***
Всё в кабинете Великого Магистра мирно спит. Лис спит, мерно дыша, свернувшись в пышный светло-меховой клубок. Макс спит рядом – вопреки своим словам, на диване, а не под ним – свернувшись в почти такой же клубок, только чуть больший по размеру, из собственного лоохи и пары одеял. Одно из них – невообразимой оранжево-лилово-салатной окраски – вытащено неведомо откуда из Щели Между Мирами («Везет же мне на одеяла! Недавно, представляешь, выудил одно – с сердечками! С сердечками, Шурф! Ах да, я же забыл, ты не знаешь, при чем тут сердечки… Ну, я потом расскажу, это еще одна дурацкая дурь из моего Мира. Но веселая!»). Второе – строгого и приятного глазу темно-синего цвета – принесено самим Лонли-Локли из собственной спальни уже потом, позже, когда Макс во сне начал зябко ежиться и кутаться в свой душераздирающий колористический кошмар (в душевном здоровье прежних владельцев коего Шурф сомневается самым серьезным образом). Оба они сопят, едва не уткнувшись друг в друга носами. Оба лохматые, бестолковые, любопытные… Свои. Всё в кабинете Великого Магистра спит. Кроме самого Великого Магистра. Сам Великий Магистр сидит на подоконнике, несолидно свесив ногу и легкомысленно ею покачивая. Он дышит, привычно считая секунды, хотя в глубине души знает, что это больше не нужно – щекотная, непривычная легкость в груди почти кружит голову и пьянит, как ветер Темной Стороны. Нет больше нужды контролировать каждый вдох: воздух вливается – не в легкие даже, в сердце – как сверкающий поток, смеющийся и сладковато-чистый. Шурф отстранённо думает, что, наверное, примерно такой же вкус должен быть у счастья. Наверное. Для более точных выводов у него катастрофически не хватает личного опыта. Пока что не хватает, напоминает он себе. Теперь у него все в некотором смысле «пока что»… Все не так. Звуки, запахи, удары пульса. Шурф дышит мерно, как привык, но дыхание срывается то и дело, словно там, в груди, бьются беспокойные призрачные крылья. Шурф пытается анализировать свои ощущения, но они то и дело разрушают четкую работу логики иррациональными вспышками, похожими на беспричинный радостный хохот. Шурф пытается осознать неосознаваемое. Шурф пытается собрать себя из осколков. Шурф пытается словами выразить то, что существует вне слов. Шурф пытается совершить невозможное. Он ведь привык к трудным задачам, так? И даже до некоторой степени… любит их? Ведь так?.. …Ночь приближается к излому, и из открытого окна тянет свежестью и росой. Темное небо потихоньку начинает зеленеть, растворяя звезды, готовясь окраситься в оранжевый. А в Мире Макса небо синее и рассветы малиновые, он рассказывал. Вот посмотреть бы – не во снах, вживую. Теперь, наверное, посмотрит. Нет, точно посмотрит. Шурф внутренне усмехается: Макс определенно будет в восторге от этой идеи. Просто в полнейшем восторге.***
…Как и всегда, Вершитель в этот раз появляется неожиданно – и ожидаемо – вламываясь в сознание, убаюканное волнами, как в пустой дом: шумит, шутит, теребит, требует, заставляет жить. Ну, на сей раз тон у него хотя бы не напряженно-тревожный (как вот уже несколько дней подряд), а заговорщический и многообещающий. Много, очень много обещающий, можно сказать. Значит, опять что-то натворил, с почти веселой обреченностью думает Шурф, с сожалением выбираясь из успокоительной морской колыбели. Что-то грандиозное, возмутительно невозможное и невозможно безумное, и где только этот вечный мальчишка оставляет свою голову по утрам – ну, или что там у него вместо утра… Выражение лица Макса, поджидающего его в кабинете, и впрямь не предвещает мирного времяпрепровождения. Оно светится торжествующей, озорной радостью талантливого сорванца, чья проделка с применением запредельно запрещенных степеней магии в очередной раз блестяще удалась. И ведь все ему с рук сходит, думает Шурф, слушая, как Макс начинает нести на редкость бессмысленную ерунду – даже бессмысленнее, чем обычно, так что Великий Магистр подозревает, что магия на этот раз была какой-то уж чересчур запредельной и не прошла бесследно даже для восхитительно иррационального Максова ума. Он даже готовится всерьез обеспокоиться этой проблемой, когда… – Представляешь, этот гад меня укусил! …Макс картинно взмахивает рукой. … В первую стотысячную секунды Шурф не может осознать происходящее. Во вторую – осознает, но не может поверить. В третью – верит, но не может понять. А на четвертой стотысячной секунды исчезают. Исчезает время, пространство, кажется, весь Мир. Но до этого, кажется, никому нет никакого дела. Потому что – некому. Все, что Шурф Лонли-Локли привык считать собой, разлетается на миллиарды сверкающих, хохочущих осколков. Они осыпаются фейерверком невесомых искр, перекрывая мир, мысли и чувства – и на какой-то бесконечно долгий момент он перестает существовать. И не остается больше ничего – кроме восхитительной легкости и пустоты там, где гнездилась привычная, ручная боль. И не остается больше ничего – кроме ослепительно сверкающей тишины, звенящей так громко, что не слышно даже собственного дыхания – да и есть ли оно сейчас, нужно ли оно?.. И этот миг абсолютного, полного, блаженного не-бытия собой, опьяняющей свободы и восхитительной не-боли… Один этот миг стоит всей жизни. В те мгновения Шурф