маки.

Когда ты смотришь на Роуз и Канайю, то думаешь, что соулмейты — это так прекрасно. Цветы вместо ран — еще лучше, и хоть ты не ценитель эстетики, ты не можешь не признать, как это до безумия красиво. Когда ты смотришь на незнакомых тебе людей, то думаешь, что соулмейты — такая отвратная идея, а цветы вместо ран — еще хуже. И все люди вокруг тебя в цветах, и весь город — сплошной букет, а мир — большое поле по весне, засыпанное крапинками-цветками, потому что люди искалеченные, поломанные, больные и совсем уж усталые. Ты смотришь на человека, а видишь цветок: вот у него под глазом распустился, еле заметный спрятался в волосах, над ухом, а тут у него на костяшках россыпь белоснежных бусинок — и все это цветы, цветы, цветы. Нет людей, есть только цветы, и они отчаянно ищут своих вторых половинок, чтобы при встрече на выдохе сказать: «Пожалуйста, будь осторожней, избегай ранений, я не хочу быть цветком, я хочу быть человеком, прошу, мне надоело щекотание лепестков, мне надоел этот аромат, следующий за мной по пятам, позволь мне стать настоящим ч е л о в е к о м». Ты несильно отличался от остальных, ты тоже хотел найти своего соулмейта, ох, как ты хотел, но лишь для того, чтобы перерезать себе горло на его глазах. Интересно, захлебнется ли он лепестками? Наверное. Ты точно не помнишь, когда в первый раз появились красные маки на твоем теле, но ты знаешь, что они следовали за тобой в течение всей жизни, сколько ты себя помнишь, постепенно настигая, щекоча пятки, пыльцой вымазывая ноги. Они словно твоя тень — всегда за тобой, всегда с тобой, всегда на тебе. Не помнишь и дня без красного цвета, и хотя все говорят, что ассоциируют тебя с синим, ты истерично смеешься, ведь твой цвет — красный, потому что маки красные, а ты — это один большой такой изломанный мак. Ты ненавидишь маки. Дейв бы отметил, что это весьма иронично. Цветки появлялись на лбу, на щеках, на коленках, локтях — в общем, на всех наиболее уязвимых местах. Но чаще всего они распускались на руках. Маки уже стали неотрывной частью твоего организма: корни — твои вены, стебли — артерии, лепестки и листья — кожный покров, а тычинки — болевые рецепторы. Ты помнишь каждый чертов раз, когда тыльная сторона твоих рук тонула в алом шелесте, становилась личной клумбой, а ты, как порядочный садовник, хотел срезать перезрелые цветы, подобно флористу собрать букет и, словно порядочный друг, подарить его вместе с открыткой из магазина своему соулмейту. В открытке ты бы написал: «Выращено нашими общими страданиями». Общими — неверное слово, ведь каждому из вас больно по отдельности, но ты не знаешь, как выразиться иначе. В первый раз, когда ты заметил несколько робких бутонов на левой руке, в тебе проснулось трепещущее чувство жалости, и ты печально смотрел на них, понимая, что они вызваны вовсе не обычной травмой, а лезвием в дрожащих пальцах. Бутоны вскоре засохли, не успев распуститься, и отвалились, а ты долго потом еще потирал запястья, пытаясь напрочь забыть об этом инциденте. Во второй раз цветов было больше, они путанной тропинкой шли от сгиба руки до ладони, но все маленькие, слабые, еле раскрывающие свои тонкие листики. Ты был очарован, но в то же время ты очень-очень хотел оказаться рядом со своим соулмейтом, прижать его к себе, обнять, показать, что он не один, что он зря вымещает свою боль, проблемы на тело, ведь есть ты, готовый утешить, понять, простить. К пятому разу твое желание помочь начинало потихоньку угасать, ибо с каждым разом цветы становились больше и крепче, и им не составляло особого труда прорываться сквозь бледную, чуть прозрачную