять, по сути, нечего. Кёя открыл глаза. Лист не заполнился ни на букву. Мужчина убрал прядь волос со лба, написал, что ничего нового не произошло, что надеется на скорый ответ, сложил письмо и вышел из библиотеки. Образ матери почти оставил его. Но писать об этом он до сих пор не может. Он не смог снять своё табу. Он не имеет право просить об этом Тсуну.

9 ноября. Среда. 14:10 дня.

Суперби смотрел на Хибари. Хибари смотрел на Суперби. Искра. Буря. ВРО-О-О-О-О-Й! — И вам не хворать, — не шелохнувшись от душераздирающего рёва, но заметно поморщившись и почувствовав, кажется, кровь в ушах, произнёс Фонг, продолжая параллельно раздавать указания своим «поварятам». — К тебе пришли, — с хрипотцой, но уже спокойно произнёс Скуало, скрестив руки на груди и посмотрев на Кёю. Хибари удивлённо вскинул брови, но после молчаливым жестом указал на творившийся на кухне хаос, и что он сейчас, как бы очень занят и работает на благо тюрьмы, общества и себя любимого. Скуало положил на эту деятельность большой хер. — Это твой адвокат, так что я вынужден прервать твоё рабство. — Если это адвокат, то, возможно, случилось что-то важное, — спокойный голос Фонга затмевал шум кухни и заставлял всю кипящую деятельность ненадолго замедлиться, — переговори с ним, а потом возвращайся. — Куда он денется, — хмыкнул Скуало, уводя Хибари за собой. Наручники. Путь от ресторана до тюремного блока. Провести к помещению для встреч. Снять наручники. Его адвокатом была высокая и красивая женщина, в первый день встречи представившейся Бьянки, тем самым оставив формальности между ними. Она могла похвастаться ровной осанкой, длинными светло-розовыми волосами, крикливым братом и сильным характером. Бьянки смогла исправить положение Хибари, которого прокурор выставил чуть ли не сыном-психопатом, ненавидевшим собственную мать, и за это заслужила не только уважение своего клиента, но и некоторое подобие восхищения. — Приход связан с тем вопросом, о котором мы говорили? — заняв свободный стул и взяв телефонную трубку, без приветствия произнёс Кёя. Бьянки кивнула. Её волосы, собранные в высокий хвост, качнулись от этого короткого движения, слегка напомнив радостную собачку. В принципе, и без этого было видно, что женщина в более чем приподнятом расположении духа. Она через стекло показала папку, не утруждая себя раскрыть её и продемонстрировать документы, а вместо этого произнесла: — Ты же ни с кем больше не дрался? — С последнего звонка? Нет. — Хорошо работаешь? — Фонг не жалуется. — С надзирателями и администрацией ладишь? — Мы просто лучшие друзья со Скуало, а администрация собирается устроить вечеринку в честь моего дня рождения. — Я серьёзно. — Вроде проблем нет. — Тогда, — Бьянки широко улыбнулась, — мы можем рискнуть и ходатайствовать об условно-досрочном освобождении, — на лице у Хибари не дрогнул ни один мускул, но ладонь сильнее сжала трубку. — Я подготовила все необходимые документы и сегодня могу связаться с администрацией тюрьмы. Если всё пройдёт гладко, и твоя характеристика после первого года больше ничем не омрачена, — женщина до сих пор с недовольством вспоминала похождения её клиента, — то в самое ближайшее время можно ждать вызова в суд. Или ты хочешь весь срок отсидеть? — не видя особой радости на лице Кёи, шутливо, но с волнением спросила Бьянки. — Нет, — он мотнул головой, — конечно же нет. Просто не хочу заранее радоваться. Мне что-нибудь нужно сделать? — Быть покладистым и не портить себе репутацию, — пожала плечами женщина. — Тогда я могу тебя отпустить: новость я тебе сообщила и не хочу терять время. — Хорошо. Скуало, будто слышал их разговор, оживился и подготовился сопровождать Хибари назад в ресторан ещё до того, как Бьянки встала со своего места и не ушла. Надзиратель скользнул взглядом по Кёе, словно перед ним кусок мусора на ножках, тем самым очень напомнив начальника тюрьмы, и провёл всю необходимую процедуру, чтобы с чистой совестью отвести заключённого на его работу, что оценено не было. Хибари было над чем подумать.

14 ноября. Понедельник. 7:50 утра.

