Яблочный пирог

Ба-бах! Это было яблоко. Когда оно упало Джиму на голову, стукнуло прямо в темную, спрятанную листвой от августовского солнца макушку, он сделал величайшее открытие в своей жизни. Он открыл Себастьяна. Яблоко было огромное: с яркими всполохами сладкой красной половины и потонувшей в траве, слившейся с ней маленьким кругленьким хамелеоном, зеленой половины. Пристроившись у ног Мориарти, оно источало стойкий аромат знойного летнего полудня и прохладной кисловатости. Яблоко определенно было сочным, но у самого крепкого корешка его бесцеремонно погрызли черви. Кто-то другой, мальчик, которого не звали Джимом, возможно, оставил бы червивый плод на радость муравьям погибать в темной траве, постепенно гнить, устремляясь под землю по миллиметру, но Джим-то знал, что самые лучшие яблоки, самые настоящие обычно первыми становятся жертвой прожорливых садовых монстров. За внешним уродством проеденных яблок спрятано пропитанное соком и наполненное хрустом нутро, до которого каждый юный ученый непременно должен докопаться. Поедание яблока – все равно что путешествие к центру Земли. Пока Джеймс раздумывал об этом, чувствуя, как во рту накапливается слюна, неровно прокатившееся по зеленой ухабистой лужайке и – уж это наверняка! – самое вкусное в мире яблоко поднял Себастьян. Он покрутил его в гибких пальцах, скептично осмотрев, быстро отер о растянутую футболку и надкусил. Надкусил так, что Джиму показалось: он слышал, как брызнул сок. Кусок с той зеленой стороны, что терялась в траве секунду назад, исчез в бескомпромиссных острых зубах и растворился в глухой красноте рта, заставив тринадцатилетнего Джимми завистливо шумно сглотнуть, потому что яблоко, оказавшись во власти Морана, стало вдруг в двести раз вкуснее, чем было на самом деле. И Мориарти сделал еще два открытия залпом. Первое: красная половина должна принадлежать ему. Второе: приблизившись к Себастьяну, он бы, наверное, тоже стал реальнее, как яблоко, обрел бы вес, наполнился вкусом. Третье открытие, сделанное Себастьяном, гласило: если долго стоять на собственной лужайке и таращиться на темноволосого мальчика, живущего в доме напротив, который пришел, будто вороватый кот, за яблоками в ваш сад, рано или поздно вас окатит с головы до ног из поливочной установки. Яблоко по праву принадлежало Себастьяну, но сидеть с Джеймсом в траве, глядя, как медленно сохнут на нем шорты и черная, как тысячи разом погаснувших звезд, футболка, попутно разрезая карманным ножом крупный надкусанный плод, чтобы разделить его на двоих, было удивительно. Моран не знал, как это действует, но проламывать зубами зеленую кожуру при Джиме было не так вкусно, как делить добычу на двоих. И, казалось, с каждым укусом внутри все наполнялось этим скрипящим ароматом, казалось, что сам ты – тоже сочный и кислый. Поэтому, наверное, в один момент они решили проверить: так ли это? Поцелуи бывают горячие и быстрые, нежные, родственные, первые, прощальные, мокрые, нежеланные и размашистые, долгожданные и медлительные. Их поцелуй под припекающим сквозь листву солнцем расплавил губы и сделал их одним горячим пятном. Сочное карминное месиво. В целом вышло настолько глупым, далеким от всех неопытных представлений о поцелуях, что Джиму пришлось сбежать и еще неделю делать вид, что Морана он знать не знает. Словно не Мориарти был тем, кто потянулся первый, чтобы прижаться и втиснуться в чужие губы, такие же мальчишеские и неудобные. Тот поцелуй пришелся на последний день летних каникул, вот почему в дальнейшем избегать Себастьяна стало крайне сложно. Они жили в домах напротив, ходили в одну школу и даже в один класс. По пятницам – в один и тот же кинотеатр. По воскресеньям – в одну и ту же церковь. В последнем случае родители затаскивали Себастьяна внутрь, когда Джим, словно демоненок из покрытой пылью, как потрескавшейся позолотой, книжки, шатался оторванной страницей вдали от песен и брызжущего на одеревенелые светлые лики крупными каплями елейного масла. В будние дни по утрам со школьной сумкой наперевес Джим и Себастьян выходили в один и тот же час, в одну и ту же минуту с разницей в незначительные секунды, что стало для Мориарти настоящей проблемой. Если выйти позже – рискуешь опоздать на первый урок, получить нагоняй от миссис бледной учительницы и стать посмешищем. Выйдешь раньше – простоишь истуканом до тех пор, пока не встретишься с Мораном перед автобусом, свернувшим с математической точностью на Асбери-роуд в назначенный час. Это было настоящей пыткой – семенить перед Себастьяном или за ним, бледнея, зеленея и краснея на каждый шаг, и нервно теребить и раздирать короткими обгрызенными ногтями в кармане старый автобусный билетик. Неужели трудно ему, Себастьяну, выходить