Безбожник

Эта проповедь закончилась так же, как и всегда – сбором денег. Не обязательным, конечно – как говорил святой отец, это были пожертвования, но… Никто не рискнул бы, наверное, не положить ни евро в шапку, передаваемую по рядам. Хотя бы потому, что в этом маленьком городке все знали друг друга, и этот человек мог быть потом уверен: про него пойдут не самые лестные слухи. Люди начали расходиться, а Филипп осторожно забрал шляпу у одного из прихожан. Они доверяли и ему, и его брату – тому самому святому отцу, который, несмотря на юный для священника возраст, уже успел заслужить и любовь, и уважение людей. А Филипп… Филипп был просто прислужником, который когда-нибудь, быть может, станет читать проповеди вместе со своим братом. - Филипп, посмотри на меня, - Людовик подошел почти неслышно, и Филипп поднял взгляд. Не задумываясь, он поправил рукой белую колоратку брата – а потом снова склонил голову перед ним. Людовик был недоволен. - Я видел, что ты опять всю проповедь смотрел на этого новенького в приходе. Филипп вздрогнул. Глаз Людовика был зорок, а слова били в самое сердце – и даже мягкое прикосновение его теплых рук будто замораживало тело Филиппа, настолько кричала его душа где-то глубоко внутри. - Ты выше этого. Ты сможешь перебороть свой грех, - мягко дотронулся пальцами до бледной кожи брата святой отец, вновь на себя посмотреть заставляя. – Ты… Ты помнишь, почему родители захотели, чтобы ты стал священником? Филипп не помнил, потому что хотели не родители – хотел Людовик. А желания Людовика всегда были законом в их семье – и потому вслед за принятием сана старшим братом у младшего не осталось иного выхода, кроме как стать прислужником. Он хотя бы мог рассчитывать на слова поддержки каждый день… И то, что вера очистит его душу. Хоть ненамного. - Они ведь не хотели, - ответил Филипп то, что вертелось у него в голове уже давно. Людовик нахмурился, и взгляд его стал острым, прокалывающим и пригвождающим к месту. Филипп понял, что не сможет сойти с места, пока Людовик не позволит. - Они хотели, чтобы ты был счастлив. Вера поможет тебе очиститься. Помогает же? – ласково погладил он брата по щеке, и Филиппу, как бы горьки ни были эти прикосновения, захотелось потянуться за ними. – Подумай об этом. Мне нужно уехать; ты знаешь, куда убрать деньги. Не забудь убраться, а после помолись. Это у тебя хорошо получается. Людовик оставил мимолетный поцелуй на лбу брата и, увидев, что Филипп снова подчинился его словам и желаниям, удовлетворенно кивнул. - Отец, можно вас на секунду? – одернула его за рукав старушка. Людовик выпрямился и улыбнулся; он улыбался всем одинаково – с надеждой, одобрением и желанием помочь. А вот было ли оно настоящим – тот еще вопрос. Филипп был уверен, что Людовик не помогал. Людовик заставлял людей жить по своей философии, и так уж совпало, что философией этой была вера, - а после убеждал людей в том, что они счастливы. Но даже понимание этого не спасало Филиппа, ведь он тоже верил в это. Каждый вечер, проведенный на коленях перед распятием, он уверовал - и каждое утро веру терял. С появлением в их приходе де Лоррена Филипп начал молиться в три раза усерднее. - Привет. - Привет, - кивнул Филипп, и голос его стал мягче. - Твой брат снова сказал очень много чуши, - даже не попытался быть тактичным прихожанин. Филипп поджал губы. Вся беда была в том, что он был с… Ним согласен. У Филиппа де Лоррена было прозвище, данное ему самим Филиппом – шевалье. Потому, что он был похож на рыцаря? Или потому, что Филипп хотел, чтобы этот рыцарь вытащил его из пучины молитв и душевных страданий? Чтобы был его рыцарем? Это было не так уж важно, на самом деле. Де Лоррен никогда не спрашивал, почему стал «шевалье». - Атеист, приходящий на каждую воскресную службу – вот что такое чушь, - посмотрел ему в глаза Филипп. Де Лоррен был так красив, так красив. Он был умен; он был галантен и весел, и улыбки, которые появлялись на лице Филиппа после его слов, были чуть печальными, но искренними. Людовик не хотел видеть его улыбок. Де Лоррен был ненамного младше Филиппа, но тот не замечал этого. Он знал одно: он безнадежно влюблен, влюблен в человека, который