Хибари привычно устроился на своей койке с расправленным письмом. Джошима задержался на завтраке, поэтому сразу же отправился на свою работу, оставив Кёю встречать утреннюю проверку и почту в одиночестве. Что, впрочем, не особо трогало Хибари. Его больше заботило достаточно объёмное письмо, написанное Тсуной. Как девушка и обещала, она посвятила несколько листов приключениям своего отца и ещё парочку — отдыху в Долине храмов (которые он сразу отложил в сторону). Но и без этого та часть письма, которая касалась их повседневных будней и служила вместо разговора вживую, была достаточно большой. У Кёи даже вначале возникло впечатление, что девушка писала всё это целую неделю. Что было недалеко от правды. «Привет, у тебя всё хорошо? Последнее твоё письмо было каким-то…. Я даже не знаю, как его описать. Поначалу всё как обычно, но со второй половины начало казаться, что ты не хотел дописывать его. Всё было коротко, сжато и очень напоминало твой первый ответ, который состоял строк из десяти. Но тогда не было стольких лет переписки, и подобное письмо было вполне нормальным (даже желанным, ведь это был какой-никакой, но ответ!). Ничего плохого не случилось? Знаю, что у меня мало сил и возможностей как-то тебе помочь, даже если всему виной плохое настроение (а я надеюсь именно на него, ведь это самое безобидное, что я могу себе представить), но, пожалуйста, говори мне обо всём, как и раньше. Ты никогда не был охоч до больших писем и жалоб, но ты всегда писал обо всём, что у тебя происходит. О драках, которые были, об оскорблениях со стороны надзирателей и других заключённых, о болезнях, — обо всём, что тебя окружает и составляет твою жизнь. И это было как хорошее, так и плохое. Поэтому прочитав такой короткий, сухой рассказ о твоих днях, и не найдя даже слова о том, что могло бы послужить поводом, я…. Ох, я просто волнуюсь. И, пожалуйста, не говори, что нет повода для волнения. Пускай мы ни разу не виделись, но мы знаем друг друга достаточно хорошо. Верно? Во всяком случае, тебе я рассказываю о себе больше, чем кому-то из своих друзей и близких. Возможно, это из-за того, что ты далеко и нет той неловкости, которую я испытываю при живом общении, а возможно, это из-за того, что…. Мне очень легко? Ты честно пишешь, если считаешь, что я где-то сглупила, что в чём-то я „дурочка“, но при этом нет той жестокости, которую я слышу из чьих-то уст, говорящих то же самое. Посыл совершенно иной и (я надеюсь, что это мне не просто кажется из-за молчаливого текста) за это я очень благодарна. Скажу больше, это часто меня подталкивает идти вперёд и преодолевать свои страхи. Поэтому наше общение мне очень дорого, и переживаю за тебя я не меньше, чем за собственных родителей. В некоторые моменты даже больше: их я вижу и могу точно знать, в порядке ли они. А от тебя у меня есть только письма, которым я обязана верить точно так же, как если бы ты мне всё написанное сказал в лицо. Проверить ведь я не могу. Поэтому не отмахивайся от моих переживаний и не умалчивай, если что-то случилось, хорошо? И…. Меня сейчас вдруг посетила мысль, это ведь не из-за моих писем? Не из-за их краткости? Просто я смотрю на множество листов передо мной и понимаю, что последние два раза я писала в разы меньше и не содержательнее. Надеюсь, что не из-за этого. Во всяком случае, моя усталость после поездки прошла, а на работе и в ассоциации обычный режим, так что я не падаю без сил на кровать с одной только мыслью „Сон или смерть. Хоть что-то“ и могу писать как раньше. Даже, наверное, ещё больше, ведь отец продолжает рассказывать всё новые и новые подробности своего путешествия, и у меня самой всплывают моменты из поездки, которые я бы хотела тебе рассказать. В общем…. Написанное же не выглядит слишком глупым? Я просто волнуюсь и теперь хватаюсь за любой повод, который мог бы послужить причиной такого письма. Не совсем по-взрослому, знаю, но ничего не могу с собой поделать. Я хочу сказать, что…. Это очень смущает и в жизни произнести вряд ли смогу (спасибо, что есть бумага и письменность), но прошло ведь сколько времени? Три года? Почти четыре. И за это время я привязалась к тебе достаточно сильно, чтобы беспокоиться по каждой мелочи. Так что надеюсь, что моё волнение пройдёт со следующим письмом. И-и-и…. Я