ССС

Джоконда неслышно сел, спустил ноги с койки, не нашаривая ими шлепанцев, как был, босиком крадучись двинулся в сторону двери. За спиной заворочались, он остановился, выпрямил спину, ожидая оклика, но движение прекратилось и снова казарма наполнилась неровным, усталым дыханием пацанов. Проснувшийся невесть от чего Воробей натянул одеяло до носа, настороженно глядя в узкую спину Джоконды, но ни звука не издал. У Джоконды с Дыгало были свои дела, и простая птица вроде него в них лезть не смела, но все же на месте Джоки Воробей бы сегодня к прапорщику не совался. И двух часов не прошло с того, как он тут метался раненым медведем, сдергивал по команде с коек, загонял обратно "отбоем", и снова сгонял вниз, зуб выбил Стасу, заставлял отжиматься на кулаках... В общем, неудачное было время. Но Воробей удержал язык за зубами. Зажмурился, постарался нагнать сон. Долго трудиться не пришлось, измотанный организм требовал свое и скоро он снова забылся крепким солдатским сном. За низкой дверью прапорщеской каморки Дыгало не обнаружился. Зато в свете низко опущенный лампы отчетливо виднелось начатое письмо и брошенная рядом шариковая ручка. Джоконда обвел комнату взглядом... Всё тут уже стало ему привычно. Вон и кресло, сидя в котором в форме, при всех регалиях, позировал Дыгало, вон тут же свалка старых матрасов, вон и его койка - железное изголовье с отполированными до блеска кругляшами набалдашников. Такая же стояла у его деда с бабкой в доме на Истре... А вон и портрет. Ни холста, ни мольберта... Картонка на табуретке, в окружении тюбиков и кистей, вот и весь мольберт. Джоконда переступил с ноги на ногу, помедлил, потом любопытство взяло верх, он приблизился, оперся ладонью о стол, склонился над письмом, ожидая, что если прапорщик нарисуется, то беззвучно подойти точно не сумеет. Однако приземистая темная фигура выросла за плечом, как из пола поднялась, Джоконда оглянулся, разинул рот, начал даже что-то объяснять, но короткий прямой удар в висок свалил его с ног, вырубая мгновенно. Он открыл глаза, кажется, уже через секунду, но ощутил щекой не дощатый пол, вытоптанный за годы десятками сапог, а гладкий, шершавый бок матраса. Ощущение себя в пространстве приходило постепенно, кусками, и вот Джоконда уже понял, что не лежит, а просто болтается поперек узкой койки, пружины матраса натужно скрипят, перед глазами маячит влажная от пота, ощетинившаяся богатой растительностью, рука прапорщика, и сам он тяжело наваливается кабаньей своей тушей на спину, неровно дышит в шею, второй рукой, всей пятерней обшаривает задницу солдата, пытаясь стянуть растянутые синие трусы с вышитым на резинке номером части. В московской тусовке Руслана Петровского любили в основном за смазливую рожу и странную, больную, но красиво преподносимую им философию. Но и за то любили, что давал охотно. Не хныкал, не кривил губёшки, не ныл что больно и на жопу потом не сядешь. Давал щедро, но не абы кому, и как бы... царственно так. Снисходительно. Нате, мол, товарищи художники, комиссарского тела. Прильните. И льнули, как не льнуть? Кто-то из аспирантов МГАХИ даже передрался из-за длинных руслановых ног и задумчивого, мечтательного взгляда из-под длинных ресниц. Хотя что там за драка была? Так, визгу много, толку - чуть. Но в тамошнем, оставшемся далеко позади, в мирном прошлом, это было событие известного масштаба. Заполучить Петровского было солидно и приятно для души и тела. А он вдруг взял, да и свалил. И не в глушь, пейзажики малевать к сессии, а в военкомат. Получил повестку и сразу пошел. Сам. Придурь артистической