приходит в церковь, чтобы насмехаться над верой, который не способен понять того, что сам желал бы осознать и принять Филипп. Шевалье де Лоррен был самым дурным человеком – со слов Людовика; но он был самым прекрасным – таким его видел Филипп. - О, - оглянулся шевалье после слов Филиппа. – Кажется, мы остались одни. - Да, - склонил голову Филипп. Рука де Лоррена потянулась к нему – и она была теплее, ласковее руки святого отца, Филипп знал это. Но он знал и еще кое-что: когда шевалье его коснется, для Филиппа все будет кончено. Он просто не сможет найти путь назад никакими молитвами. Поэтому он ускользнул от прикосновения. - Мне… Надо отнести деньги. - Я подожду, - подмигнул ему шевалье. Филипп едва смог проглотить свою улыбку, от которой его нежное сердце изрезалось в лоскуты. Он не мог, просто не мог поддаться; но ему так хотелось, хотелось больше всего на свете, и потому он стал молиться чаще в последние дни. Когда он вернулся – уже без денег, - де Лоррен и правда ждал его. Они проболтали несколько часов – и, когда Людовик вернулся, Филипп получил жестокий нагоняй. Труд, считал святой отец, должен избавлять от лишних мыслей – но это не так работало, уж точно не для Филиппа. И в тот вечер молитва перед сном не помогла душе Филиппа успокоиться. На следующую неделю шевалье подошел к Филиппу прямо под зорким взглядом Людовика. - Я принес тебе кое-что, - лукаво улыбнулся он. Если где-то и был Бог, в этом человеке было больше от Сатаны – так казалось Филиппу. Но Сатана был ангелом, пусть и падшим… Хотелось ли пасть Филиппу? Ему хотелось так сильно, что он плакал ночью в подушку в свои двадцать шесть, кусая ее и свои руки, позже отправляя их не туда, куда следовало бы человеку, готовящемуся принять сан священника. Но это было ночью, а тогда в ответ на улыбку шевалье Филипп лишь посмотрел на него да темные волосы с лица своего убрал. - Что же? - Красное вино, - ответил де Лоррен, доставая бутылку из-за спины. Филипп бросил взгляд на этикетку: в другой жизни он бы разбирался в сортах вин, но ныне ничего в них не смыслил. Он знал, что вино – это вино. - Это для причастия? – взял он чуть дрожащими руками бутылку у шевалье, и от случайного прикосновения пальцев де Лоррена Филиппа будто обожгло. Горячее что-то пробежало по всему телу, добираясь до каждого волоска, каждой клетки, прибираясь под кожу и устремляясь к костям. Людовик бы сказал, что за такие мысли можно и выпороть, несмотря на то, что средневековье давно позади. Де Лоррен рассмеялся. - Что ты, - прикрыл он рот ладонью, - что ты, нет. Это для нас, - и впервые оказался так близко к Филиппу, что тот чувствовал его дыхание, обжигающее и мерное, на своей коже. - Прости, я не могу пить, - он чувствовал, как дрожал его голос. Правда была в том, что с де Лорреном Филипп желал бы выпить ни один бокал – пусть пить вовсе и не умел. - Что это? - появился совсем рядом Людовик. Видимо, стоять в стороне ему надоело. - Вино для причастия. Дар, - ответил Филипп, смотря внимательно на то, как де Лоррен пытается ни одной эмоцией себя не выдать. - Правда? Благодарю, месье, - взял из рук брата бутылку вина Людовик, и на сей раз Филиппа обожгло холодом. – Но месса уже закончилась, нам нужно привести в порядок церковь, не были бы вы добры… Де Лоррен внимательно посмотрел на него – и смог выдержать ответный взгляд святого отца. Он был слишком дерзок, чтобы подчиняться просто так – и вовсе не имел слабостей перед Людовиком. Потому что он не верил ни в небеса, ни в то, что священники могут быть хорошими. - Оу. Конечно, я уйду. А вы тоже помогаете брату убираться в церкви? Видите ли, обычно этим занимается лишь он, - процедил де Лоррен. – Но не буду вам мешать, - склонил голову он и удалился. Филипп усмехнулся. Его день хуже было уже не сделать – а так он мог хоть порадоваться, что кто-то способен дать Людовику отпор. Кто-то, если уж сам Филипп не мог: потому что Людовик имел над ним власть. У Филиппа просто ничего не было. Как только за де Лорреном закрылась дверь, Людовик бросил полный злости взгляд на брата. А тот продолжал тихо смеяться. - Прекрати общаться с этим безбожником! - Но ведь… - подавил еще один смешок