кожу, но они все равно казались какими-то больными, потому что ну не могут быть здоровыми цветы, порожденные вредом себе. В восьмой раз ты, захлебываясь слезами, впервые попытался срезать один из жалобно смотрящих на тебя цветков. К этому времени маки покрывали добрую часть твоих рук, и все большие, алые, прекрасные, но тебе так осточертела эта красота, что, дрожа всем телом и еле удерживая ножницы пальцами, ты подносил их к упругому зеленому-зеленому стеблю и… и ножницы с лязгом падали на пол, а ты утыкался в подушку и рыдал сильнее — а вдруг это больно, вдруг это как палец отрезать, вдруг… В одиннадцатый раз ты все-таки срезал первый цветок. Ты поклялся больше никогда этого не делать, ведь, оказывается, твои предположения были верны: они — это ты, они и впрямь как палец, как ухо, как часть тела. Странно, что в книжки по анатомии еще не включили новый орган под названием цветы. В пятнадцатый раз ты снова попробовал избавиться от них. Ты срывал мелкие пестики по краям, и это как выдирать молочные зубы, может, чуть больнее. Кожа вся красная в этих местах, но крови нет, остаются лишь белые капельки млечного сока, и ты думал, а не течет ли у тебя по артериям полупрозрачная жидкость вместо крови? Скорее всего, нет, учебник по биологии утверждает, что ты все еще состоишь из крови и плоти, и показывает маленькую схему в углу со строением клетки. Ты обрывал лепестки, но мог думать только о том, приравнивается ли вред цветкам к ране? Наверное, все-таки нет, что-то в твоей голове говорит, что нет, это не считается. Жаль, вновь думал ты, срезая цветок побольше, а потом утыкаясь в мятые одеяла, чтобы заглушить свои крики. В конце концов, ты привыкаешь к боли, и к двадцать первому разу ты уже не издавал никаких звуков, лишь закусывал губу и сдавленно выдыхал, щелкая ножницами. Ты не знаешь, зачем срезаешь эти гребаные маки. Возможно потому, что ты видеть уже их не можешь, лучше уж потрепанные стебли, чем красные солнца полотном по твоим рукам. В двадцать четвертый… Если маки на твоем теле расцветали все с новой и новой силой, то сам ты медленно увядал, будто являлся источником питания для них. Ты стал более бледным, усталым, хилым. Ты начал кашлять, иногда выплевывая мокрые лепестки, и ты надеешься, что это вызвано болезнью твоего соулмейта, а не его глупостью — курением, потому что если он курит, а страдаешь ты, то ты ненавидишь его еще сильнее. Болезнь — хотя бы уважительная причина. Ты меньше спишь, меньше ешь, ты более рассеянный, и все, чего ты хочешь, так чтобы этот алый ад наконец прекратился. Дейв аккуратно трясет тебя за плечо и спрашивает: «Чел, с тобой все в порядке? Ты выглядишь нехорошо», — когда ты на уроке клюешь носом в тетрадь, кое-как выводя каракули на клетчатых листах (твой почерк испортился, стал более небрежным и кривым, а все потому, что руки болят, пальцы слабые и еле держат ручку — последствие, оставляемое маками). Ты отмахиваешься, говоря, что ты просто усердно готовишься к предстоящим контрольным, тебе нельзя завалить их, ты должен быть лучшим. Ты говоришь, что готовишься к контрольным, рассматривая бутоны на животе, бедрах, ногах, и еле дотягиваешь до тройки. Ты думаешь: «Видимо у него на руках не осталось живого места, раз он перешел на низ». Ты думаешь, что это в некоторой степени хорошо, что твои руки смогут отдохнуть с неделю, пока папа печально качает головой, листая дневник. Ты плетешь ему, мол, перенервничал, отвлекся, слишком волновался, ты обязательно пересдашь. Он верит тебе и хлопает по плечу, уходя на кухню. Ты и правда пересдаешь на лучшую оценку, потому что очень не хочешь