делает для себя открытие. Оказывается, счастье бывает таким же потрясением, как и горе. Оказывается, радость тоже может разбить вдребезги, а свобода – ошеломить. Его словно бьет наотмашь – в грудь, – и там беззвучно рвется тугая лента, мешающая дышать столько дюжин лет, что ее уже и чувствовать перестал давно. Сердце замирает, словно выпущенное из капкана – а потом пускается в бег до звона в ушах и призрачных, зыбких кругов перед глазами. Он чувствует себя сброшенным в бездну, парящим в ней – а бездна смеется, подмигивает зеленоглазо: эй, ты что? Ты же умеешь летать, помнишь? Помнит ли он?.. Он всегда считал, что знает, что такое магия. Позже, когда он познакомился с Максом, он узнал, что такое настоящая Магия. Общаясь с ним, как не узнать… И он всегда знал, что Макс вообще-то может все. Вообще все. Теоретически. Он никогда не удивлялся его способностям. Образу мышления и отношению к миру – да, а способностям – нет. По мнению Шурфа, это все равно, что удивляться тому, что солнце умеет светить. Оно не может не светить, ведь так? Он ошибался. Ничего он не знал на самом деле. Ничего. Потому что видеть солнце – одно, а дотронуться до него – совсем другое. Потому что тогда солнце обрушивается на тебя, как огненная волна. И смывает все, что ты прежде считал своей жизнью. …Ровно через три секунды время и Мир возвращаются в свою колею, и Шурф приходит в себя от непереносимо отчетливого ощущения теплой, живой, меховой тяжести на коленях и холодного носа, настойчиво щекочущего усами ладонь. …Теплый. …Живой. …Как??.. Шок, отстраненно констатирует он, понимая, что, кажется, даже что-то сейчас сказал, а Макс, судя по всему, что-то увлеченно ему отвечает. Он смотрит в бесшабашно-зеленые глаза, лихорадочно-возбужденные, явно уставшие, но горящие радостью и восторгом: все получилось! И понимает, что не слышит ни единого слова. Макс говорит и говорит, и голос его остается единственной нитью, за которую можно ухватиться в этой рассыпанной на осколки реальности, и Шурф неосознанно вцепляется в нее разумом – потому, что уцепиться за собственное «Я» не может. Его просто нет. Все, что было его стержнем, его смыслом, его личностью, его крепостью, его тюрьмой, его цепями – исчезло, будто его никогда и не было. Впрочем, понимает Шурф – и содрогается от этого понимания – этого действительно теперь никогда не было. …Потом он все-таки переспрашивает, и Макс, понимающе ухмыльнувшись, рассказывает все заново. Он говорит многословно и беззаботно, шутит, дурачится и балагурит, громоздит слова на слова и предложения на предложения, давая – Шурф осознает это – ему время прийти в себя. И он приходит, медленно, осторожно, ощупью собирая крупицы новой жизни, привыкая дышать в ином ритме, иначе воспринимать краски, звуки и запахи, слышать иные ноты в бесконечной симфонии бытия. Осторожно пробует на вкус непривычное ощущение звонкой легкости там, где прежде была боль. Это и есть… счастье? Там, где в душу прежде врастали цепи, остается пустота, которая медленно заполняется блаженной сверкающей прохладой. Это и есть… радость? Рассыпанные осколки его-прежнего медленно собираются в звезды, созвездия и галактики, сплетаются в переливчатые, многоцветные нити новой – незнакомой и хорошо знакомой – Вселенной. Которая теперь и будет – он. …А Макс смотрит на него усталыми, смеющимися, довольными глазами, и говорит, говорит… А потом до Шурфа доходит окончательный смысл рассказа, и на него ледяной волной обрушивается осознание, по тяжести равное ужасу. Мост Времени. Что этот мальчишка сделал?! То же самое, что ты сам сделал бы для него, если бы вы поменялись местами, говорит ему бесстрастный рассудок. Сделал бы – или погиб, пытаясь сделать. Ни больше, ни меньше. Все верно. И ведь не рассердишься на него при подобном раскладе. Сам ведь такой.***
Оранжевая полоса на горизонте становится чуть ярче. Сад Иафаха заполняется птичьими голосами, шепотами листвы и ароматами Сотофиных цветов, которые, долетая до распахнутого окна кабинета Великого Магистра, сплетаются в такое многокрасочное великолепие ощущений, что голова идет кругом. Впрочем, голове и так есть от чего пойти кругом, думает Шурф. Причин предостаточно. И две самые главные из них сейчас спят на его собственном диване у него за спиной. Великий Магистр закрывает глаза, позволяя маске бесстрастия ненадолго соскользнуть с лица. При Максе ее и так носить бесполезно, но старая привычка упорно берет свое. Впрочем, ее время уже уходит. Если вообще не ушло. Он чувствует это с каждым вдохом, с каждым ударом сердца, отпускающим фантомную – навсегда теперь фантомную! – боль и тяжесть, с которыми приноровился жить на протяжении бесконечных дюжин лет, и даже научился находить в подобном существовании логику, упорядоченность и некое удовлетворение. Бессчетные годы его жизнь была подчинена долгу, а мысли – рассудку. В этом строгом порядке было спасение от безумия, от ужаса, от кошмара не-смерти, грозящего из-за окраин разума. Стены этой темницы были прочнее камня, но они же были и крепостью. Цепи держали, не давая вздохнуть, но они же были опорой. До тех пор, пока лихой ветер из иного мира не разнес в пух и прах и те, и другие. И принес взамен – радость и смысл. …А ведь когда-то ему не нужна была ни крепость, ни