прислужник, - но ведь он прав! - Это твои обязанности. - А когда я стану священником, кто будет выполнять мои обязанности? Снова я? – резонно возразил Филипп. Кажется, он впервые был настолько нагл в насмешках над братом. Людовик был в плохом настроении всю неделю, и каждое утро начиналось с напоминания Филиппу, почему он должен стать священником и что нужно сделать. «Грех». Это слово отпечаталось даже во снах Филиппа, и грех он пытался замолить – но это уже не помогало. Совсем не помогало – и оставаться послушным становилось все тяжелее, все сложнее, все больнее. В следующее воскресенье Людовик ушел вместе с Софи – девушкой, которая попросила святого отца посетить хоспис, где умирала ее мать. Они –Филипп и его шевалье, - вновь остались вдвоем. Они просто сидели на скамейке прямо перед алтарем, и Филипп думал, что нет ничего прекраснее объятий – не тех, которыми его одаривал Людовик, а простых, нежных. Когда можно положить голову на чье-то плечо, умом понимая, что дальше дороги нет, но душой стараясь об этом не думать. Потому что, начни Филипп думать, из груди его, наверное, пошла бы кровь – ведь изрезанное сердце кровоточило бы. И Филипп бы умер от потери крови. Шевалье осторожно кормил прислужника виноградом, и пальцы его, не такие тонкие, как у Филиппа, но более нежные – ведь де Лоррен не вымывал церковь ежедневно до блеска, - задерживались на губах Филиппа чуть дольше, чем нужно было. - У тебя такие мягкие губы, такие нежные, - улыбался шевалье, а Филипп таял от каждого прикосновения – целомудренного, а оттого лишь сильнее разжигающего. – Ты так невинен, ты хотя бы целовал кого-нибудь? Филипп прикрыл глаза. Ему нравилось прижиматься виском к плечу де Лоррена – и он хотел лишь того, чтобы это продолжалось. - Мне было четырнадцать. Ее звали Генриетта. Наверное, - грусть просквозила в его словах, - уже тогда я понимал, что она мне не нравится. - Как и любая девушка? Филипп молчаливо согласился. «Как и любая девушка». - Тебе следует поцеловать мужчину, Филипп. У Филиппа перехватило дыхание, и в горле заскребло, он лишь пробормотал: - Я… Не должен. - А кто помешает? – повернулся к нему шевалье. Филипп поднял голову с его плеча. Глаза их встретились – темные со светлыми, и он едва смог расслышать ехидно-насмешливое: - Бог? «Если бы Бог не желал этого, он бы не позволил этому случиться», - подумалось Филиппу в тот миг, как шевалье поцеловал его – мягко и осторожно, но лишь поначалу. То, как волновалась душа Филиппа, было не описать – и теперь волну было не остановить, она накрыла прислужника и безбожника с головой, заставляя целоваться, целоваться, пальцы вплетать в длинные волосы Филиппа и короткие де Лоррена, дышать вместе, чувствовать вместе и ронять звуки. У Филиппа не хватало дыхания, чтобы после начать говорить – и потому голос его стал еще тише, чем обычно. Он произнес: - Вот почему мужчина – это подобие Бога? – и вопрос этот прозвучал очень кощунственно, и из-за этого у полуночи Филипп молился усерднее вдесятеро. «А не женщина». Шевалье смотрел прямо на него, тонко улыбаясь: - Именно. Людовик ни о чем не узнал, а потому был милостив следующую неделю. Или, быть может, он все еще был благодарен за вино – Филипп не знал; но в следующее воскресенье он ждал лишь одного человека. Их церковь перестала существовать для него без… Нет, не святого отца. Без шевалье де Лоррена. Но на ту службу де Лоррен не пришел. - Мне вновь нужно отлучиться, я еду в интернат для девочек, - подошел после проповеди к Филиппу Людовик. – Я надеюсь на тебя… Как и всегда. И, я надеюсь, сегодняшнее воскресенье для тебя чуть более радостное, чем обычно, да? - Потому что его нет? – серо произнес Филипп. - Потому что его нет, - погладил его по волосам Людовик, соглашаясь. Филипп не думал, что настанет день, когда прикосновения Людовика будут казаться ему мерзкими. Но теперь прислужник хотел, чтобы лишь один человек касался его волос – и это был не святой отец. - Я вернусь завтра утром, потому что поездка предстоит в другой город. Он мал настолько, что там даже нет прихода, представляешь?.. – добавил Людовик. Это воскресенье было самым темным в глазах Филиппа. Он молился, пока не