Когда нарциссы крошат мрамор

— Я жду вас на следующей неделе, — юноша фамильярно откланивается, целует руку фальшиво улыбающейся жене старого герцога, которая буквально десять минут назад строила ему глазки, стоило мужу выйти на балкон. — Благодарю за визит. Прощание затягивается, потому что кто-то из гостей решает обсудить последние новости (словно у них не было на это времени за ужином), и потому графу приходится находиться со всеми, скрывать нежелание отвечать на что-либо, и молча ждать, пока все разойдутся. Потому что он, хозяин вечера, не может развернуться и уйти в свои покои. Потому что в этом обществе существует чертов этикет, которому необходимо следовать, нравится тебе это или нет. Потому что люди слишком разговорчивы, когда нужно молчать, и словно немы, когда необходимо вести беседу. — Лорд Ньютон, — юноша лениво склоняет голову к человеку, к нему обратившемуся, — а как вы считаете? Юноша с опозданием понимает, что пропустил разговор мимо ушей, и выкручивается, как может: мямлит что-то абстрактное, что можно было бы счесть за достойный ответ, но, кажется, не удовлетворяет любопытство, и потому только учтиво улыбается, сцепляя руки в замок за спиной. Он напряжен. Он хочет уйти. Он хочет, в конце концов, опуститься в любимое кресло в своей спальне и…, но отбросим на потом другие желания. Сейчас он должен быть занят другим. Вести беседы об экономике, промышленности и еще чем-то, о чем юноша должен волноваться, но не хочет. Ему делают скидку на возраст: оказаться единственным наследником немалых земель после скоропостижной смерти отца в возрасте двадцати лет, особенно если никогда не интересовался делами родителя — это, может, и завидно, но не так радужно, как кажется на первый взгляд. — Нам пора, — одна из дам наклоняется к уху мужа и шепчет, но шепчет так, чтобы слышали все. — Думаю, у графа есть и свои планы на этот вечер. Уже поздно. И ее реплика, кажется, напоминает остальным, что визит окончен и пора бы покинуть уже имение графа. Юноша вздыхает с облегчением, расслабляя наконец затекшие от пребывания в постоянном напряжении плечи, еще несколько раз почтительно склоняет голову, отвечает на что-то, о чем забывает в то же мгновение. Когда парадные двери закрываются, он приказывает погасить свет на нижних этажах, подзывает на секунду камердинера — приятного, умного мужчину, прислуживавшего еще отцу юноши, — и просит не беспокоить его до утра. Поднимаясь по устеленной ковром лестнице, подзывает к себе одну из горничных, которая всегда почему-то прячет глаза при виде молодого господина, отдает ей небольшой листок бумаги и просит передать лакею как можно скорее. Сам отправляется в свои покои. Вечер врывается в комнату сквозь открытое окно. Слабый ветер шевелит занавески, и все это похоже на какую-то черную магию: то, как жутко отражается колыхание ткани на стенах в виде серых бесформенных существ, то, как скрипит слегка дерево перемещаемой взад и вперед оконной рамы, то, как отражается лунный свет на стекле и проникает в комнату, борясь с тенями, то, как колышется пламя у свечи, которую, кажется, вот-вот задует особенно резким порывом ветра. И то, как дурманяще пахнут нарциссы в невысокой хрустальной вазе в противоположном углу комнаты — их вообще нельзя оставлять в комнате на ночь, потому что запах их несколько губителен. Но юноше все равно. Он любит этот запах, даже если в голове от него что-то начинает кружиться, ведь кружение это приятное. Он стоит у окна в одном только халате, с босыми ногами, прислушиваясь к тишине, которая никогда не бывает абсолютной, такой, чтобы резало уши. Где-то внизу все еще слышен голос экономки, кто-то суетливо бегает по комнатам. Дом медленно, нехотя, как непослушный ребенок, укладывается спать. И юноша, что пытался не зевать, провожая гостей, теперь, кажется, не чувствует никакой сонливости. Либо та, что теплилась внутри несколькими минутами ранее, оказалась поддельной. Он скрещивает