опора. Когда-то полет был для него столь же естествен, как для птицы, а отсутствие границ возможного – единственной данностью бытия. Шурф думает, что сейчас, впервые за не вспомнить сколько времени, он хочет просто жить. Хочет… непривычное слово. Кажется, он забыл, как это – чего-то хотеть. И как это – просто жить. Макс тихо смеется во сне. Будто говорит: «Не дури, сэр Шурф, чего тут помнить-то? А хочешь, научу?» «Хочу», – думает Лонли-Локли, зная, что озвучивать эту просьбу не станет никогда. Они оба вообще не любители озвучивать очевидное – то, что и так могут прочитать в поступках и молчании друг друга. Впрочем, отрешенно думает Шурф, возможно, очевидное иногда все же следует озвучивать. Чтобы осознание его не входило в привычку. Чтобы больше не случалось так, чтобы становилось почти-слишком поздно. Как это уже было однажды с Максом. Как это едва не произошло с ним самим. Если бы не… Ох, Макс, Макс, ну почему ты всегда выбираешь самые опасные пути! …Пройти по Мосту Времени – это все равно, что удержаться на паутине над пропастью. Пройти по Мосту Времени – все равно, что полностью исчезнуть и снова возникнуть прежним. Пройти по Мосту Времени – все равно, что отменить себя и потом придумать заново. Отменить себя. Не-быть. Самый страшный кошмар Вершителя. Самый страшный кошмар Макса. А свойство самых страшных Максовых кошмаров – Шурф давно понял это – то, что они сбываются. Всегда. Шурф пытается представить, о чем думала Сотофа, когда учила его друга таким безрассудствам. Хотя он, конечно же, знает, о чем. О том, как любопытно в очередной раз понаблюдать за игрой Вершителя с судьбой, которой мешать не стоит – мальчик прекрасно справится и сам, вот только дойдет до нужной степени отчаяния. Ибо доведенный до отчаяния Вершитель – замечательный инструмент для совершения невозможного. А эмоции… ну, переживет, у этих мальчишек вечно куча таких смешных страхов и проблем. Вот только страхи могут быть и смешными, и придуманными, и нереальными. А боль, ими причиняемая, реальна всегда. Она всегда – здесь и сейчас. И следы от нее не сходят потом с души годами. Как и следы, оставленные в душе отчаянием. Не слишком ли дорого обходятся такие игры? Шурф думает, что леди Сотофа, возможно, права. Хотя бы потому, что быть неправа она физически неспособна. Но это – не его правда. Больше уже не его. В изначально привычном ему мире оплачивать победу чужими жизнями было вполне оправдано и вполне обычно. Предоставлять других – даже хорошо знакомых – их судьбе, когда ничего сделать не можешь. Пускать их в расход, разменивая, как монеты, сдавая, как мелкие карты в крупной игре. Особенно если на кону в этой игре стоит весь Мир. Цель оправдывает средства, сказал однажды Макс. Это было нормально для их Мира. Это было нормально для Шурфа. Было. Раньше. Не теперь. Нет. «…буду драться, как лев. Имей это в виду, пожалуйста, если тебя кто-нибудь станет обижать». Он рассмеялся тогда. Зря. Ведь прямо в ту же минуту понял, что зря. Потому что слова Макса, какими бы смешными, наивными и бестолковыми они ни казались, пустыми не бывают никогда. Потому что все, что он говорит, становится реальностью – рано или поздно, так или иначе. Потому что – так или иначе – он делает все, что говорит. Но кто же мог подумать, что этот мальчишка способен будет совершить – такое! Подарить… нет, не жизнь, жизнь он уже дарил ему. И даже не еще одну жизнь, в придачу к первой – это было тоже. И даже не еще один Мир – он есть у них теперь, и не один даже. А… что теперь?.. бессмертие? Нет. Куда больше. Он вернул ему то, что тот, давно исчезнувший мальчик Шурф Лонли-Локли, считал потерянным безвозвратно. Самого себя. Шурф понимает, что огромность совершенного для него на этот раз такова, что по негласным законам их Мира не может быть оплачена даже жизнью. Даже дюжиной жизней оплачена быть не может и не сможет никогда. Разве только бессмертием, отданным на добровольное рабство. Шурф, закрыв глаза, усмехается – едва заметно, одними углами губ. Он представляет, что сейчас сказал бы ему Макс, если бы не спал седьмым сном. А потом догнал бы и еще сказал, так что мало бы обоим не показалось. И был бы совершенно прав. Потому что никакой ценой не оплатишь чуда. Его можно только просто – подарить. И – просто принять в дар. Шурф понимает это, понимает, может быть, даже лучше своего отважного и безрассудного друга. И это рождает в нем непривычное… незнакомое. Это рождает в нем… почти смирение. Шурф думает, что, может быть, в этом и есть суть Вершителя. Может быть, совершать невозможное можно только вот так – будучи на грани самого себя, только существуя на разрыв, только раскалываясь между отчаянием, надеждой и гневом. И кровь из разбитого в очередной раз сердца, как кровь Сердца Мира, дает начало настоящим чудесам. Шурф думает, что, может быть, это правильно, что чудеса достаются такой высокой ценой. Может быть. По его мнению, разбитое сердце – это слишком большая цена для чудес. – Не слишком, – сонно бормочет Макс у него за спиной. – Как по мне, в самый раз. Мне решать, в конце концов. «Тебе, – думает Шурф. – И разбивать сердце в который раз – тоже тебе. И сходить с ума от отчаяния – тоже тебе. И умирать и воскресать за целый Мир – тоже тебе. А жить в этом Мире и радоваться – всем. И даже не думай убеждать меня в том, что это справедливо». – И не думаю, – вздыхает тот, не разлепляя ресниц. – Я вообще сейчас не думаю. Я вообще сейчас сплю. Лонли-Локли только качает головой, решив не удивляться тому факту, что Макс вот так отвечает на мысли – видимо, во сне позабыл, что не умеет их слышать. В конце концов, он действительно это может, когда забывает играть в не-всемогущество.***
