Когда-нибудь

Макс входит в комнату — на цыпочках, крадучись. В этом Мире ни одна половица не посмеет скрипнуть под его ногами, ни одна зловредная форточка не хлопнет, если он того не хочет. Дверь тоже закрывается совершенно бесшумно: все они тут сегодня в сговоре, даже груша за окном так прилежно и деликатно шелестит листьями, что это скорее напоминает шорох волн при почти полном штиле, а не запутавшийся в ветвях ветер. Воздух прохладный и свежий, и немного пахнет туманом — не волшебным, а самым обычным, остатки которого еще жмутся по углам сада, прячась от солнца. Утро такое раннее, которое случается только у настоящих сов и только если они еще не ложились, но никогда – у деловитых, встающих с постели жаворонков. Лучшее время, чтобы сюда прийти. Макс делает несколько осторожных шагов и встает так, чтобы была полностью видна кровать: аккуратно сложенное в ногах лоскутное покрывало — Тришина работа, — светлые простыни, целый ворох разнокалиберных подушек. А в эпицентре этого бардака — волосы, черные с проседью, и выпростанная поверх одеяла жилистая рука. Пальцы внезапно чуть сжимаются во сне, и Макс улыбается. Этот Город — единственное место, где иногда, очень редко, если повезет, можно увидеть его лучшего друга — таким. Не работающим, не пекущимся о бесконечных делах, не готовым в любой момент вскочить из-за того, что какой-нибудь особо одаренный чиновник догадался прислать ему Зов в четыре часа пополуночи. Расслабленным до такой степени, что даже спать он начинает совершенно иначе чем обычно, наплевав на порядок и привычные ритуалы. Макс прослеживает глазами длинную прядь волос, подрагивающие ресницы, горбинку носа, чуть приоткрытый рот, шею, солнечное пятно у самого уха. Привстает на цыпочки, чтобы во всех подробностях разглядеть неожиданную россыпь родинок — целых пять или, может, даже шесть штук — на левом плече, но тут Шурф вздыхает, некоторое время возится и переворачивается на другой бок, являя жадному вершительскому взгляду правую пятку и вовсе даже не идеально прямую, а уютно прогнувшуюся голую спину. Макс дышит на восемь счетов, рассматривает тени от грушевых листьев, укрывшие эту спину вместо одеяла, впитывает, запоминает. Он охотится за этими моментами. Месяцами сидит в засаде, терпеливо дожидаясь подходящего случая. Тормошит Шурфа, делит с ним камру, спорит о книгах, слушает рассказы, вытаскивает из передряг — и сам из них вылезает как может, цепляясь за спасение всеми силами, обдирая ладони, долго и шумно пытаясь отдышаться, потом, когда очередной раунд закончен. И опять присылает Зов как ни в чем не бывало, и утягивает друга на прогулки по иным Мирам. Раз из пятнадцати им даже удается нагуляться, раз из двадцати пяти — еще и наговориться вдоволь. И уже совсем редко Великий Магистр остается спать так, как сегодня, — избавившись наконец от всех навязанных ему обязательств, просто отдыхая всласть. Но Макс не жалуется. Он нынче богач, у него на подкорке отпечаталась уже почти дюжина таких вот прохладных рассветных часов. Есть за что держаться в те дни, когда Хумгат поджидает не только за каждой дверью, но и на каждом неосторожном шагу; выглядывает из окон и зеркал, манит холодом, поднимающимся от пальцев к груди, и кажется, что вся затея с возвращением была одной большой нелепостью. Тогда Макс вспоминает, как одеяло скрадывает поджарую фигуру, привнося в ее линии несвойственную мягкость, как Шурф хмурится, все-таки решая во сне какие-нибудь совсем безотлагательные проблемы, а потом зарывается в подушки так, что не видно лица. Когда-нибудь, — говорит Макс сам себе. — Наступит этот момент, и форточка все-таки хлопнет, или не выдержит и скрипнет пол, и тогда Шурф сядет в кровати, глядя на внезапного гостя внимательно и немного сонно. Но все тихо, только груша старательно продолжает изображать прибой. Макс медленно осторожно вздыхает, разворачивается на цыпочках и выходит из комнаты без единого звука, аккуратно притворив дверь. Когда-нибудь, но не сегодня.