натуры, что же еще? Война ему, знаете ли, красиво. Мир ему, знаете ли, болото скучное и дорога к "банальности зла"... Так столичная мажорная тусовка утратила очередное свое юное дарование, а ферганская учебка... А учебка, что, выходит, подстилку дармовую приобрела? Ну уж нет. Только не так. Если Руслан Петровский под кого и ложится, то только потому что сам того пожелает и узрит в самоем акте глубокую важность с точки зрения бескрайней вселенной... - Нет, нет, нет, - запротестовал Джоконда, и тут же тяжелая рука вдавила его лицо в полосатую поверхность матраса. Он вывернулся, дернулся вниз, бухнулся коленями об пол, - товарищ прапорщик, - зашипел предельно разборчиво, торопливо, опасаясь как бы прапор с уехавшей кукушкой не вырубил снова прицельным ударом тяжелого кулака, - не надо так, я сам, сам. Вот же урод безмозглый. Джоконда аж зажмурился со злости, чувствуя, что слова его достигли понимания Дыгало, тот замер, надсадно дыша. Урод кривомордый... Мог бы ведь просто попросить. Разве ж Джоки когда отказывал? Сам ведь, тогда, в первый раз, все разжевал, как для маленьких, и сам все сделал... Это было на третьем сеансе. Он тогда уже выписал фигуру и фон, раскидал светотени, наметил красные пятнышки маков. Портрет выходил что надо, особенно если учесть ограниченность в материалах и времени... Дыгало позировал уже без формы, в трусах и майке - жарко, да и настало время лицо прорисовывать. Джоконда сидел близко, напротив. Ловко орудовал кистью, вторую, потоньше, держал в зубах. Прапорщик то и дело отводил руку в сторону, покуривая медный резной кальян. Если в первые два дня они почти не общались - Дыгало был собран, предельно серьезен, еще стеснялся, что поручил рядовому такое личное дело, Джоконда же молчал, как и всякий солдат, не рискуя открыть рот перед старшим по званию, то на второй раз лед дал трещину, прапор даже пошутил, бородато, но от души, а Джоконда даже вежливо и почти искренне посмеялся. И вот на третий как-то оно само так сложилось. Вот вроде сидят рядком, говорят неспешно за жизнь, а вот уже краски и мятые тюбики брошены, и художник стоит на полу перед креслом, а ладони прапорщика оглаживают бритый затылок, мерно опускающийся и вздымающийся почти в такт его груди. Джоконде это не сложно и не противно - Дыгало в его системе ценностей стоит недалеко от танка, а значит тоже красив, как любая другая машина смерти. Да и член его - короткий, коренастый, как сам прапорщик, удобно помещается во рту, не таранит глотку, только губы растягивает до смешного. Да и сам прапорщик, здоровый стрёмный боров, будто сам не свой, ерошит колючий ежик волос ладонью, деликатно, нежно почти придерживает за уши, не заставляет, не насилует солдатский рот, хотя мог бы. За это Джоконда сосет старательно, с причмоком, помогает и языком, и руками. Если б не дыгаловская съехавшая резьба, был бы что надо - и мужик, и ебарь. Но нет же - срывается, как сейчас сорвался. Втемяшил себе в башку, что надо силой, что только так и получится, тем более, если ты с мордой обожженной и вообще урод калечный. Джоконде такой подход вообще поперек всей его человеческой натуры. Он не жертва и никогда ею не будет. Поэтому даже если не повезет, полетит в Москву цинк с воином, а не жертвой агрессора. Поэтому вывернулся, уже на полу, смерил взглядом снизу-вверх, ни бельмеса не соображающего, пошатывающего, в говно бухого прапора, ухватил за край тельняшки, дернул его на себя, тут же прижался губами куда следует, обшарил горячим дыханием, увлажняя ткань трусов, ощупал ртом полувставший член. Дыгало ожил, заторопился, сдернул