...Шурф знает, что такие авантюры, как путешествие по Мосту Времени, даром не проходят никогда. Особенно если это впервые. Особенно для таких, как Макс, живущих нараспашку. И поэтому, как только он обретает самообладание настолько, что к нему возвращается способность рассуждать, он удваивает бдительность, незаметно наблюдая за другом. Макс смеется, шутит, рассказывает, не замолкая ни на минуту, и все у него выходит интересно, легко и весело – а глаза, тревожные, темные, просят, умоляют, требуют – не спрашивать. Шурф и не спрашивает. Ему не нужны ответы, чтобы знать. Он кивает и слушает, он остается спокойным, потому что спокойствие – это то, что нужно Максу сейчас больше всего. Он поддерживает беседу, привычно притворяется, что буквально понимает заковыристые шутки друга – это всегда почему-то приводит того в совершенно детский восторг. Он разливает по стаканам золотистый Осский Аш, осторожно опровергая не самую разумную идею смешать его с бомборокки (нет, иногда Макс все-таки думает не головой…) и не забывая незаметно набросить на себя заклинание трезвости. Он и вообще-то не сторонник утраты контроля, а сейчас ему стоит быть бдительным вдвойне. Макс пьет жидкий золотой огонь залпом, как воду – и не пьянеет ни капли. Только глаза блестят чуть ярче, почти лихорадочно, а дыхание становится резче. Второй стакан, третий – напиток лишь чуть-чуть подрагивает в стекле в его руке. Он спокоен, как взведенная до предела пружина, и Шурф знает: когда она сорвется – только вопрос времени. Очень близкого времени. Но, как это часто бывает, когда дело касается его друга, он слегка ошибается со сроками. На Макса накатывает только несколько часов спустя. Это происходит внезапно. Макс резко, коротко всхлипывает, давясь воздухом, его начинает бить мелкая дрожь, край стакана стучит о зубы, не давая сделать глоток – золотистая жидкость лишь выплескивается на пол и одежду, не попадая в рот. Его дыхание становится отрывистым и неглубоким – а взгляд, наоборот, опрокидывается куда-то внутрь и растворяется в сухой черной бездне расширившихся зрачков. Макс непроизвольно стискивает руку – стекло отзывается сухим хрустом, идет сетью тонких, вспыхивающих в свете ночника трещин – и шипит от боли, с усилием вдыхая сквозь сжатые зубы. Яркие, ало-соленые нити мгновенно оплетают сведенные судорогой пальцы, собираются тяжелыми липкими каплями на запястьях, срываются вниз вперемешку с темно-золотыми струйками Аша. Лонли-Локли реагирует молниеносно. Он стальной хваткой вцепляется в предплечье друга, аккуратно разжимает окровавленную ладонь – осколки, окрашенные прозрачно-красным, выскальзывают один за другим и со звоном осыпаются на пол. Другой рукой он хватает Макса за затылок и прижимает лбом к своему плечу, негромко говоря в самое ухо: – Дыши. Тот вздрагивает, рвется куда-то, пытается мотнуть головой, но Шурф лишь крепче сжимает пальцы, следя за тем, чтобы не перекрыть артерии. Потом отпускает Максову руку, кладет вторую ладонь ему на спину, между выступающих лопаток, чуть надавливает, контролируя легкие: – Дыши, – ровно повторяет он. – Как я тебя учил. На счет шесть. Вдох… Макс честно пытается вдохнуть, захлебывается, кашляет, вцепившись в голубой кант орденской мантии, пачкая ее красным. У него вырывается что-то среднее между стоном, рыданием и смехом – жуткий, пугающий звук, будто воздух металлической стружкой раздирает ему грудь. – Я не… м…гу… Стальная хватка держащих его рук становится крепче, ладонь сильнее прижимается к содрогающейся спине, туда, где под ребрами бьется неровными, загнанными толчками сердце, то проваливаясь куда-то на долгие секунды, то пускаясь вскачь. – Можешь, – в спокойном тоне Лонли-Локли не проскальзывает ни единой смятенной ноты. – Слушай мой голос. Вдох… Один. Два. – Я не… – Дыши. Три… Медленнее. Четыре. Шесть. Выдох. Медленнее, Макс. Он говорит неторопливо, бесстрастно. Ритм негромкого голоса успокаивает, незаметно, исподволь прогоняя напряжение. – Очень хорошо. Теперь снова вдох… Два. Четыре. Макс дышит – сначала часто, со всхлипами, потом все ровнее, тише – пока, наконец, на третьей дюжине вдохов не успокаивается окончательно. Он еще изредка срывается на хрипы и вдыхает на четыре вместо шести, но по сравнению с только что пролетевшей бурей это явно мелочи. – Ну ты все-таки и чудовище, Шурф, – почти беззвучно шепчет он, вопреки своим словам крепче стискивая ладонь на плече друга, да еще, для верности, обнимая его второй. – Совершенно прекрасное в своей незаменимой невыносимости чудовище. – Очевидно, – бесстрастно замечает оное чудовище, чуть сильнее сжимая руки. И крепко зажмуривается, пряча глаза. – И что бы я без тебя делал, а? – Примерно то же самое. Подвиги, глупости, чудеса и безрассудства – вперемешку и по дюжине в день. Все как обычно. Макс, наконец, смеется. Он отлипает лбом от бело-голубой