расстраивать своего отца. В этот вечер ты не видишь ни единого цветка на своем теле (такое иногда случалось) и счастливо ложишься спать. Ты пытался найти своего соулмейта, это было твоей главной задачей, целью жизни. Школа, дом, семья, друзья — все это неважно, важен только соулмейт, потому что он рушит всю твою жизнь, он ломает тебя, делит на частички, разбивает на осколки, а собирать обратно не хочет, но слава богу рядом Дейв. Он знает, что что-то не так, но не затрагивает эту тему, лишь продолжает дерьмово шутить, опускать очень ироничные комментарии и, когда никто не видит, даже обнимать тебя, напрочь отрицая, что он на самом деле «эмоциональный придурок». Он говорит: «Кто ж иначе подбодрит нашу принцессу», — а ты толкаешь его в плечо и смеешься. Ты сразу вычеркнул Дейва из списка возможных соулмейтов, потому что Дейв не режет свои руки, Дейв не такой эгоистичный, Дейв не курит столько, чтобы заливаться кашлем, да и Дейв говорит, что он один из «дефектных», у него нет соулмейта, откуда-то он знает, он чувствует. По крайней мере, не помнит ни единого цветка на себе. Дейв — не твой соулмейт, потому что своего соулмейта ты ненавидишь, а Дейва — любишь, то есть… да, ты его любишь, но не признаешься ни себе, ни другим. В общем, суть в том, что это нелогично, даже если ты не знаешь, кого тебе дала Судьба в пару, ты инстинктивно должен испытывать одинаковые чувства к нему, разве нет? Роуз тоже вылетела сразу, потому что она уже нашла свою суженную — Канайю, и тебе больно смотреть на них, ведь они так подходят друг другу, они вдвоем так прекрасны, они — одно целое, не представляющее без друг друга существование. Ты им стыдливо завидуешь. Завидовать нехорошо, говоришь ты себе, смотря, как Канайя целует небольшую лилию на локте Роуз — видимо ударилась, — и белый цветок как-то сразу становится меньше. Ты видишь улыбку черных губ на ее лице, им так легко вместе. Наверное, изначальная концепция соулмейтов должна была выглядеть именно так. Джейд тоже не подходит, она же твоя сестра, а родственники не могут быть соулмейтами, тебе говорили. Так ты отмел весь свой близкий круг общения, постепенно понимая, что не подходят ни твои друзья, ни одноклассники, ни знакомые, ни вообще никто, кого ты знаешь. Последней надеждой был Каркат, но в один день ты замечаешь его переплетенные с Терези пальцы, а потом мимоходом слышишь отрывок разговора, где говорят, что Каркат наконец нашел свою вторую половинку. Ты вздыхаешь и бессильно ударяешь рукой по шкафчику. Кто-то бросает на тебя удивленный взгляд, и ты быстро скрываешься из виду в класс. На уроке Дейв, как обычно, кидает тебе записки, в которых красной пастой он комментирует то поведение учеников, то выражение лица учителя, то выкидывает случайные факты из жизни по типу «а ты знал что я могу выпить 15 стаканов яса подряд без передышки», но они не вызывают у тебя ровно никаких эмоций. Ты хочешь домой, ты просто хочешь домой, укутаться в плед и заплакать от безысходности, ведь ты не можешь найти того ублюдка, который заставляет тебя страдать. Ты замечаешь, что Роуз все это время беспрерывно смотрит на тебя, а глаза не выражают ничего, кроме жалости, нет-нет, сочувствия. Вдруг ты понимаешь, что она все знает: знает, что ты покрываешься маками через вечер; знает, что ты страдаешь и часто плачешь, а виной твоему плохому самочувствию вовсе не контрольные и тесты, которые ты бессовестно валишь; знает, в конце концов, кто твой соулмейт. После уроков, когда вы выходите из класса, ты находишь ее в толпе, чтобы схватить за руку и просить, умолять: «Роуз, пожалуйста. Пожалуйста, скажи. Кто