Часть 1
8 ноября 2016 г. в 21:38
Все получилось как-то само собой.
Они были настолько близки, что это не стало ни откровением, ни хоть какой-нибудь мало-мальской неожиданностью. Просто однажды Наруто смеялся чуть громче, чем делал это всегда — пьянили саке и спокойная нежность послевоенного рассвета, — и Саске смотрел на то, как солнце превращает светлые пряди в розовато-бежевое безумие, а потом решил, что хочет его поцеловать.
Наруто даже не удивился. Возмущенно замычал, потому что как раз хотел допить свою чашу, хлопнул по плечу, высвобождаясь. Проворчал что-то про извращенцев и «я не такой, даттебае», а потом позволил повалить себя на чуть влажные от росы камни и снова поцеловать.
Они целовались, дрались, целовались и снова дрались — Цунаде орала, что они оба загонят себя в больницу, а ее в могилу, но Наруто ерничал и показывал язык, а Саске лишь хмыкал. Отстраивающаяся после Войны Коноха была суетлива и безбашенна, опьяненная победой, и всем рвало крышу счастьем мира и горем потерь.
Саске был все еще не оправдан, а клетки Первого все еще принимали форму их будущих протезов, но им было все равно. Они ускользали от приставленных к Учихе АНБУ с легкостью дзенинов, убегающих от учеников Академии, и Шестой грозился заковать Саске в цепи. Но Наруто ныл и сверкал улыбкой, цепляясь за ладонь Учихи, как клещ, и ему, Герою Войны, было позволено слишком многое.
Они убегали из Конохи, говорили, охотились, тренировались, дрались. Возвращались и снова тренировались, дрались, целовались-целовались-целовались.
Так или иначе, дело должно было дойти до секса, но и он не стал чем-то неожиданным или значимым. Они просто были друг у друга — до той степени близости, когда физический контакт не столь важен. И однажды они очнулись уже на той стадии, когда останавливаться было почти поздно, и Наруто выдохнул, сверкая потемневшими глазами, ляпнул «а, к черту», и Саске решил, что и впрямь, к черту, чего тут думать-гадать.
А потом и Наруто решил, что тоже не прочь узнать, как оно там, у рогатого-копытного-хвостатого, и Саске подумал, что — ну какая к вышеупомянутому разница? — и без особого сопротивления поддался.
Оказалось, что разница, и впрямь, небольшая.
А потом Саске решил уйти из Конохи, но и это не стало ни преградой, ни препятствием. Наруто отпустил так же легко, как отпускал друзей на миссии «В»-ранга. Саске был — и этого было достаточно. Они чувствовали друг друга — мыслями, чувствами, кожей, чакрой, дыханием, жизнью. По сравнению с этим возможность видеть друг друга была столь незначительна, что даже не рассматривалась, как важная.
Они метались от ярлыка «друзья» до нескромной пометочки «любовники» с легкостью, с которой это могут делать только на самом деле родные люди. Они могли неделями не видеться, а потом при встрече тащиться в раменную (с пассивного несогласия Учихи) или в уютное непопулярное кафе на краю Конохи (с активного возмущения возжелавшего лапши Наруто). Или могли сорваться друг к другу через три дня разлуки — Саске не успевал толком отойти от Деревни, как Наруто уже бежал следом, цеплялся горячими руками и улыбался дико и безумно. Саске называл его идиотом и с выработанной годами невозмутимостью велел валить куда подальше, но уже обнимал, срывал одежду и скользил ладонью по шрамам — знакомым наперечет.
Они с равной легкостью могли не расставаться неделями — на миссии, когда удавалось уломать Какаши-сенсея дать совместное задание и убедить Саске на него пойти, — и не видеться месяцами, когда Учиху заносило далеко-далеко, а Наруто пропадал в чужих Деревнях.
Наверное, именно это подкупающее, безграничное доверие и уверенность друг в друге их и сгубила.