мантии и поднимает голову. Лицо у него бледное, а глаза в рассеянном свете синеватых ночных огней похожи на черные провалы, гармонично обведенные черными же кругами. Ресницы запеклись острыми неровными стрелками, напоминая неколючие мохнатые иглы, украшающие стены его возлюбленной королевской резиденции. – Что это было, а, Шурф? – Паническая атака, – отвечает тот, все еще придерживая его за плечи. – Отдача от бесконтрольного и безрассудного использования слишком большого объема слишком древней и слишком опасной магии. – Ого. С ума сойти, сколько всего «слишком» на одного меня, – Макс улыбается. – Ну, как ты там и сказал. Все как обычно. Улыбка выходит малоубедительной, кривоватой и бледной, но это куда лучше, чем ничего. Однако Шурф на нее не отвечает, продолжая молчать. Глаза его смотрят пристально, встревоженно и остро, подмечая малейшие детали и явно оставаясь этими деталями недовольными. И это недовольство столь же явно не укрывается от его друга. – Эй! – зовет он. – Ну и почему ты молчишь, а? – А что бы ты хотел сейчас от меня услышать? – тихо спрашивает Великий Магистр. Во взгляде его и в голосе сейчас сквозит что-то сложнообъяснимое. – Ну, – Макс пожимает плечами. – По логике вещей, сейчас ты должен бы прочитать мне нотацию о том, чем я думал, когда совался во все это, где была моя голова и как я вообще еще жив, хотя по идее уже давно не должен бы. – Как я вижу, ты и сам себе прекрасно можешь ее прочитать, – Лонли-Локли вздыхает и качает головой – то ли укоризненно, то ли сокрушенно, не разберешь. – И потом, сердиться на тебя – занятие бесперспективное, а выяснять, о чем ты, как ты говоришь, думал, мне нет нужды… – Потому что я у нас вообще не думаю, – подхватывает тот, пряча облегчение за улыбкой. – Нет, – медленно говорит Шурф. – Потому что я знаю, о чем ты думал, когда совался во все это. Слишком хорошо знаю. – Знаешь? – непонимающе моргает Макс. – Шурф, ты… – …Сам бы думал так же на твоем месте. Ну и что ты так на меня смотришь, Макс? Тот не отвечает, продолжая разглядывать друга так, словно видит его впервые. Сейчас, с прядями волос, выбившимися из-под тюрбана и в украшенной бурыми разводами мантии, Великий Магистр изрядно поубавил в своем величии, и сквозь его взгляд, как сквозь бреши в броне, серым туманом сочится усталость. – Шурф, – тихо говорит Макс. – Шурф, ну я же не мог иначе. Я же обещал, что не сдам тебя, ты помнишь? – Его глаза смотрят беззащитно и непреклонно одновременно. – Я же ведь обещал! – Да, – говорит Лонли-Локли, проглатывая твердый комок в горле. Потом что-то внутри него беззвучно ломается, и он не выдерживает. Он резко подается вперед, порывистым движением прижимает друга к себе, обхватывая худые плечи – крепко, до белизны в суставах, заставляя пальцы не дрожать. Он говорит – «Пожалуйста, не делай так больше, хотя я же знаю, что ты все равно будешь». Он говорит – «Пожалуйста, береги себя хоть немного, хотя я же понимаю, что ты все равно не послушаешь». Он говорит – «Спасибо». Он говорит – «Прости». Макс вздрагивает, чуть медлит – и обхватывает его в ответ. Он говорит – «Буду, ты же меня знаешь, я же ведь не могу иначе». Он говорит – «Кто бы говорил, сам-то вон помирать собрался, совсем совесть потерял». Он говорит – «Сам знаешь, что не за что». Он говорит – «Прости». Это то, что они никогда не будут обсуждать потом, даже между собой. Это то, что они никогда не забудут, даже если будут не рядом. Это мгновения полной уязвимости, возможные лишь рядом с тем, кто близок так, как только может быть близка вторая половина души, готовая ринуться за тебя в любое пекло, в любой кошмар небытия. Мгновения, когда их Тени – там, на другой стороне Хумгата – смеясь, держатся за руки. … – А голову я тебе все-таки когда-нибудь оторву, – немного погодя говорит Шурф в лохматую макушку. – Так и знай. – Учту на будущее, – отвечает Макс. По голосу слышно, что он улыбается.***
Как бы то ни было, это был страшный, чудовищный риск. Они напрямую не говорили об этом и никогда не станут – но Шурф знает об этом так же точно, как если бы лично побывал на этом грешном Мосту. Ужас не-бытия, еще больший ужас возвращения в себя… Уникальный опыт, кто бы спорил, в ином случае он люто позавидовал бы другу – и столь же люто рассердился бы за то, что в очередной раз вляпался в такую за… запретную и опасную для рассудка сферу (нет, все-таки эти экспрессивные выражения, которыми щедро сыплет Макс, прискорбно заразительны). Да, в ином случае он непременно бы пришел в ярость, думает Шурф, прекрасно зная себя. Но только не сейчас. Только не зная, ради чего Макс пошел туда, сквозь Время. Ради – кого. Как можно сердиться из-за того, что, если потребовалось бы, совершенно точно сделал бы сам? И потому изрядная доля собственной ярости обрушивается на него самого. Цена, уплаченная за его жизнь, все же слишком высока, думает он. Так высока, что ему никогда не вернуть ее. Так высока, что тяжести этого долга было бы не вынести даже ему. Так высока, что он, скорее всего, отказался бы принять жизнь, оплаченную подобным образом. Но это же Макс. Он никогда не спрашивает и никогда не требует ничего взамен. Или, наоборот, требует так много, что любая попытка выплачивания долгов теряет всякий смысл еще в зародыше. Он просто врывается, как ветер, и сносит все тюремные стены и все оковы, а потом приглашает полетать вместе, забывая, что ты-то давно уже не предназначен для полетов. И самое главное – ты тоже начинаешь об этом забывать. И становиться другим. Таким, каким тебя когда-то увидел ветер.***