даже не хочу перечитывать, что написала. Это так неловко, что хочется всё перечеркнуть и выбросить! Но если я это сделаю, то буду только корить себя. Поэтому я не буду поднимать взгляд на вышенаписанное и перейду к минувшим дням….» Остальную часть письма Хибари прочитал, словно с закрытыми глазами. Он видел перед собой слова, но совершенно не понимал их смысл, то и дело возвращаясь к первой части. Комок, который он сам себе накрутил и без лишних протестов позволил поместить себе в грудь, распутывался с каждой строкой. Мужчина одновременно испытывал и радость, и чувство собственной глупости. Прекратить переписку? Ох, он, и правда, был несколько дней, словно не в своей тарелке, раз допустил такую мысль. А что насчёт всего остального? Тсуна перенесла на бумагу, если не все его мысли, то хотя бы самую главную и сокровенную. «И за это время я привязалась к тебе достаточно сильно, чтобы беспокоиться по каждой мелочи» Он не один такой? Это вселяет уверенность, что он не свихнулся от скуки и нужды в хоть каком-нибудь общении и не придумал себе лишние проблемы и чувства «лишь бы чем-то себя занять». Ощущение, что он глупец, постепенно оставляло его, возвращая прежнюю уверенность и спокойствие. Хибари даже позволил себе без раздражения посмотреть на крикливого надзирателя, пришедшего сопроводить его на работу: настолько сильным у него было чувство, что жизнь начала налаживаться. — Птичка нашептала, что твой адвокат собирает ходатайствовать об условно-досрочном для тебя? — надев наручники, внезапно спросил Суперби, прежде чем подтолкнуть Хибари в нужную сторону. — Только не говори мне, что ты будешь скучать, — не оборачиваясь, произнёс Кёя, будучи немного удивлённым. Скуало был тем типом надзирателей, которым принадлежала «корона власти» в одном конкретном тюремном блоке. Он был громким, драчливым, в словарном запасе имел достаточно матерных слов и больше походил на заключённого, которому каким-то образом удалось украсть форму. Хибари он бесил изрядно (в основном, когда открывал рот), но в нём он был уверен настолько, насколько заключённый может быть уверен в надзирателе. Суперби не пересекал черту, если в этом не было необходимости, держал определённую дистанцию и практически не интересовался жизнью и судьбой своих «подопечных». Поэтому было странно слышать от него подобный…. Интерес? — Нет, у меня таких, как ты, пруд пруди. — Тогда ничего страшного не случится, если в тюрьме будет на одного заключённого меньше? — Хм, — Скуало хмыкнул и грубо толкнул Кёю в спину, — не зарекайся раньше времени. Но не смотря на сказанное, ни у Хибари, ни у самого Суперби не было сомнений, что эта затея закончится более чем хорошо.

Здание суда. 28 ноября. Понедельник. 11:23 утра.

Плюнув на все правила приличия, Хибари сел на первые ступени лестницы, ведущей в массивное серое здание, где вершится закон и решаются судьбы. Он оттянул галстук и слегка распахнул пиджак, игнорируя прохладный ветер: в зале суда было безумно душно, да ещё вдобавок тело стало горячим от волнения. Кёя мог поклясться, не проверяя, что его спина взмокла. — Думаю, мне пора переходить к частной практике, — голос Бьянки выделялся на фоне неразборчивого бормотания проходящих мимо людей, — или устроиться в какую-нибудь фирму. Я слишком хороша для бесплатного адвоката. — Тогда я рад, что сел в тюрьму в то время, когда ты ещё не ушла в коммерцию, — устало и немного меланхолично произнёс Кёя, поднимая взгляд на стоящую рядом женщину. — Звучит немного…. Ладно, — она вздохнула с лёгкой улыбкой, — есть конкретные планы? — Ты же не собираешься позвать меня… — с недоверием посмотрел на неё Хибари. — Слишком много чести, — отмахнулась Бьянки. — Спрашиваю из вежливости. — Письмо, наверное, прочитаю, — без конкретики ответил Кёя под удивлённый взгляд своего бывшего адвоката, прежде чем подняться. — Назад в суд или?.. — Назад, — женщина тут же скривилась, вспомнив об оставшейся работе, — надо кое-что доделать. — Тогда надеюсь, что прощаюсь с тобой, — с лёгким кивком, произнёс мужчина, прежде чем развернуться и направиться в только ему одному известном направлении. Бьянки хмыкнула. Она простояла у дверей суда ещё несколько минут, следя за тем, как медленно спускается по ступеням бывший заключённый номер восемнадцать-двадцать.