В какое-то из бесчисленных возвращений Саске в Коноху — после длительного, почти полугодовалого отсутствия, — они привычно улыбнулись друг другу и пошли пить чай на Монументе Хокаге. Они чувствовали друг друга настолько хорошо, настолько всецело, что не нуждались в физическом контакте — по крайней мере тогда. Их связь — именно ментальная связь, эмоциональная, — перекрывала любую физическую близость.
Это казалось игрой, а Наруто продолжал утверждать, что Саске ему как брат. Лучший и единственный из друзей. И Наруто любил Саске, как никого, но даже не догадывался об этом, а Саске был слишком горд, слишком неопытен в общении с другими людьми, слишком надменен, чтобы просто взять, и вправить Наруто мозги. В конце концов, они были детьми, воспитанными в войну. Никто не учил их любить.
И никто никогда не говорил им, как отличить любовь от дружбы.
Тогда казалось, что ничего не может измениться. Саске прожил в Конохе несколько недель, наполненных беседами (в основном односторонними) и тренировками, а потом снова ушел почти на полгода.
А вернувшись, узнал о помолвке.
Случайно узнал — гудела вся Коноха, а он просто проходил мимо чрезмерно болтливых гражданских девчонок. Они заливисто смеялись, обсуждая красоту невесты и великолепие жениха, а Саске слушал их ровно пятнадцать секунд. Потом развернулся и тут же пошел прочь — по улицам и вызолоченным солнцем крышам.
Он… не чувствовал ничего особенного. Только недоумение и неверие. Легкую злость на то, что идиот не сообщил сам — орлом или конохским ястребом. Мог просто позвать, и Саске бы услышал. Он не ощущал ни ревности, ни желания удержать — тогда казалось, что ничего не изменится. Потому что — это же были они. Как кто-то мог изменить то, что было между ними?
Наруто догнал его на равнине близ границ с Суной. Подбежал, остановился, переводя дыхание. Саске посмотрел на него, собирался съязвить… И неожиданно задохнулся осознанием. Вдруг накатившим — сильно, с оттяжкой, как хлещет в скалы приливная волна.
— Ты чего сбежал, даттебае? — спросил тогда Наруто, все еще улыбаясь. А потом, разглядев — или почувствовав — медленно побледнел. — Теме… теме, это… я… это ничего не изменит, теме! Мы же друзья!
— Друзья, — повторил Саске, впервые ощущая всю бездну лживости этого слова, и холодно кивнул. Казалось, что если он вдохнет чуть глубже или шевельнется, то рассыпется, как труха. — Да. Поздравляю, добе.
И, развернувшись, пошел к Суне. Наруто догнал его. Схватил за плечо и тут же отдернул руку, будто ошпарившись. Забормотал тихо, пригласил на свадьбу, пряча взгляд в горизонте.
Саске сухо кивнул, попрощался, пошел, держа спину невыносимо прямо. Пыль забивалась в волосы и горчила на языке.
— Саске, — глухо выдохнул ему вслед Наруто.
И Саске сорвался. Развернулся, подскочил, ударил, обагряя пыль кровью не сопротивляющегося Наруто. Тут же взял себя в руки, отшатнулся, глядя на застывшее тело. Казалось, что от напряжения разорвутся мышцы: от попытки отступить, вернуться в накатанную колею.
А Наруто лежал на земле, смотрел в бледное, мутное небо и задыхался иссушающей горло тоской.
Через несколько недель после свадьбы Наруто, Саске появился в Конохе лишь на пару дней, забрать остатки вещей. Успешно избежал фонящего болью и непониманием Узумаки. Не смог даже подумать, что не так должен чувствовать себя новобрачный. А потом, на выходе из Деревни, его встретила Сакура. Пригвоздила взглядом, полным жалости. Саске чуть не убил ее тогда за это — всерьез и совершенно безжалостно. А потом она сделала ему деловое предложение.
Своя боль мешалась с болью Наруто и это была настолько невероятная агония, что Саске просто нуждался в человеке, который не позволит ему сойти с ума. Но этот человек был занят. Уже навсегда.