руки, перебирает пальцами мягкую ткань халата, подставляет треугольник оголенной кожи на груди лунному свету. Серебряный круг выглядывает откуда-то из-за угла, обмазывает половину лица своей блестящей краской, выделяет скулы, щекочет уголок губ. Красиво. Спокойно. Время близится к часу — гости никогда не расходятся раньше двенадцати, а иной раз (правда, на таких вечерах он еще не бывал) приемы затягиваются до утра и заканчиваются практически с рассветом. И это, пожалуй, самое лучшее время ночи. Юноша смиренно ждет, пока его просьба дойдет наконец до адресата. Прислушивается и улавливает в шорохе тихое шлепанье босых ног по полу, ритм которого выучен уже наизусть. Сжимается на мгновение, но старается сохранять господскую хладнокровность и надменность. Секунду спустя в дверь стучатся трижды, едва касаясь костяшкой массивного грубого дерева, и затем слышится скрип петель. Тот, кто делает шаг в комнату графа, знает уже, что если его позвали, то любые формальности можно не соблюдать. Ему не скажут «войдите» или что-нибудь в этом роде, его просто будут ждать. — Вы меня звали, милорд, — граф не оборачивается на звук знакомого голоса, залюбовавшись кроной одного из садовых деревьев, и таинственно молчит. Слышит, что тот, кто стоит позади, делает два робких шага вперед, покорно ожидая ответного приветствия. — Вы сегодня опоздали немного, — граф уклоняется от необходимости приветствовать вошедшего юношу, еще какое-то время смотрит на улицу, а потом медленно оборачивается, встречаясь взглядом со слегка сбитым с толку лакеем, который переминается с ноги на ногу и только шевелит слегка губами, словно так можно было найти подходящий ответ на реплику. Граф ни в коем случае не хочет обвинять юношу в чем-либо, лишь хочет задать вопрос, который почему-то оказывается утверждением. Запах нарциссов там, где стоит лакей, слышится гораздо ощутимее, и не удивительно, что темноволосый юноша морщит немного нос — этот запах для него слишком резкий. Граф знает, что ему больше по душе розы. — Простите, милорд. — Опять кутили с той служанкой? — вопрос звучит с толикой игривости. Граф даже позволяет себе обнажить десны в сдержанной улыбке. — Я никогда… ни с кем… честно, — юноша несмело поднимает на него глаза. Граф склоняет набок голову, высвобождает одну руку из образовавшегося на груди переплетения, проводит по гладкой спинке кресла, в которое наконец опускается — он мечтал об этом весь вечер, и теперь, когда заботы все позади до завтрашнего утра, он не может не вздохнуть расслаблено. Лакей, пребывая все в том же смятении, наблюдает за ним из-под полуопущенных век. Его ресницы похожи на веер и кажутся притягательно густыми, хотя на самом деле это не так. Граф по привычке задумчиво касается ладонью губ, не снимая при этом пристального взгляда с юноши. Он чувствует тепло от пламени свечи на лице, представляет примерно золотой оттенок собственных волос, которым так восхищалась его мать в далеком детстве. — Подойдите сюда, Эдисон, — он резко взмахивает ладонью, пресекая всяческие «да, милорд», которые порой надоедает слышать к концу дня. Темноволосый юноша покорно подходит к нему и присаживается на мягкий низкий пуф. Он всегда сидит здесь, когда граф вызывает его к себе — так милорду лучше видно его глаза и лицо, в которых он находит какую-то особую красоту. Которыми отчего-то не может налюбоваться. — Неужели? — спрашивает слегка насмешливо. Он знает прекрасно, что юноша не лжет ему. Графу просто хочется разрядить обстановку. — Ни с кем? — Вы меня знаете, милорд, — передразнивает тон господина лакей. — Я ни за что не стал бы… На этих словах юноша осекается, заливаясь румянцем, таким по-детски очаровательным и невинным румянцем, что граф не может не улыбнуться, пусть и несколько остро, в своем роде хищно. Они — лакей и его господин — приблизительно одного возраста, с разницей, может, в год, но немалое различие в титулах не дает порой темноволосому юноше произносить некоторые