пожалуйстанеуходи

Тихое «пожалуйстанеуходи» раздается неожиданно громко, будто звон колокольный начался посреди глухой ночи, отдается в ушах не мольбой, нет, — признанием «тымненужен» и «тымнедорог», но никак не откровенно жалким «умоляюостанься». Это не просьба даже, а суровая констатация факта, принятие собственной реальности как таковой и самая обыденная (или нет) вещь, что мог когда-либо произнести Чимин. Если бы он сейчас, конечно же, не истекал кровью на полу грязной ванной посреди ночи. Юнги хмурится, напряженно так, до боли в переносице, глаза зажмуривает до звезд перед ними и кулаки до побелевших костяшек пальцев сжимает. Уйти хочется запредельно сильно, просто свалить, ни на что не оглядываясь, ни к чему не прислушиваясь, просто исчезнуть отсюда и не возвращаться больше никогда. Хочется, но не можется, не делается, не выходит. И Юнги тоже не выходит. Он вообще поступает строго противоположно задуманному: подходит к Чимину, присаживается рядом и в глаза осторожно заглядывает. В глазах у Чимина весь мир спрятан, поглощает только так, держись, главное, а то и утонуть недолго, и не заметишь даже. У Чимина глаза мокрые, заплаканные, но все равно красивые, в них целая маленькая вселенная есть, затопленная, кажется, вселенской грустью тоже. Он и пошевелиться не может, только улыбнуться, затравленно так, будто щенок нашкодивший, будто «хёнявпорядкеспасибо». Но ни черта не «в порядке» и даже не «спасибо». «Спасибо» было бы, не будь Юнги мудаком изначально и прими витиеватое «Пак Чимин» на запястье, как Чимин принял такое же «Мин Юнги» у себя. Но ведь мы «нетакиекаквсе», пара нам не нужна абсолютно, — а зачем? — да и ребенок этот тех хваленых чувств, которым целые оды написаны, не вызывает. Не вызывал. Немое «зачем» так и остается непроизнесенным. Ответ очевиден — по-другому никак. Кислотой эта штука не выводится совершенно, Чимин уже пробовал парочку раз (неудачно); оставался лишь один метод избавления от всего, буквально всего: кровавый штрих-код рубцов поверх ярких ожогов и ничуть не менее ярких букв проклятой метки. Юнги позвонил ему как-то ну очень не вовремя, когда Чимин, увлекшись, кажется, совсем, исполосовал себе руки полностью, решив, что уж если свести, то хотя бы себя. В гроб. Навсегда. Юнги понимает, Юнги честно все понимает, но признает это только сейчас: и всю эту чушь-или-нет со связью, и чувства все тоже, и Чимина. Чимина в первую очередь. Юнги тихо вздыхает, облегченно даже, потому что Чимин, спасибогосподи, резать вдоль не додумался. Очень глубоко — тоже, значит, все не столь серьезно уже, значит, жить он будет точно. Или наверное. Юнги выдыхает в ответ «яздесьправда», потому что он действительно сейчас здесь и уходить не собирается. Вообще, кажется, не собирается, утонув в глазах Чимина окончательно и бесповоротно, словно в омуте застряв, обессилено обмякнув, очарованный всем сразу. Чимин смотрит на хёна неотрывно, пристально, а внутри фейерверки взрываются, хлопушки стреляют; потому что Юнги нереально близко, нереально классный, Юнги сам — запредельно нереальный, и это не лечится ни кислотой, ни порезами. Поцелуй, самый первый, самый желанный, самый классный, как сам Юнги, получается неуверенным, мокрым, соленым, немного даже кровавым, но определенно чудесным. Чимину больно, жутко больно, но все равно хорошо. Его вселенная замкнулась на «Мин Юнги» на запястье, не сводимом ничем совершенно, а у Юнги зациклилась на парне, что сейчас, вообще-то, медленно умирал в луже крови. «Пожалуйстанеуходи» — и Юнги не ушел. Ни сейчас, ни потом — никогда. И вселенская грусть у Чимина в глазах сменилась на вселенскую радость в душе и спокойные мысли о счастье. Юнги, впрочем, был даже не против. Юнги, впрочем, был даже «за».