И тогда Саске согласился. А потом исчез из Конохи на «миссию» на шесть лет. И на этот раз никто не пошел за ним вслед.
В один из бесконечных дней, когда он забрался так далеко, что Наруто стал незаметным выматывающим присутствием на краю сознания, его неожиданно накрыло такой волной боли и горя, что на мгновение показалось, что сердце выпрыгнет из груди. Он лежал тогда под проливным дождем в богами забытом захолустье, за много-много дней пути от Конохи, и глотал падающую с небес воду вперемешку с кровью, стекающей из искусанных губ. Все пытался подняться.
Лишь спустя сутки, забившись в убежище и с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, Саске осознал, что это была не его боль. Не его потеря. Если бы были силы позлорадствовать, он бы позлорадствовал — над идиотом-Узумаки, до которого все доходит спустя чертову тучу времени. Но сил не было, а Наруто, далеко-далеко, за бесконечность дней пути, выл раненым зверем и тосковал о несбыточном и уже упущенном. И в такт его горю скручивался внутри тугой изматывающий комок. Бушевала гроза.
Конечно, в какой-то момент Саске не выдержал. Где-то в глубине души он знал, что так получится. Они не могли скрыться друг от друга даже на разных частях материка: Саске чувствовал Наруто постоянным монотонным фоном, так же как и Наруто чувствовал Саске. И в итоге Учиха вернулся в место, которое никогда не считал домом.
У Хинаты был сын. У Сакуры была дочь.
У Саске был только Наруто. А у Наруто — вся Деревня.
Их — не было друг у друга.
Наруто подлетел тогда почти к границе Страны Огня. Остановился, судорожно втягивая в себя воздух, смотрел неверяще и затравленно. Молчал. Саске тоже молчал, разглядывая его осунувшееся, изможденное лицо. А потом Наруто шагнул ближе, неожиданно оказался совсем рядом, сгреб в объятия, прижался, стараясь вплавиться, врасти в его тело. Горячо и влажно выдохнул в шею, прижимаясь губами к ключице. А спустя минуту вымученно отстранился, болезненно улыбнулся, протянул руку. Позвал домой.
Саске тогда подумал, что нет границ выносливости человеческого сердца. Болело так, что выбивало дух. У обоих болело — но билось. Исступленно выколачивало мгновения бессмысленного существования.
Они вернулись к общению с письменного эпизодического (редкими деловыми сообщениями) на речь так же легко, как делали все, за что брались вместе. Но они не остались прежними. Наруто был Хокаге. Он улыбался краешком губ, вместо привычной широкой улыбки. Он ночевал в Резиденции, либо дома ютился на диване. Он не собирался на семейные ужины, хотя очень не любил есть в одиночестве. Он не шутил. Не язвил. Не огрызался. Он — не был собой.
Он отдавал приказы. Ниндзя Конохогакуре сбивались с ног; Саске иногда их выполнял. Он просил посодействовать с миссиями. Саске выполнял просьбу — ради него. Он просил защитить людей. Саске защищал, но если люди погибали, лишь пожимал плечами.
«Это твоя Деревня, не моя.»
Саске уходил. Наруто ждал. Саске возвращался и снова уходил.
Он не мог долго видеть этих людей. Он не мог долго видеть Наруто. Но и не мог не видеть его вообще. Они оба запутались в паутине, из которой не было выхода. В непосредственной видимости друг друга — но по разные стороны от томящегося в центре паука.
А потом Наруто сорвался. Всего раз, в праздник победы Альянса. Пришел, исподлобья глядя затравленным зверем. Упал на колени, вжался лицом в живот, обхватил руками, зашептал, срываясь на утробные, глухие вскрики. То ли проклинал, то ли просил прощения.
Саске не смог отказаться. Не захотел. Не хватило сил, ничего уже не хватило.
Они хватали предопределенное, словно воровали чужое. Наруто плакал и улыбался — это был последний раз, когда Саске видел его слезы и его улыбку. Они тонули, захлебываясь, путались в тенетах все сильнее и сильнее. Не разговаривали. Ни в чем не клялись. Пили дыхание друг друга и молча прощались.