вещи при милорде. И это забавляет графа. Граф подается вперед, приближая свое лицо к лакею настолько, что можно уловить еле заметное дыхание, которое юноша тщетно пытается сделать менее шумным. Приближается к уху и шепчет утробно, специально заставляя лакея поежиться. — Не стали бы что? Ну же, скажите, Эдисон, скажите. — Не стал бы… — юноша снова заикается, но потом все-таки собирает волю в кулак (это ощущается по тому, как напрягается его спина и выпирают скулы), — изменять Вам, милорд. — А почему? — на этот раз граф останавливает свои глаза напротив юноши, смотрит на него внимательно, не скрывая своего довольства. Лакей кусает губы и снова заливается румянцем, но руки его словно бы непроизвольно опускаются к ступням графа и впиваются в них в районе лодыжек. — Потому что… — юноша практически шепчет, и голос его дрожит, но дрожит так очаровательно, что граф снова улыбается, на этот раз не пытаясь играть в серьезного важного человека. — Почему же? — граф приподнимает одну бровь. Его глаза все еще устремлены в глаза юноше, и тот заметно стесняется ответить по неизвестной причине. Пальцы впиваются в лодыжки ощутимее и несколько болезненнее. — Потому что я… — лакей делает последнюю попытку пересилить себя и свое смущение, — желаю только Вас, милорд. — И… — граф тянет эту гласную нестерпимо долго, касается пальцами подбородка юноши и чуть приподнимает его голову, больше открывая виду тонкую нежную шею, на удивление тоже слегка порозовевшую. Он смотрит на лакея с той обольстительной дерзкой улыбкой, которая сражала всех дам наповал, и на темноволосого юношу действует точно так же. — Могу я прикоснуться к Вам? — практически хрипит лакей графу в губы. — Я боюсь, что Вы это уже сделали, — граф сжимает пальцы на ногах, и юноша невольно сглатывает слюну, пытаясь избавиться от вставшего в горле комка. — Нет… нет… — пальцы лакея выпускают лодыжки графа, сильно дрожат и медленно, едва касаясь кожи, скользят вверх по оголенным ногам, — не так… Граф внезапно откидывается назад и манит лакея пальцем к себе. Последний восторженно распахивает глаза и подается чуть вперед, останавливая руки у милорда на икрах. Сползает с пуфа на колени, оказываясь между ног все еще не убирающего улыбку господина, и ладони его продолжают двигаться дальше, все так же плавно, но гораздо увереннее. — Вы можете, Эдисон, — выдыхает граф юноше в лицо. Он выжидает ровно две секунды, давая себе насладиться близостью лакея, который чуть ли не задыхается от волнения, и наконец целует его. Бережно, стараясь не делать резких движений. И чуть-чуть двигается вперед, поддаваясь легким прикосновениям грубоватых ладоней, которые ползут уже по бедрам, передвигаясь к внутренней стороне, совсем немного стискивая кожу и оставляя на ней тут же исчезающие покраснения. Руки распахивают полы халата, и юноша издает малопонятный звук — оттенок чистого, даже в какой-то мере девственного смущения. Сквозь поцелуй граф ощущает, как дергаются сами по себе уголки губ лакея, а пальцы его оказываются все ближе к тому, коснуться чего юноша так хотел. Руки темноволосого юноши доходят до паха, и граф успевает только зачерпнуть воздуха — смесь запахов воска, лакея и нарциссов, — и промычать что-то несвязное, посмотреть одурманенными возбуждением глазами на раскрасневшегося донельзя. Юноша стесняется поднимать на него глаза, но рука его двигается, не останавливаясь, то сжимая сильнее, то ослабляя хватку, и граф зажмуривается, а потом откидывается на спинку кресла, запрокидывая резко и высоко голову. Лакей все еще стоит на коленях, наклонившись так, чтобы оказаться над все еще спрятанным за тканью телом графа. На лбу его собираются бусины пота, он облизывает губы, еще красные после поцелуя. Граф смотрит на него сквозь прищуренные глаза, но стоит взглядам их встретиться, как темноволосый юноша робко переключает внимание на что-то стороннее: на свечу на низком столике возле кресла, на светлый балдахин кровати, на