… – Мост Времени, это… – Макс сидит на подоконнике (благо, они в кабинете Великого Магистра широкие) и задумчиво созерцает спящий в тумане сад, в очередной раз забыв, что, вообще-то, не очень хорошо видит в темноте. – Ну, это… как будто взять и перестать быть – и одновременно быть больше, чем обычно, в то время, как все остальное быть перестает. Отменить себя – а потом стать собой заново. Ну не знаю я, как объяснить! И вообще, мне нельзя сейчас об этом говорить, и не проси! – Да я и не прошу, Макс. – Просишь-просишь. А то я этого маньячного выражения глаз не знаю! Ты кому-нибудь другому очки втирай, великий и грозный, а мне бесполезно. Я тебя как самого себя знаю… хотя самого себя я знаю так себе. Ой, ну ладно, ты понял. – Отлично понял. – Я-то знаю, что поиск истины у тебя номер один в списке приоритетов, ты ради нее землю носом рыть будешь и до самого центра доберешься. – Номер два, Макс. – Что? – В моем несуществующем списке приоритетов, о котором ты сейчас так вдохновенно рассуждал, поиск знаний стоит под номером два. Или даже два с половиной, учитывая мои непосредственные служебные обязанности. – Э… Ладно. А номер первый тогда что? – Номер первый? Великий Магистр чуть склоняет голову. Лицо его остается бесстрастным, но взгляд… почти улыбается. – Спи-ка ты уже, – говорит он. – У тебя сегодня столько подвигов было, что вон, глаза уже почти закрываются. – Спать?? – Макс едва не подскакивает на своем подоконнике, и Шурф стремительно хватает его под локоть, потому что сидит он весьма шатко, балансируя каким-то совсем уж фантастическим образом, вероятно только за счет своего несгибаемого желания не упасть. – Нет, ну такого чудовища и садиста я в жизни еще не видел! Сначала заинтригует почем зря, а потом бессовестно отправляет спать. Бессердечный ты злодей, Шурф, вот что я тебе скажу!.. – Вне всякого сомнения, – почти-улыбается тот. – Как ты мне когда-то сказал? Два сапога… – …и бессовестный к тому же! – Замечательный пример для подражания постоянно у меня перед глазами. – Зато сапоги я, заметь, все-таки на столе не держу! – Согласен, – покаянно вздыхает Шурф. – Пристыжен. Признаю. Теперь ты мне это будешь до скончания времен вспоминать. – Конечно! – восхищается Макс. – Когда бы я еще нашел повод уличить тебя в разгильдяйстве? Дурак буду, если упущу! – И все-таки я не устаю поражаться тому, какие неожиданные факты моей биографии вызывают твое восхищение. – А у меня вызывают восхищение вообще все без исключения факты твоей биографии. Такой вот у меня странный и причудливый вкус. Я же у нас тот еще на голову пришибленный, сам знаешь. – Прекрасно знаю. – Но ты все-таки мне зубы не заговаривай! Ты сам меня заинтриговал, так что теперь колись, будь добр. Что у тебя там со списком, Шурф? Я же не успокоюсь! Тот вздыхает и некоторое время смотрит в темное окно. Его лицо привычно бесстрастно, но Макс мгновенно становится серьезным, чувствуя изменившийся оттенок его настроения. Потом Шурф начинает говорить – негромко, медленно и почти неохотно, словно проталкивая слова усилием воли и тщательно выверяя каждое. – Помнишь, недавно ты сказал мне: «Соглашайся быть козырным тузом в моей колоде. Я тебя не сдам». Помнишь? – Еще бы, – фыркает Макс. – Честно говоря, до сих пор не понимаю, как ты меня тогда не пришиб. – Сам удивляюсь, – замечает Шурф, и голос его звучит как-то особенно мягко – даже для него нынешнего, а зрачки мерцают в сумерках, как два светлячка. – Ну так вот. Те же самые слова я могу повторить и тебе. Применительно ко всем без исключения ситуациям твоей жизни. Слово в слово. Макс пристально смотрит на него в ответ. Потом порывается что-то сказать, но поперхивается собственными словами и молчит. А потом просто – улыбается. Глаза его сейчас синие, как море его родного Мира.***
Оранжевый свет горизонта становится золотым, ярким – утро готовится вступить в свои права. Шурф осторожно задергивает занавеси на окне, чтобы заря не разбудила спящих, потом подходит к дивану и бесшумно опускается на колени. Берет пострадавшую Максову ладонь, призывая целительскую магию, а то ведь этот гениальный всемогущий остолоп сам просто позабудет об этом, в очередной раз погнавшись за подвигами и тайнами. След укуса с пальца исчезает почти мгновенно, а вот тонкие полузапекшиеся нити порезов сходят медленно, неохотно. Шурф неодобрительно качает головой, вздыхает… – Ох. – На лице Макса явственно написана растерянность. – Я тебе всю мантию кровью изгваздал… – Легко решаемая проблема, – отмахивается Шурф. – В отличие от меня, ты хочешь сказать? – Ты – не проблема, – вздыхает Лонли-Локли. – Ты – катастрофа. …Да, Макс, ты катастрофа, блистательная, неудержимая, единственная в своем роде катастрофа, безвозвратно меняющая Мир. И ты даже не знаешь, насколько ты его меняешь… Шурф Лонли-Локли мог бы сказать своему другу, что их мир на самом деле не был волшебной сказкой. Никогда не был. Он был столь же тяжким и серым, как и тот, который Макс по привычке именует