Они — снова были. До кроваво-алого, рассыпавшегося на мгновения рассвета.
Разумеется, Хината узнала. Разумеется, узнал Боруто. Разумеется, у Узумаки не хватило мозгов и бесчестья даже попытаться это скрыть. И было много слез и много истерик, и Наруто с каждым днем все серел и серел лицом. И в один из дней Саске задохнулся спертым воздухом Деревни — стояло душное выматывающее лето и виновато было, конечно же, оно — и опять ушел.
И, конечно же, Наруто догнал его. На самой границе страны Огня, подлетел, сжал руку, глянул исподлобья, и на какое-то мгновение Саске вновь увидел в нем ту вышибающую дух уверенность, от которой крошились горы, и реки поворачивались вспять. И армии шиноби отступали, прекращали вражду, сменяя хитай-ате на знаки Альянса. В ту секунду Саске отчетливо осознал, что скажет ему Наруто. И, сквозь боль, скручивающую тугим комком живот, он прекрасно знал, что скажет в ответ.
Он не мог причинять ему боль. Физическую — пожалуйста. Моральную — никогда. Причинил уже достаточно. Более чем достаточно.
— Я расстанусь с Хинатой, — сказал Наруто, до побелевших костяшек сжимая его ладонь. — Я уже объяснил ей. Так не может больше продолжаться.
И глядя ему в глаза, в серую от тревоги и усталости радужку, в осунувшееся и изможденное лицо, Саске сказал «нет». Сказал «Мне это не нужно. И тебе не нужно. Очередная твоя придурь, уссуратонкачи, иди проспись». Усмехнулся. И ушел, не обращая внимания на растерянный взгляд, жгущий лопатки, и на боль, с каждым шагом пригибающую к земле.
Эта фраза еще долго снилась ему в кошмарах. Саске просыпался, хватая ртом воздух, а потом долго лежал, глядя на звездное небо, и гадал, кому в этот раз принадлежит ставший обыденностью сон. Чувствовал, как за многие дни пути Наруто смотрит в потрескавшийся потолок и беззвучно сжимает кулаки.
Через два года Саске вернулся, поймал просящий измученный взгляд, и больше они к этому вопросу не возвращались. Наруто больше не был собой. Уставший, безразличный, одинокий, враз повзрослевший — он потерял что-то, что делало его неугомонным взбалмошным шалопаем, умеющим одной улыбкой и непрошибаемой верой изменять мир.
Ответственность, вздыхал Шикамару, выискивая что-то на дне полупустой чаши.
Много войн, пожимал плечами Какаши.
Самые близкие бьют сильнее войн, шептала Сакура и была, конечно же, права. Но Саске не было дела до ее демонов, до чужих выводов и до глупых объяснений.
Просто когда-то у них было что-то, что пролетело сквозь пальцы эфемерной пылью, оставив за собой кровоточащий след. А теперь осталась лишь тень, отказаться от которой оба не могли.
Саске уходил. Возвращался. Снова уходил. Возвращался, вставал так близко, что дыхание чувствовалось на щеке, до темноты в глазах стискивал зубы, чтобы не поддаться, не обнять, не разрушить его жизнь еще больше… Вовремя отступал. Всегда — вовремя. Снова уходил.
Они не считали нужным ничего скрывать, потому что скрывать было нечего. Иногда Саске пересекался с Хинатой, ловил на себе полный тихой боли взгляд и гадал, вспоминает ли она того мальчишку, который умел одной лишь улыбкой затмевать пекущее солнце. Он не ненавидел ее. Она, по сути, была ни при чем. Еще одна исковерканная жизнь.
Их — не было. Они умерли там, на равнине — два не умеющих любить мальчишки, осознавшие все слишком поздно.
Они оба были трусами с кровоточащими ранами на душе. Они боялись потерять то хрупкое, что у них было. А того, кто мог исступленно добиваться своей цели, идя по чужим головам, и того, кто никогда не отказывался от своих слов — больше не существовало.
Они потерялись сами.