лунные блики на стене и колыхающиеся занавески. И как только лакей ускоряет движение, намереваясь покончить со всем, и когда огонь внутри вспыхивает настолько ярко и жгуче, что милорду и самому кажется, что довести его до конца лакею все-таки удастся, граф повелительно вскидывает руку. Вытягивает два пальца, проводит ими линию, начиная переносицей и заканчивая нижней губой, которую игриво оттягивает. — Остановитесь, — он не хочет, чтобы голос его казался чересчур властным и потому старается выдавить из себя слова, которые не получаются достаточно вразумительно. — Остановитесь, Эдисон. Он чувствует, что возбужден настолько, что вполне способен на нечто порывистое, внезапное и страстное. Юноша убирает руку, впивается ею в обивку подлокотника. Дышит часто, и грудь его вздымается под рубахой, предназначенной для сна… Граф прикусывает губу. Нет. Рубаха точно лишняя. Граф тянет руки к юноше, ловит крошечные короткие кисточки, тянет за них, развязывая. — Снимите это, — снова не приказывает, а скорее просит. Предлагает. — Снимите все. Юноша поднимается на ноги, что трясутся и не повинуются, словно больные. Снимает с себя рубаху, а вслед за ней — непонятной формы штаны. Замирает, стыдясь своей наготы, не зная, куда деть руки, и испытующе смотрит на милорда, дыша по-прежнему часто и рвано. Граф бегло оглядывает покрытое мурашками тело и видит, что лакей возбужден тоже, возбужден наверняка до боли. Он прекрасен, как Нарцисс. На его месте граф точно влюбился бы в собственное отражение. Милорд не ждет ни секунды, хоть и хочется ему поражаться красоте юноши часы, дни, месяцы, года напролет (у них попросту нет этого времени. У них есть только несколько часов). Он резво вскакивает с кресла, сбрасывая с себя халат, — от его резкого движения свеча тухнет и половина комнаты внезапно жадно съедается темнотой — и буквально набрасывается на юношу, обнимая его руками. Целует часто и безрассудно, метя в губы, но не попадая. Еще, еще, еще… Он словно бы не может насытиться ароматом его мягкой, как бархат, как самый дорогой шелк, кожи и волос, ему, кажется, всегда будет мало этого юноши, который блаженно закрывает глаза, не позволяя себе обнять милорда в ответ и не имея сил спросить позволения. Граф останавливается и смотрит на все, что наделал: точеная линия челюсти, шея, плечо юноши испещрены багровыми пятнами, следами зубов, тщательно зализанных. И в глазах юноши смущения на порядок меньше. Он хочет еще. Милорд наклоняется к лакею и спрашивает, плавно скользя руками по горячему телу, внутри которого, кажется, загорелось само Солнце. — Вы желаете меня, Эдисон? — прикасается к ягодицам, сжимает их, стараясь не оставлять синяков. — Т-т-томас, — выдает вместо ответа юноша, вздрагивая. — Вы желаете меня, Томас? — граф снова расплывается в обольстительной, дьявольски обольстительной улыбке, прикусывает нижнюю губу, и все водит пальцами, то стискивая, то отпуская. — Да, — юноша практически стонет, из груди его вырывается нежданное «ммм», — очень. Граф не знает, откуда в нем столько сил, но он подхватывает юношу — нет, Томаса, — на руки и валится вместе с ним на постель, что так вовремя разложили для сна. Это получается немного неуклюже, потому что весят они примерно одинаково, а носить тяжести милорд не привык — оба не сдерживают смеха, который, впрочем, умолкает сразу, стоит им посмотреть друг на друга. Лакей тонет в мягкой перине и подушках, хлопает часто ресницами, что подчеркивают темноту его глаз, и облизывает губы. Граф похож на прекрасную статую рук Микеланджело. Кожа у него белая, как у мертвеца, но красиво-бледная, словно мраморная. И такая же холодная. К ней хочется тянуть руки, и Томас позволяет наконец сделать это, не спрашивая. Проводит по крепкой груди, ведет ниже, но не дойдя паха одергивается, замечая, что граф внимательно наблюдает за ним все это время. Губы графа снова находят губы Томаса, целуют на этот раз требовательнее и властнее. Лакею