в другое время? Очевидно же, что Джим не может позволить себе такую роскошь! А потом, потом оказалось, что у Себастьяна был план. Конечно, может быть, все произошло случайно. Могло не быть других мест в автобусе или было одно свободное, но на то придурок Пауэрс налепил мятную жвачку и беспардонно размазал ее по обивке кресла под гогот своих подпевал. Или рядом с единственным свободным местом сидел кто-то, с кем Морану контактировать не хотелось даже под страхом смерти. Джим размышлял об этом после, но в момент, когда Себ подсел к нему, чуть притеснив к окну, во взъерошенной голове образовался вакуум, а под языком возник терпкий привкус последнего августовского дня. Вакуум был непробиваемым и стоически держался всю дорогу. Мориарти точно помнил, как двигались губы Себастьяна и руки, и глаза горели чем-то непонятным, серо-голубым, завораживающим, но смысл его фраз до Джима доходил глухо, как из-под толщи воды. Обычно, когда Мориарти становился чьим-то собеседником, люди казались ему безнадежно, удручающе тупыми и скучными. Сейчас же он слышал только аутистичный шум в ушах, однако ему совершенно не хотелось, чтобы губы Себастьяна замолкали. Наверное, у Морана все-таки был план. И к обеду, когда серо-голубое сияние вновь подсело к Джеймсу, слух вернулся. Все, чем были наполнены их тарелки, к концу перерыва остыло, потому что мальчишки говорили наперебой, подхватывая мысли друг друга. Джим всегда с гордостью думал о том, как правильно он поступил, забравшись в чужой сад, где открыл Себастьяна, не подозревая о том, что Себастьян открыл его, мальчишку с черными-черными глазами и мягким ирландским акцентом, намного раньше. Семнадцатого августа, когда Мориарти с мамой въехали в новый – на самом деле, он был не такой уж новый, и прошлые его владельцы оставили нынешним огромную кучу занятного хлама на заднем дворе – дом в Сассексе. Тем утром Себ наворачивал круги на велосипеде по дороге, что пролегала между их домами, и тогда же случайно услышал, что соседского мальчика зовут… Джимми, который почти всегда ходил в красной кепке с козырьком, натянутым до самых глаз. Красная кепка стала для них компасом и засечкой, как те, что оставляют на деревьях путешественники. Себастьян по красному свечению находил Мориарти везде: в почерневшем к вечеру саду, где они взбирались на уже бесплодную, но самую крепкую яблоню, чтобы поболтать о размерах вселенной и домашнем задании по математике, или в толпе других детей, или в библиотеке среди переплетений книжных рядов, где Мориарти частенько торчал после школы. – Что у нас сегодня? – Себастьян облокотился на стеллаж плечом и, сложив руки на груди, серо-голубыми глазами осветил сгорбленную в конце книжного ряда фигуру Мориарти. Им по шестнадцать, но они уже связаны крепче змеиного узла. – Ноябрь, – невпопад бросил Джим, – девятое. Влепившись десятью пальцами в книгу и в ее страницы горящими из-под красного козырька зрачками, он сидел на полу. В плотно запертое окно библиотеки рвался дождь. – Я не об этом, – цокнул Моран. Оглядевшись и убедившись, что на островке читального зала, где они расположились, никого больше нет, с хищной бесшумностью подошел к Джеймсу. – Какую книгу ты выберешь сегодня? – уточнил он свой вопрос. – «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», – отчеканил Мориарти с довольным кивком по-воробьиному растрепанной головы. Отложив книгу с нарисованной на ней белой птичкой на колени, он похлопал ладонью рядом с собой, приглашая Себастьяна подсесть к нему. И оба они прекрасно понимали, что не будет ни чайки, ни имен, ни Ливингстона Джонатана. Усевшись на пол рядом с Джимом, Моран прислонился спиной к стеллажу с рядами зеленых и черных книжных корешков. – Готов? – спросил Джим, очевидно, для галочки, и Себастьян для галочки кивнул. Подавшись вперед, Мориарти шлепком нахлобучил свою кепку ему на голову. Красный на светлых волосах вспыхнул маком. Засветился нагретой солнцем половиной надкусанного яблока. Таков был их маленький ритуал. В любом укромном месте Себастьян натягивал по самый нос красный козырек и плотно сжимал веки, чтобы реальный мир не мог при всем желании втиснуться между ними. Они были занавесом персонального театра имени Мориарти. Тогда Джеймс становился маленьким сказочным человечком и, когда чувствовал, что пришло время, прыгал Морану на кончик носа и раздвигал сжатые ресничные шторы. И начиналось представление. – Давным-давно на одиноком берегу Эресунна, – заговорил Джим, когда Себастьян с закрытыми глазами всмотрелся внимательнее в пунцовую глубину внутренней стороны век, отсчитывая одними губами 4, 3, 2… пока мельтешащие красным сосуды, сплетаясь, прямо перед глазами создавали силуэты персонажей нового мира… 1. Себастьян