своим и о котором так не любит вспоминать. Это был мир жестокий и гневный, мир, уставший от самого себя, мир, жизнь которого была бездумно и равнодушно вычерпана до дна его же собственными детьми, расплескана впустую по грязной пустыне гражданских войн – бессмысленных, никому не нужных. Если в этом мире и были чудеса, то это были злые чудеса. Если этот мир и видел сны, то они были кошмарами. Это был мир, сердце которого почти не билось. Он мог бы сказать, что, только отразившись в восторженных глазах Вершителя, полных радости и детской жажды чуда, их Мир обрел смысл и краски и вспомнил, как это – жить. И сам стал – чудом. И его Сердце забилось с новой силой – и в новом ритме, юном и быстром, захлебывающемся от восторга, чистейшего, бескорыстнейшего счастья – быть. Он мог бы сказать, что настоящее Сердце Мира находится сейчас вовсе не под недрами Холоми. Настоящее Сердце – вот оно, здесь, сонно вздыхает в расшитую диванную подушку. (Надо перевернуть ее изнанкой вверх, иначе золотые нити точно расцарапают Максу нос, лечи потом… И шею опять вывернул под невообразимым углом, она у него с утра болеть будет.) И отмахивается во сне от усатой лисьей морды, тычащейся ему в щеку. Ибо сердце Вершителя – место, где рождается чистейшая магия, источник которой становится тем сильнее, чем больше из него черпаешь. Сердце, способное стать сердцем бесконечного числа новых миров – и только ярче будет сиять и громче смеяться. Ибо сердце Вершителя – это жизнь. Жизнь, прекрасная и беспорядочная, хохочущая, счастливая и горькая до того, что саднит горло, жуткая и прекрасная до слез, ослепительно беззащитная и всесильно уязвимая, тысячеглазая, совершенно невозможная и единственно возможная – жизнь. А Истинная Магия, думает Шурф – это кровь, живая кровь из вечно располосованного сердца. Потому что только с распоротым сердцем, только на грани восторга и горя Вершитель творит невозможное. Только падая в пропасть отчаяния, он обретает крылья. Он дарит радость – но для этого сам вынужден качественно страдать. Каждый раз. Каждый раз – по-настоящему. Каждый раз – как впервые. Шурф думает, что никто в целом мире не убедит его, что это не жестоко. Шурф думает, что лично его не устраивает такая цена чудес.***
… – И только попробуй мне тут собраться умереть еще раз! – Макс не говорит, а почти шипит, он самым натуральным образом разъярен, он буквально дрожит от ярости. (Нет, все-таки мешать бомборокки с Осским Ашем было не самой удачной идеей). – Только попробуй, слышишь?! Я тебя сам прихлопну! А потом за уши вытащу и еще раз прихлопну! А потом прокляну! Страшно прокляну, вот тебе слово Вершителя, так прокляну, что Лойсо обзавидуется! – Зеленые глаза меняют цвет на белый и жгут, как два горна. – Будешь одеваться как Мелифаро и выражаться как генерал Бубута! Чтоб тебе ни одной книжки больше в руки не взять! – Какие жуткие вещи ты говоришь, Макс, – вздыхает Шурф. – Для таких проклятий у тебя слишком много великодушия. – Ничего, – мрачно, но явно остывая, отвечает тот. – Ради такого случая переломлю себя как-нибудь. – Ты не сможешь, – мягко, почти грустно говорит Лонли-Локли, и где-то в самой глубине его тона сквозит улыбка. – Я все могу, – гордо говорит Макс, лихорадочно блестя глазами. – Я у нас, к твоему сведению, целый Вершитель. – Запомню, – улыбается Шурф. – И имей в виду… – Макс чуть наклоняется к нему, и его взгляд в один миг становится трезвым и жестким. – Имей в виду, если опять вздумаешь умереть: твоей смерти придется иметь дело со мной. Лонли-Локли качает головой и молчит. Долго. – Я… не бессмертен, Макс, – осторожно говорит он наконец. – Во всяком случае, пока. Хотя, разумеется, умирать не входит в мои планы, это слишком противоречит как логике и здравому смыслу, так и внутренним устремлениям моего существа. Но не следует забывать, что бессмертие не есть обязательное свойство человеческой природы, так что… – Напротив, это самое что ни на есть обязательное свойство этой самой природы! – резко перебивает Макс. – Обязательнее не бывает. А если все не так, то значит природа – первостатейная дура, и я по ее правилам не играю! Люди бессмертны, они должны быть бессмертны, иначе все на свете не имеет никакого смысла – вообще все. Просто мы, дураки такие, все время забываем об этом. А вот в твоем случае… – Он говорит тихо и почти яростно, он смотрит прямо в лицо, и радужки под ресницами горят огненным золотом, словно зачерпнули солнца. – В твоем случае это вообще не обсуждается. Ты будешь всегда и точка. Слышишь, всегда! И не спорь со мной, а то я в гневе страшен, сам знаешь! – Да, я помню, – Шурф прячет в зрачках улыбку. – Тогда, на изнанке Темной Стороны ты был весьма грозным, сэр Макс. – Ну, то-то же, – усмехается тот. – Связался со мной, теперь терпи. Я – твое вечное наказание за все твои прегрешения. – Да уж, наказание, – короткая улыбка, нечитаемое выражение глаз.– Ты уж постарайся, чтобы оно действительно было вечным, Макс. Вздох. – Я не перестану быть собой, пока я нужен, – Вершитель ненадолго опускает ресницы, прикрывая бездонную темноту, потом смотрит на друга – твердо и ясно. – Не знаю, откуда я это знаю, но я знаю. Я буду, пока я буду нужен, вот как-то так.***