он. Кто. Он». Она виновато улыбается и тихо отвечает: «Ты сам должен узнать это, Джон. Я не имею права рассказывать тебе». Ее рука легко выскальзывает из твоей слабой хватки, и исчезает среди массы разговоров и портфелей. Роуз уходит. Роуз уходит. Ты бросаешь поиски своей второй половины. Через два дня каникулы. Не сказать, что ты особо рад. На каникулах папа сообщает тебе, что он должен уехать на несколько дней по делам в другой штат, но он достаточно доверяет тебе, чтобы оставить одного. Стоит двери захлопнуться, как ты слышишь шебуршание в комнате Джейд, а через несколько минут она обнимает тебя и, одной рукой придерживая сумку, а другой маша тебе на прощание, что-то пробубнив про девичник с Роуз и Кан, она мигом исчезает. Ты остаешься один. Ты терпеть не можешь одиночество, а твой дом большой, тихий, лишь постукивание стрелок часов и бульканье воды в батареях. Ты звонишь Дейву, приглашаешь его устроить «мальчишник», ну, а что, девчонки могут оторваться, а вы нет? Со словами «о да, Эгбейб, мы зажжем эту ночь» он отключается, а через двадцать минут он уже стоит в дверном проеме, где, кажется, только-только исчезли отец и твоя сестра. Он хлопает тебя по плечу и сразу указывает на кухню, говоря про «твой батя охеренно готовит, он должен был что-то тебе оставить». Ты с радостью скармливаешь ему половину какого-то торта, незаметно выкинув записку с надписью «я так горд тобой, сын», ну и еще что-то там было написано, но ты не помнишь, даже не читал. Ты знаешь, что на самом деле гордиться нечем, ты ничего не делаешь, кроме попыток избавиться от маков, выдрать их с корнем, подобно сорняку, и если ты и обрадуешься какой записке, то только такого содержания: «Молодец, сын, я горжусь тобой. Ты смог преодолеть цветы и стать человеком». Записка на торте была абсолютно точно другой, да и ты еще не справился с красным пламенем, разрывающим твой организм на части. Дейв щелкает пальцами перед твоим лицом и говорит: «Ты вообще меня слушаешь, Эгдерп? Неужто настолько очарован моей природной Страйдеровской харизмой, что не можешь глаз отвести?» Ты краснеешь и называешь Дейва придурком, объясняешь, что просто задумался, хотя на самом деле ты не знал, почему раздумья о цветах приводят твой взгляд к бест бро, сидящему рядом. А хотя, забавное сходство — Дейва тоже многие ассоциируют с красным, а еще у него красные-красные глаза… Чем ближе была ночь, тем больше ты нервничал, ведь нельзя, чтобы эти маки вдруг распустились на теле, нельзя, чтобы Дейв увидел, нельзя, чтобы он узнал, ты не хочешь его втягивать в свой бесконечный алый вихрь, уносящий тебя все дальше и дальше, нет, это твоя тайна, твои страдания. Вы смотрите какой-то фильм, но ты совсем не уделяешь ему никакого внимания, все молишь своего соулмейта, кем бы-то не был этот мудак, чтобы сегодня он не прикасался к своему телу, чтобы он оставил его в покое на один день, на один вечер, и плевать ты хотел на его проблемы, просто, господи, дай провести время с другом. Когда вы ложитесь спать, а ты толком не можешь вспомнить прошедший день, то ты вдруг понимаешь, что хоть до этого момента ты не увидел ни единой черной тычинки, ни единого затхлого листика, прорывающихся на свет, вечер все равно безвозвратно испорчен. Ты не помнишь Дейва, не помнишь, о чем он говорил, не помнишь, что ты отвечал, если отвечал вовсе, ты не помнишь, как притащил в комнату матрац, стоп, нет, ты не тащил его в комнату, потому что не знаешь, где он, тогда где спит Дейв? Ты с удивлением обнаруживаешь его, мирно сопящего, у себя под боком. Вечер безвозвратно испорчен — ты не помнишь даже, как договорился