Улица Vi Viale Francesco Restellia. Миланский центр ассоциации ONLUS. 17 декабря. Суббота. 11:50 утра.

Огромное здание, созданное практически из одних стёкол, отражающих чистое голубое небо, возвышалось над Хибари, словно тяжёлая мачта бездвижного корабля. Кёя несколько минут простоял на одном месте, вглядываясь в заходящих внутрь людей, в отражения стёкол, в мини-рекламу на большом экране практически у самой крыши массивного бизнес-центра, где десяток этажей занимала ассоциация ONLUS, прежде чем перейти дорогу и, влившись в толпу, зайти в просторный холл, где было на порядок теплее, чем на улице. Со дня выхода на свободу он практически не выходил на улицу. Хибари вернулся в свою старую квартиру, где пахло одичалостью, и было безумно серо. Закрыл комнату, где «была убита» его мать, и посвятил день уборке, превращая покрытое пылью пространство в место, где можно жить. Хотя бы первое время, пока Кёя не найдёт работу и не сможет съехать из этого сгустка воспоминаний. Он часто бросал взгляд на тонкую коричневую дверь, порывался преодолеть свой страх перед воспоминаниями и войти внутрь, но в итоге придвинул к ней стул и стал делать вид, что этой комнаты здесь нет. Несколько дней он провёл в своей «камере», которая была на порядок больше и приятнее прошлой клетки, иногда выходил в магазин (деньги на карточке так и лежали с момента осуждения, и теперь он мог ими пользоваться, к тому же он работал не за бесплатно в ресторане), и только после начал искать работу. Администрация тюрьмы предоставляла пару мест для начала нового жизненного пути, но стоило только Кёе представить себя тем же сотрудником магазина, как его передёргивало. Разве зря он столько времени потратил, работая на кухне? Он думал, что нет. Хибари заполнил каждый день встречами и собеседованиями, ища место, куда его могли бы принять. Те, что выглядели богато и чрезмерно прилично, равно как и гастрономические дыры, он пропустил. В первые места его не возьмут без опыта и с судимостью, а вторые — он ещё не настолько отчаялся. В итоге в минувший понедельник он нашёл себе место на кухне в небольшом, но приличном кафе, которым владел подслеповатый мужчина. И то ли ему было всё равно на судимость, то ли он просто был слишком ленив для проверки прошлого своего будущего сотрудника, но Кёю взяли достаточно спокойно. Первые дни он проработал исправно, так что, как надеялся сам Хибари, даже если его новый начальник решит проверить его, увольнение ему не грозит. Возможно, конечно, всё, но…. Он, правда, надеялся, что этого не будет, так как работу найти было достаточно сложно. И теперь утром выходного дня он теснился в заполненном лифте самого большого здания, которое когда-либо видел, и думал о том, что делать дальше. Он был свободным человеком. Имел крышу над головой и работу. Одет был в старую, но приличную одежду, и держал за пазухой перевязанные письма, которые так и не удосужился отправить. Кёя вздохнул. Когда он получил переполненное волнением письмо от Тсуны, он подумал, что может рискнуть и в своём ответе всё же предложить хоть как-то разрушить последние незнания друг о друге. У него было чувство, что она сама пытается об этом сказать, но, как обычно, не решается. Четырнадцатое ноября — один из самых воодушевляющих и радостных дней в его жизни. Кёя узнал, что его волнение беспочвенно, что Бьянки уже занялась его освобождением, и что Скуало иногда не кладёт хер на заключённых (что странно-странно). Он, правда, был готов сделать что-то ещё, чтобы пребывание в тюрьме стало совсем не тягостным, а мысли о будущем были более светлыми. Но в итоге он вновь написал обычное письмо. Да, более подробное, где он говорил, что всё в порядке, просто вспомнил то, что не хотелось бы вспоминать. Даже дал обещание, что в скором времени расскажет об этом. Но ни о звонке, ни о фотографии или встрече он не попросил. О своей матери он до сих пор не написал ни строчки. А после ему объявили о дате судебного слушания. Повторилась та же история, что и с работой в «InGalera»: если его не освободят, то лучше вообще не упоминать о попытке. Да, Тсуна просила рассказывать всё, но…. О чём-то он бы хотел умолчать. Он получил в понедельник письмо, прежде чем отправиться в суд, и прочёл его только