Кого я люблю, тех обличаю и наказываю

— Ты можешь заставить меня делать всё, что угодно, — Эрик улыбается уголками губ. Искренне, довольно. Он ещё не знает, что возвращение в особняк — это не возвращение домой к дорогим воспоминаниям. Не знает, что ничего никогда не будет как прежде. Чарльз смеётся в ответ, но в глазах его пустота и холод. Он позволяет Эрику подняться на верхние этажи, провожает его долгим взглядом. Видит его глазами, как тот останавливается в замешательстве. Эрик не понимает, куда ему идти. Зачем ему вообще уходить? Он не помнит, как оказался в свой комнате, ничуть не изменившийся с его последнего визита. Да и разве много времени прошло? Ещё вчера он хотел убить Шоу, уже сегодня наслаждается победой. Он больше не преступник номер один, он не террорист, сидевший в тюрьме почти десять лет, он не предатель. Чарльз задерживается в его сознании. Перебирает мысли, как старые бумаги. Воспоминания о жене и дочери — улыбающиеся, красивые, они машут Эрику вслед — он комкает и бросает на пол, но оставляет двенадцать трупов и поалевший медальон. У Эрика удивительная способность превращать небольшие вещицы в орудия смерти. Чарльз до сих пор ощущает монету; она мучает его мигренями, на бешеной скорости раз за разом входит в податливый мягкий мозг, разрывает серую мякоть и оставляет после себя лишь тонкую прорезь — напоминание о том, что ошибки не прощаются. Он крутит украшение в пальцах и чувствует, как тяжёлый снаряд прошивает насквозь глотки глупцов, пришедших с войной на чужую землю. Чарльз сделал бы тоже самое. Разум Эрика пустеет, воспоминания обрываются, заменяются другими. Он помнит, как убивал солдат. Как выкручивал им кости, с лёгкостью ломая бесполезное оружие, как безжалостно мял протезы и сдирал имплантанты, просто потому что хотел увидеть страх на незнакомых лицах. Просто потому что этого требовал момент — пузырящейся крови, вытекающей из ран, осколков свинца в зияющих дырах грудных клеток. В какой момент он уподобился Шоу? Чарльз не задаётся этим вопросом. Он ставит на первые ряды полок новые папки, запрятанные кем-то вглубь шкафов. Вот они на базе ЦРУ, на жёсткой неудобной койке, вот они в клубе, на вызывающе-красной и до неприличия огромной кровати, вот они в машине, остановились где-то на обочине, пока мотались по всей Америке в поисках мутантов. Эрик торопится, целует влажно, берёт грубо, глубоко, но Чарльзу это и нравится. Ему нравится хищный блеск в серо-зелёных глазах. О чём Эрик думает, когда втрахивает его в сидение автомобиля? О чём угодно, но не о трупах. О трупах он вспоминает позже, на Кубе, в Вашингтоне, в Каире. Меняя магнитные полюса Земли, Эрик не размышляет о людях, под ногами которых трещит асфальт. Не считает жертв этой необъяснимой жестокости. Что ему до тех, кто погибает под обломками городов, кто проваливается в огромные стальные воронки, кого уносят железные ураганы, если всё, что он видит — это собственное отчаяние? Не то, как он ломает жизни и хребты других, не то, как океаны наполняются багрянцем, не то, как исчезает цивилизация. Для Эрика всё давно потеряло смысл, единственная его цель — служить. Кому? Чарльз вырезает людей с фотографий, откидывает за ненадобностью. Он не хочет, чтобы Эрик их вспоминал. Он не хочет, чтобы Эрик уходил к кому-то ещё. Он хочет, чтобы Эрик остался, как двадцать лет назад. Рядом, у его ног, на коротком поводке. Чарльз поднимается в комнату и кладёт ладонь Эрику на плечо. — Я хочу, чтобы ты остался, — вторит он вслух, и Эрик кивает. Он остаётся, не зная, что темнота — в глазах Чарльза, а не вокруг.