это нравится. Он и сам не замечает, как расставляет ноги, подпуская графа ближе. — Позвольте доставить вам удовольствие… — несвязно бормочет милорд, прерывая череду поцелуев, которых, кажется, ему всегда будет мало. — Это просьба, милорд? — усмехается лакей. Граф внезапно останавливается, поднимает голову так, чтобы лицо его оказалось как раз над лицом прекрасного юноши, и наигранно хмурится. — Боюсь, это все-таки приказ. Томас смутно осознает то, что происходит дальше. Граф прислоняется к его лбу своим, обхватывает руками его плечи и делает первое движение бедрами. Лакей задыхается в собственном стоне, ощущая, как жар бежит по телу от ног до макушки. — Чем Вы занимались все то время, что я ждал Вас? — бормочет граф, выходя медленно и через мгновение резко толкаясь вперед. Ему едва удается произнести вопрос, не прерывая его возгласом нескрываемого удовольствия. — Я… — Томас не знает, что конфузит его больше: необходимость честно ответить на вопрос или же те звуки, что непроизвольно вырываются из него и побуждают милорда двигаться внутри него рьянее, — я готовил себя. Для Вас, мил… — Ньют, — прерывает его граф. От одного только представления всех тех пошлостей, что позволил сотворить с собой Томас, зная, с какой целью идет к милорду, голову кружит, язык заплетается. — Я хочу, чтобы Вы называли меня Ньют. И затем граф слышит, как имя его шепчут раз за разом, словно бы пробуя на вкус, как руки касаются его лица, смахивают капающий пот, гладят губы. Томас восхищается Ньютом, как спустившимся с небес богом, который сначала кажется отчужденным, холодным, нелюдимым, но оказывается на самом деле до головокружения чувственным там, где мрамор его внешнего облика крошится. Ньют же восхищается Томасом, его сохраняющими выражение практически детской невинности глазами, его мифической красотой, что воспевалась в Древней Греции. Он слышит запах нарциссов и жадно вдыхает его. С каждым движением бедер они оба вздыхают все чаще, и комната сгорает в этом переплетении двух голосов, что позволяют себе быть самую малость громче в эту секунду. Ньют отпускает одно из плеч Томаса и упирается освободившейся рукой в каретку кровати, увитую дорогими узорами из орехового дерева. Томасу достаточно приподняться немного, чтобы губами коснуться мраморной шеи, на которой выступили вены, но ему кажется, что он слишком одурманен, слишком слаб, слишком крепко стянут путами удовольствия, чтобы сделать хоть одно движение. — Прикоснитесь к себе, Томас, — и теперь Ньют не церемонится. Не просит. Приказывает. И Томас, привыкший повиноваться, делает так, как сказали. Он повторяет все то же самое, что Ньют позволил ему сделать с собой, и понимает, что тело готово пойти мелкой дрожью с минуты на минуту. Он водит по плоти ослабевшей рукой, улавливает еще какую-ту фразу, произнесенную графом, и запоздало различает в этом собственное имя, которое выпалили с жаром, с желанием. И стоит ему только подумать об этом, как он ощущает поразительное тепло навалившегося на него тела и жидкость, стекающую на простыни. Заглушает крик в плече Ньюта и спешно одергивает руку, вытягивая ее из-под торса милорда, пачкая безупречную белизну его кожи. — Останьтесь со мной сегодня, — с трудом выговаривает Ньют. — Но… что подумают другие? — обеспокоенно спрашивает Томас. — Не Вам волноваться об этом, Томас, — успокаивает его граф, запуская ладонь в темные волосы и перебирая короткие пряди. — Я хочу, чтобы Вы остались со мной. — Это тоже просьба? — Томас находит в себе уверенность задать этот вопрос, копируя виденную на лице Ньюта игривую улыбку. — Это просто желание, — объясняет Ньют. — Но если Вам так хочется, я назову это приказом. Томас смеется, щекоча тем самым шею графа. — Нужно убрать нарциссы на ночь, — ни с того ни с сего выдает граф, отталкиваясь от Томаса и укладываясь с ним рядом. Увидев на лице Томаса немой вопрос, странно улыбается, уставившись в балдахин. — Их в комнате слишком много.