после того, как добрался до своей старой квартиры. Тсуна писала радостно, будто бы шестым чувством знала, где сейчас находится Кёя, и только и ждёт, чтобы он сам ей сообщил об этом. Но спрашивала она о событиях в тюрьме, о надзирателе и не собираются ли они добавить что-нибудь новое в меню, коли скоро наступит зима и праздники. Она интересовалась всем тем, что теперь было чуждо мужчине. В тот день он не сел за ответ. Конверт и бумагу купил только через пару дней, даже написал непривычно большое письмо, но до почтового ящика так и не дошёл. Подобная история повторилась несколько раз. Хибари писал ответы на неполученные вопросы, описывал свои новые будни, планы, успехи, неудачи в попытке устроиться на работу и прочее-прочее. У него было много свободного времени, из-за чего стопка писем была небольшой, но достаточно толстой. Тех писем, которые он так и не отправил. Кёя несколько раз после подходил к почтовому ящику, готовый отправить хоть разом всю стопку, но останавливался и проходил мимо. Ему казалось это неправильным — писать человеку, когда больше нет преград в виде стен тюрьмы. Хотя больше его останавливала мысль, что стоит ему сообщить девушке о своём освобождении, то всё изменится. Страх о том, что больше не будет нужды в переписке, а девушка увидеться хочет не так сильно, как сам мужчина, вновь вонзил в его душу сомнения. Но в итоге он стоял на этаже, принадлежащем ассоциации ONLUS, держал при себе все неотправленные письма и думал о том, что заключение сделало его идиотом. Надо было просто написать о том, что скоро будет слушание о его досрочном освобождении, сообщить, что теперь он свободен и предложить встретится. Повести себя как нормальный и взрослый человек. А не быть верным воздвигнутым запретам и не думать, что Если я встречусь с ней лично, это будет куда достойнее, чем простая переписка. Кёя вздохнул, дал пройти низенькой, пухлой девушке и подошёл к той, кто больше всего напоминал консультанта или работника местной справочной. — Добрый, — он посмотрел на часы, — день. Подскажите, как я могу найти Саваду Тсунаёши? — Вы по какому-то вопросу? — задала привычный вопрос девушка, проигнорировав слова Хибари. — Можно сказать и так. Мне нужно передать ей почту, — и не то, чтобы Кёя соврал. — Вы можете оставить её здесь. — Это надо передать лично в руки. — Простите, но вся корреспонденция проходит через ме…. Хотя, можно и исключение сделать, — она съежилась под тяжёлым взглядом Кёи и быстро произнесла по громкой связи, — Савада Тсунаёши, подойдите, пожалуйста, к справочной. — Спасибо. Хибари демонстративно остался стоять на месте, заставляя девушку опасливо на него коситься и пятиться куда-нибудь подальше от него. Проходящие мимо члены ассоциации с волнением посматривали на них, готовые в любой момент, если не встать на защиту своей «сестры», но драпать с такой скоростью, с которой никогда раньше не бегали. Когда Кёя посмотрел третий раз на часы, а девушка тихо пропищала какую-то молитву, на стол справочной с хлопком упали чьи-то руки, заставив Хибари невольно вздрогнуть. Где-то с глубины справочной раздался короткий вскрик и бормотание о нужде в перерыве. — Инес? Ты куда? Отдышавшись, с удивлением посмотрела в след уходящей Инес прибежавшая девушка. Хибари крепче сжал в руке письма и обернулся. — Вы Савада Тсунаёши? — А? Да, я, — сделав последний рваный вздох, она окончательно успокоила бешеное дыхание. — Вы меня искали? Кёя коротко кивнул. Перед ним стояла невысокая девушка, достающая ему аккурат до груди, с собранными, но немного выбившимися из причёски каштановыми волосами и большими светло-карими глазами, которые смотрели на Хибари с волнением и любопытством. Тсуна не была прекрасной моделью с плакатов Кена. Не была и лысым, щетинистым мужчиной. Простая девушка с покрасневшим от спешки лицом, маленькими ладонями, забавным акцентом, выдававшим её японское происхождение с головой, и с пересаженной кожей, которая выделялась на шее и части лица. Сморщенная, более тёмная, возможно, покрывавшая и те части тела, что скрыты под одеждой. И правда, не самое приятное и красивое зрелище. Но глядя на девушку, Кёя больше представлял, как она падает, неловко запинается и путает страницы документов — то, что часто она