и Джим всегда были главными героями, но в каждой истории, в каждом сне и ненаписанной никем книге исполняли разные роли. – В те времена, когда белые скалы вырастали выше облаков и даже самих небес, когда черные воды были настолько холодны, что волны выносили на берег не песчинки и гладкую гальку, а кубики льда, какие теперь мы бросаем в стаканы, чтобы смягчить крепкий виски, – Джим по-настоящему сказочно оскалился. – В те далекие времена на берегу Эресунна встретились тигр с красными клыками и самый ядовитый в мире змей. Тигр был мудр, ловок и силен. Змей был жесток и хитер. И не было в целой вселенной существ могущественней и опасней их. Они встретились, чтобы схлестнуться и окрасить берег в цвет свежей крови, они боролись за право стать единственным богом пустынных земель… Себастьян каждый раз спрашивал, а Мориарти каждый раз врал, что они будут читать книгу, а потом рассказывал истории, которых нигде больше нет и никогда не было. Истории, которых не было бы, если бы Джим не открыл Себастьяна, а Себастьян не открыл Джима. Первый раз они пришли в мир, где Джим был актером. Он играл в небольшом театре, и если нервничал, то заламывал пальцы, и его большие глаза казались со сцены огромными и напуганными, как у птиц. Себастьян в том мире был врачом, и у него были всегда хорошо уложены волосы, он был гладко выбрит и смотрел прямо, и излучал львиное благородство. Тот первый мир пах сиропом от кашля и пудровыми духами, забытыми кем-то в гримерке с погашенным светом. На ощупь мир был как растаявший в ладонях снег. На звук – как лай собаки рано утром, когда почтальон разносит газеты. Во втором мире они те, кем должны быть. Но Себастьян ненавидит второй мир, потому что Джим там помешан на темноволосом эксцентричном детективе. А всякий редкий раз, когда раздражающее пальто с кудрями пропадает за горизонтом, и есть шанс на тет-а-тет, они трахают и выедают друг друга взглядами, насаживают ртом на дуло пистолета каждым словом, но почему-то тяжелое пятно субординации оттереть не могут. Себастьян никогда не признался бы Джиму, но он боится узнать, чем кончится для них этот мир. Каждый новый мир сближал их, но третий – сделал одним целым. Все началось с безобидной страшилки о приходском священнике и одержимом мальчике, но чем дальше Мориарти уводил Себастьяна в тот мир, чем глубже вырезались тени от действующих фигур, тем опаснее становилось притяжение между священником с прозрачными глазами и демоном в мальчишеском теле. Джим исповедовался хриплым шепотом и стонами, Моран возвращал его на путь истинный звонкими пощечинами и размазанной по животу спермой. Эта часть истории не нуждалась в том, чтобы говорить о ней вслух. Они сидели в комнате Джима на его кровати, глаза Себастьяна терялись в красноватой тени от кепки. Они целовались не первый раз, но впервые – глубоко, толкаясь языками, перехватывая руки, царапаясь и прижимаясь через одежду. Наполовину в том мире, где Джеймс звал его «святой отец» и, неестественно выгибаясь, давился всхлипами и хохотом, где Себастьян вдавливал щуплого дьявола в стену и тянуще называл его «мой мальчик». Наполовину в мире, где они жадно, прерывисто дышали, вертясь на кровати, и торопливо освобождались от одежды, чтобы касаться разгоряченной голой кожи, как там, как в той невинной страшилке… – Ядовитый змей и тигр с красными клыками бились днем и ночью. Мощными лапами тигр рыхлил песок, и вился черными кольцами в чистейшей воде ядовитый змей, но ни один из них не мог одержать победу в жестоком сражении. Земля под ними разбегалась трещинами, небо над ними – сгущалось и наливалось тяжестью. Даже твердые скалы клонились в страхе, словно покорные ветру травы. И когда мир оказался на грани разрушения, поднялись воды Эресунна и захлестнули змея и тигра, и… – Волны были так холодны, – подхватил Моран, – что тигр и змей, слившись в единое целое, обратились в камень. – И стали химерой, – договорил Джим. Он заглянул Себастьяну под козырек кепки и скользнул взглядом по бегущему через светлую бровь шраму на его лице. – А это, должно быть, – шутливо протянул Мориарти и провел пальцем по беловатой стянутой полоске кожи, – оставил тигру в той схватке змей? – Возможно, – усмехнувшись, Себастьян открыл глаза и столкнулся с блестящими черными зрачками Мориарти. – Ты знаешь, что тигр оставил змею? – Даже не представляю, – одними губами ответил Джим, которому на долю секунды показалось, что в серо-голубых глазах плещутся те самые волны, и сейчас они… Накроют их. Дождь за окном библиотеки не прекращался. Добрый приятель Джонатан покоился на своей полке рядом с зелеными и черными корешками. И между стеллажами написанных кем-то книг двое подростков вкладывали фразы и поцелуи в собственные страницы.