наступила темнота – и молился не за прощение грехов. Впервые, наверное. Ему хотелось быть грешником. И он это осознал – а Бог воздает каждому по заслугам его. Честность Филиппа была вознаграждена. - Я думал, что ты не придешь, - произнес он, едва скрывая радость в своем голосе, и шевалье обошел его, руку протягивая. Филипп взялся за нее и встал с пола. - Как я мог не прийти? Просто… Если уж я безбожник, - ухмылка тронула губы де Лоррена, - зачем мне ходить на службы? Ведь полюбоваться на самое прекрасное в этой церкви, - стала его ухмылка нежной улыбкой, - я могу в любое время. Филипп почувствовал, как его щеки трогает румянец. Если бы он пользовался косметикой – это не было бы заметно, но ныне был не семнадцатый век, и прислужники не знали о том, что такое белила. Филипп посмотрел на то, как мягко пальцами шевалье поправил воротник своей рубашки, а потом покачал головой и сам сделал так, как было лучше. Он почти обнимал мужчину – и это могло подтолкнуть его к чему-то большему… Филипп был не против. Его поцелуй был осторожен – но шевалье не отталкивал его, лишь обнял, к себе прижимая, и Филипп сдался его порыву. Он не знал, что делать – но знал де Лоррен, и прислужнику оставалось лишь раскрывать губы для него и наслаждаться тем, за что его брат был готов его чуть ли не придушить. - Я смотрю, тебе нравятся поцелуи, - произнес шевалье, оторвавшись на миг, но услышал в ответ лишь: - Ты и сам знаешь ответ, - перед тем, как Филипп снова поцеловал его. Ему нравилось прикрывать глаза, чувствовать, как его обнимают, и он даже не открыл их, почувствовав, как его отрывают от земли. Он ухватился за шею де Лоррена – и ему это нравилось, лишь тогда он посмотрел вокруг, когда понял, что был усажен на алтарь. Ему не было все равно, но ему хотелось грешить – грешить именно с де Лорреном. Он не мог остановиться – как и остановить руки шевалье, которые быстро, но осторожно, словно боясь спугнуть, избавили его от одежды, да так, что на каменный алтарь Филипп лег нагой спиной, чувствуя холод мрамора. По телу его пробежала дрожь, и Филипп правда не знал – от касаний ли пальцев де Лоррена или же от стужи. Ему хотелось верить, что от первого. Он не знал, сколько юношей и девушек вот так уже упирались коленями в бока де Лоррена - и не хотел знать. Он лишь слышал шепот и чувствовал тепло, что шло к его телу от ладоней шевалье. Этого казалось достаточно. - Не думай ни о чем и не бойся, - как приятны были поцелуи в шею, Филипп не мог описать. Он точно не боялся. Просто не мог. Когда горячие ладони легки на живот прислужника, он запрокинул голову, и она свесилась с края алтаря. Темные мягкие волосы устремились к земле, с острых плеч соскальзывая – и тогда Филипп увидел Бога. И не только в лике Иисуса на распятье, на которое сейчас смотрел. Было горячо и медленно, тягуче-сладко, так хорошо – и Филипп вспоминал. Людовик однажды процедил, что его, Филиппа, шевалье – это змей-искуситель, подосланный самим Богом для испытания; но Филипп считал, что он был прав с самого начала. Шевалье де Лоррен был падшим ангелом, не змеем – и сейчас утягивал Филиппа за собой, забирая у него крылья. Пальцы Филиппа скользили по белоснежному мрамору, и под ногтями оставались царапины. Он хотел зацепиться за что-либо – но лишь ощущал, как из глаз его бегут слезы, с каждым толчком по одной капая на пол церкви падая, и Филипп слышал, как они разбиваются. А еще слышал дыхание – свое и шевалье. - Тебе больно? – мягко прижался губами к подбородку Филиппа де Лоррен, а руки теплые его огладили молочное бедро вновь. Филипп разомкнул губы, чтобы рвано выдохнуть: - Нет. Ему никогда не было так хорошо – и он понимал, что подле Людовика не будет никогда. Это терзало – и Филипп наконец-то видел выход. Он оказался таким простым, что хотелось ударить себя за наивность – но потому Филипп и был счастлив, что нашел его. - Почему ты плакал? – спросил мягко шевалье, после уже склонившись над оставшимся лежать нагим на алтаре Филиппом. Его близость грела кожу, тело и сердце, и прислужник был счастлив этим моментам. Глаза его были чуть красные. И он проронил: - Потому что Бог никогда не сможет дать мне то, что способен дать ты.