описывала в своих письмах. И так же легко он видел волевого человека, успешно соединяющего учёбу и добровольную деятельность в итальянской ассоциации. Хибари даже не смог сдержать лёгкой улыбки. — Мне надо вам кое-что отдать, — он протянул пачку писем и с жадностью вцепился взглядом в её лицо. Какие эмоции она испытывает сейчас? Нужна ей эта стопка бумаги? Будет ли она рада получить те письма, что не смел отправить Кёя, или же сухо поблагодарит и оставит их до удобного времени? У Хибари было множество вариантов, которые промелькнули за ту короткую секунду, которая потребовалась Тсуне, чтобы понять, что именно ей передал незнакомый мужчина. — О, это же…. — она судорожно перебирала письма, выхватывая взглядом знакомое имя, — я думала, что…. На почте были какие-то проблемы? — Тсуна резко подняла голову и посмотрела на Кёю своими большими, чуть покрасневшими от волнения и эмоций глазами. — Можно сказать и так, — тихо и пропустив вздох произнёс Хибари. Он ожидал улыбки. Спокойного кивка. Чего-то максимально привычного. Но не этот взгляд, наполненный одновременно облегчением и непередаваемой радостью, которой настолько тесно в этом маленьком и хрупком теле, что она, буквально, стекает по красным щекам. Не красиво ни капельки. И пересаженная кожа делает ещё хуже. Но это было до боли в сердце честно и искренне, что Хибари не мог выдавить из себя ни слова. Он просто стоял рядом с плачущей девушкой, прижимающей к своей груди стопку писем, смотрел, как дрожат её плечи, и мысленно ненавидел себя за ту слабость, которой поддался в тюрьме. Но разве он мог знать, что его письма ждали так отчаянно? Что такая буря эмоций из страха, волнения и надежды бушует в забавной и неуклюжей девушке, которая готова положить жизнь на то, чтобы хоть как-то улучшить этот мир и помочь ближнему? Хибари не знал. И даже не мог позволить представить себе нечто подобное. Это было слишком для заключённого номер восемнадцать-двадцать. Тсуна глухо охнула и распахнула покрасневшие от слёз глаза, когда почувствовала тепло чужого тела, крепость чужих объятий и твёрдость руки, осторожно прикасающейся к её волосам. Она была слишком низкой, чтобы без проблем поднять голову и взглянуть на странного курьера, столь неожиданно заключившего её в свои объятия. Но она была достаточно высокой, чтобы слышать бешеное биение чужого сердца, чувствовать глубокое, тяжёлое дыхание и лёгкую дрожь в руках. — Сегодня семнадцатое декабря, и это очень холодный день, — Хибари говорил медленно, глядя в одну точку и не обращая внимания на глазеющих членов ассоциации, — сразу же вспоминаю Намимори с местными холодами и сугробами. Несколько раз казалось, что стоит обернуться, и среди узеньких улиц увижу маленькие холмы только что выпавшего снега. Но нет. Из окна моего дома стандартный вид соседского балкона: курящий плотный мужчина, многолетнее растение и развешенное для сушки белье. И понимаешь, что уже середина декабря только из-за его кофты и не настолько широко открытого окна. — Ты живёшь на узкой улице? — не рискуя шелохнуться, тихо, почти шёпотом произнесла Тсуна. — Настолько, что мне не составляет труда заглянуть в соседские окна и даже услышать их разговоры. Но это единственная квартира, которую мы могли себе позволить с матерью, когда сюда переехали. — Разговоры о семье, причине осуждения и о жизни в Италии — табу. Хибари тихо вздохнул. Его тело было деревянным — настолько сильно он боялся сдвинуться с места и разрушить столь интимный и трепетный момент. И точно таким же было тело Тсуны. Тёплым, напряжённым, бездвижным. Он чувствовал биение её сердца каждой клеточкой своей кожи даже через толстую ткань одежды — настолько сильные удары, от которых вот-вот подогнутся ноги, а руки совсем потеряют чувствительность. И это уже был не страх, который от любого резкого движения даст силу в конечности. Это было то волнительное ожидание, которое испытываешь всего несколько раз в жизни, и которое не унесёт своего владельца от «опасности», а наоборот, подтолкнёт вперёд и заставит ещё убедиться «Правда ли?». — Значит, пора рассказать, — практически не чувствуя самого себя, Кёя слегка отпрянул, чтобы посмотреть в заплаканные, но уже не наполненные слезами, глаза, — ведь твой запрет я нарушил.