с Дейвом (объектом твоей любви, признай уже), что вы будете спать вместе на твоей кровати, потому что «ты че, хочешь, чтобы я спину к утру сломал, на вашем диване спать?» и «я, конечно, уважаю твой принцип «101% гетеро», но, брось, могут же два почти что совершеннолетних парня позволить себе спать на одной кровати в холодную зимнюю ночь». Вечер испорчен — ты помнишь только, как в страхе, не отрывая глаз от рук, внимательно выискивал небольшие выпуклости, росточки, что угодно, что напоминает цветы, дабы вовремя спрятать; ты помнишь только молитвы, ты помнишь просьбы, ты помнишь мысли, свернувшиеся в один идеальный запутанный клубок, но ты не помнишь ничего из реальности. Это пугает, тебе хочется вжаться в стену, стать невидимым, но ты успокаиваешь себя, говоришь, что утром тебе не о чем будет беспокоиться, и вы нормально затусите, как вы всегда делали. Ты засыпаешь с надеждой, что утро тебя не подведет, а ты, в свою очередь, постараешься запомнить каждую секунду, проведенную с Дейвом. Ты просыпаешься от легкого покалывания и не знаешь, сколько сейчас времени, не знаешь, куда делся Дейв, возможно, вышел в туалет. Ты резко садишься, твои ноги запутались в одеялах, но тебя беспокоят лишь бутоны, прорывающиеся сквозь истончавшую кожу. Слезы сами собой наворачиваются на глазах, и ты шепчешь: «Нет», — ты говоришь: «Нетнетнет», — ты почти что кричишь: «Нет, пожалуйста, нет, остановись!» Но бутоны не слушают, когда бы они тебя слушали, они никогда тебя не слушают, и они растут, распускаются, смеются над тобой, подрагивая, и они растут, колют тебя неровными листочками, насмешливо щекочут тебя лепестками, они смеются, смеются, смеются. Ты в панике выкарабкиваешься из кровати, падая, стряхивая одеяла, ты добираешься, чуть ли не ползешь по полу до стола, вслепую рыщешь по ящикам, а пальцы сами собой находят холодное лезвие ножниц. Ты еле дышишь, задыхаешься, а слезы —что слезы? — слезы каплями по щекам и вниз-вниз-вниз, росой падают на маки, ты кромсаешь их, и рычишь, и слышишь уже в коридоре удивленное: «Джон?» Но тебе все равно, бог ты мой, ты так задолбался, так устал, ты просил, только не при Дейве, распускайтесь когда угодно, только не при нем, это секрет, разве так сложно выполнить твою просьбу, ты никогда ничего не просил, ты не просил Судьбу прекратить это, потому что знал — невозможно, и лезвие само уже тянется, ты всего лишь хочешь отдохнуть, ты всего лишь так устал, так устал. Ты просил. Ты молил. Ты искал. Ты хотел играть по правилам, правда. Твой соулмейт не захотел. Горло — такое заманчивое и уязвимое место. Разве ты заслужил это? Что ты сделал? Что ты такого сделал?! Руки дрожат, ножницы противно скрипят, ты захлебываешься слезами, захлебываешься маками на твоих руках, и ты видишь только красный, только красный- «Я больше этого не вынесу!» Чик! И красный в твоем горле. Ты видишь кровь — такую же красную, подобно цветам, которыми ты оброс, как плесенью, — и эта кровь на твоих пальцах, на твоей кофте, а все кружится, ты на карусели, точно, на карусели, и все вдруг такое расплывчатое, такое спокойное, умиротворенное, а кажется, кто-то зовет тебя по имени, возможно, ты потерялся в парке аттракционов? Пол холодный, отрезвляет, и вдруг ты понимаешь, что ты все еще в своей комнате, и все вдруг снова слишком быстро, слишком резко, слишком громко, слишком больно, но не так больно, как маки, а хотя болит все тело, и тебе не разобрать, где что. А может, нет уже никаких маков? Последнее, что ты помнишь, это россыпь прекрасных синих-синих незабудок (могут ли быть они настолько синими?) на шее. На шее Дейва. О Господи.