белье с бедер, ткнулся нетерпеливо меж капризных, красиво очерченных губы. Джоки помедлил, вжался затылком в матрас, поморщился, но впустил. Тот окреп уже во рту, щедро делясь водочной горечью и солоноватым вкусом кожи, Джоконда погонял его за щекой немного, потом вскинул локоть, нашаривая край кровати, потянулся наверх под протестующий, сдавленный рев Дыгало. - Хрен тебе, хрен тебе... - зашептал нежно, ласково, поглаживая ладонью плечо, шею, потянул за собой, на койку, - будет как я хочу... Понял? Прапор, кажется, слов не разбирал, но реагировал на интонации, как собака, дышал часто, тяжело, но подчинялся. Под стокилограмовой тушей снова жалобно взвыли пружины. Тут уж все джокондовы кости, все нехитрое, высушенное в учебке мясо, вся его богатая внутренняя требуха остались незамеченными, даже когда он водрузился сверху, сдернул собственное бельишко в сторону, не снимая, навис над прапором, прячущим изуродованную щеку в смятой, тонкой казенной подушке, вцепился взглядом в глаза, требуя ответа. Помогая рукой затолкал дыгаловский стояк себе промеж ягодиц, понатужился, принимая, и только тогда койка вся разом ожила, запела, заскрипела, когда он начал двигаться, упираясь обеими ладонями прапору в грудь, качая его в себе, как поршень. Громко, палевно... Ну и пусть. Пацаны еще его умения оценят там, на той дальней горе, вдалеке от услужливой Белоснежки и ее нехитрых прелестей... На виске защекотало, проскользнула капелька, сорвалась, невидимо падая вниз. И без того душный, ватный воздух будто весь выкачало из каморки, вместо этого до отказа набив ее скрипом и стонами. Где-то там, за дверью скрыл всю голову под куцым одеялом Володька-Воробей, подтянул к груди ноги с поджатыми пальцами, зажмурился, противясь врывающейся в его сон скрипучей реальности. Джоконда двигался, раскидав по сторонам от дыгаловской туши колени, сидел на нем прочно, плотно, лоб не морщил, дышал ртом, не открывая глаз. Дыгало, будто что-то еще в нем способно было к здравому размышлению, голосу не подавал, стонал сдержанно, глухо, порыкивал изредка, то ли от боли, то ли от удовольствия. И не рыпался, хотя шарил по поджарым ягодицам художника мозолистыми пальцами, лапал за бедра, за руки хватал, теребил торчащий над его животом солдатский член. Чувствовалось, что сорвет еще маленько, и очухается самонадеянный рисовальщик мордой в подушке с разорваной до ушей жопой, и будет ему не срочная и славная служба в афганских горах, а путевка в госпиталь, швы накладывать под отблески мощнейшего скандала с которым Сашка Дыгало вылетит со службы с ободранными лычками и вечным позором. Но не срывало. Валандались они оба на острие, не соскальзывали. Так и кончили - Джоконда в смятые короткопалой дыгаловской рукой трусы, а Дыгало в Джоконду. Петровский не хотел тереться мокрой кожей о кожу, но тоже как-то по мозгам дало, и он все же вытянулся сверху, на тяжко вздымающейся груди прапорщика, послушал как лупится о ребра его сердце - того и гляди удар хватит. Отдышался, проморгался, подостыл немного. Пот теперь холодил неприятно, он вытянул откуда-то из под подушки сбитую в ком полупрозрачную от старости простыню, обтерся с ленцой. Не глядя на хрипящего легкими Дыгало, слез с койки, пристроил кое как потяжелевшие, липкие трусы, прошлепал босыми ступнями мимо стола с письмом. - Спасибо, - не своим каким-то голосом прохрипел из темноты прапор. Джоконда помедлил, уже взявшись рукой за дверь. Подумал - а чего приходил-то, собственно? Потом усмехнулся, прошептал в ответ отчетливо иронично. - Служу Советскому Союзу. И скрылся в казарме.