Наверное, несмотря на все обмены Тенями, Макс так до конца и не узнает, что он подарил своему феноменально занудному другу. Чудо. Приключение. Прикосновение к невозможному. Свободу от всех на свете масок. Возможность просто-быть. … – Держать Мир, ну ты представляешь! – озадаченно говорит Макс. – Он, Мёнин то есть, однажды мне сказал, что наш брат Вершитель только для этого и придуман, прикинь? Вместо ответа Лонли-Локли только качает головой. Его оценка способностей своего друга совершенно не совпадает с оценкой легендарного короля, будь он хоть трижды легендарный и прославленный. По крайней мере, в том, что касается одного конкретного Вершителя, он однозначно может с Мёнином поспорить. У него есть неоспоримое преимущество: Мёнин никогда не был Максу другом. На самом деле Вершители могут не только держать Мир, думает Лонли-Локли. Не менее успешно они могут держать конкретного человека. Могут спасти его. А иногда спасти кого-то одного бывает сложнее, чем весь Мир. И смысла в этом больше. А еще Вершители очень нужны, чтобы быть кому-то друзьями. Лучшими, единственными во всем Хумгате, невыносимыми, невероятными, всемогущими и рассеянными, ближайшими и замечательнейшими, никем не заменимыми друзьями. Это, по глубокому внутреннему убеждению Лонли-Локли, Вершители умеют лучше всего. По крайней мере, один Вершитель – точно. А еще Шурф думает – и эта мысль вызывает в нем внутреннюю улыбку – что именно эта абсурдная ребяческая наивность, с которой его друг сознательно не желает расставаться, на поверку оказывается намного мудрее, чем все тайные знания всех на свете библиотек всех известных и неизвестных магических Орденов. В этой наивности и есть его всемогущество. Даже когда он приказывает – он просит. И даже не просит, а словно… приглашает поиграть: «Ну смотри, как интересно будет, ну здорово же, а?» Макс делает мир таким, каким этот мир сам хотел бы быть – нет, даже не так – каким он даже и не мечтал быть, пока не увидел свое прекрасно-сказочное, невозможное отражение в вечно меняющих цвет глазах Вершителя. Того, кто умеет делать невероятное – единственно возможным. Просто потому, что «ну здорово же!» И кто сможет с ним поспорить? Ведь действительно же оказывается здорово. Безрассудно, зачастую опасно, иногда нелепо, почти всегда неразумно – и всегда здорово. Какой Мир откажется сыграть с Вершителем в игру под названием «жизнь»? И… какой человек? … – А вот ты – однажды ты тоже станешь целым Миром, Шурф, – улыбается Макс. – Вот так, всем Миром сразу, ты представляешь? Вот прямо всем-всем Миром, землей, небом, морем и облаками, и самим собой тоже, и это будет здорово, Шурф! Это будет самое здоровское «здорово», какое только можно себе вообразить! Ты будешь Миром, и ты будешь всегда. Всегда! – Его глаза вспыхивают зеленым, золотым и синим. – Наверное, я не должен бы тебе этого говорить, но я сейчас пьяный и все равно ни фига потом не вспомню, а то, чего я не вспомню, не считается. Целым Миром, значит? Ну что ж, по крайней мере, в одном ты можешь быть точно уверен, сэр Вершитель, думает Лонли-Локли. В этом Мире тебе всегда будут рады, Макс.***
За окном медленно разгорается шумный и полный забот день. Очередной в бесконечной цепочке дней и – первый. Самый первый в жизни. День рождения, можно сказать – Макс рассказывал о таком обычае своего Мира. Оконные занавеси в кабинете Великого Магистра достаточно плотные, но один особенно юркий солнечный луч все-таки пробирается сквозь них и огненной нитью прошивает пространство, приземлившись точнехонько Максу на нос. Он морщится, фыркает не хуже спящего рядом лиса и глубже зарывается в одеяло. Шурф улыбается одними глазами и думает, что на сегодня определенно стоит отменить все текущие дела. А срочные… и они подождут. В конце концов, у него есть дела еще более срочные. Например, доставить одного глубоко спящего Вершителя домой и проследить, чтобы у него поутру (то есть вечером) не раскалывалась голова. Ну и за тем, чтобы он чего-нибудь не учудил во сне, от полноты могущества. Ну и заодно не мешает прихватить дюжину-другую книг, отложенных на потом. Совместить, так сказать, приятное с еще более приятным. Улыбка на лице Великого Магистра становится более заметной, превращаясь в почти настоящую. Он подхватывает сонного лиса на руки и заглядывает в живые умные глаза: – Поможешь мне, дружок? Чиффа согласно тявкает и топорщит усы. А Шурф ловит себя на невозможной мысли, что ему совершенно по-настоящему, всерьез, почти хочется… засмеяться. И он думает, что однажды обязательно проведет этот замечательный опыт. Не без помощи сэра Макса, конечно. …Макс, Макс, ты сам хоть понимаешь, что самым большим из чудес этого Мира являешься – ты сам? Что ты и есть – их источник и причина? Ты увидел наш мир – чудом, ожившей мечтой, сказкой – и мир стал таким, каким мог бы стать и хотел бы стать давно, если бы не отравившая его пустая ярость. Ты увидел нас – героями, веселыми, талантливыми, яркими, настоящими друзьями – и мы стали такими, какими давно забыли быть, раздавленные колесами Судьбы. Ты увидел нас такими, какими мы никогда не были. Ты увидел нас – настоящими. «Я не перестану быть собой, пока я нужен. Не знаю, откуда я это знаю, но я знаю. Я буду, пока я буду нужен, вот как-то так». А значит, ты будешь всегда, Макс. Слышишь? Ты будешь всегда.