Unterschied

      Дверь раздевалки хлопает так, что звук, кажется, разносится по всему зданию ледового катка. Он заходит, снимает с себя эту извечную чуть потрепанную уже куртку, сохраняя на лице все то же уставшее, какое-то потерянное и до дрожи привычное выражение лица. Изменяющегося лишь только стоит провести кончиками пальцев по извечно гладковыбритой щеке и как всегда несмело, как-то отвратительно по-детски дотронуться своими губами его, обветренных, потрескавшихся, но каких-то болезненно необходимых. Он резко вжимает его в стенку, стискивая тонкие запястья, прикладывая о вечно скрипящие металлические шкафчики так, что Юрий больно ударяется затылком и невольно морщится. Он прижимает его бедрами, будто бы пытается вдавить его в эти чертовы ящички и то ли от резкой боли, то ли от как всегда резкой близости перед глазами расплывается все кроме льдистых глаз напротив. У Виктора горячие, почти обжигающие ладони и от этого гребаного контраста у Юры мурашки вновь бегут по позвоночнику, перерастая в короткую судорогу. Где-то в низу живота резко становится чуть жарче. – Ты сегодня публично засосал ее при папарации, – от слов Виктор морщит красивое, почти идеальное в свете софитов лицо, которое сейчас, без всей этой тонны косметики нанесенной опытными девочками-гримерами, казалось гораздо бледнее, старше, но примерно в миллиард раз родней. – Как думаешь, на сколько миллионов сегодня уменьшился твой фан-клуб состоящий из девочек-дрочеров, которые таяли не столько от твоих пируэтов, сколько от блядской улыбочки на камеру? – Юра как всегда говорит насмешливо. И как-то надрывно и отчего-то у Виктора где-то в горле образуется тот самый пресловутый комок, от которого дышать становится больно. Настолько, что рука, сжимавшая его запястья над головой по-хозяйски и так заезжено-пошло, чуть слабеет. Юре же все это напоминает какой-то дешевенький американский сериал про ебнутых прыщавых тинэйджеров в самом пубертате. И шкафчики в раздевалке привычного до зубовного скрежета катке, слишком сильно навевают ассоциации с ровно такими же в какой-либо школе штатов. Виктор знает, но, тем не менее, он, взрослый мужчина, которому скоро будет ровно три десятка лет, имеет право на нормальные отношения. Семью, пару детей и большой загородный дом где-то в пригороде Праги, в котором будет обязательно три собаки. Но как то ли в шутку, то ли с какой-то извечной гребанной насмешкой в голосе говорит Плисецкий, у него от этого всего вскоре останется лишь те самые собаки, и, возможно, пара черствых пражских вафель. Потому что сам Никифоров если и не эгоист, не видящий дальше своего носа, то точно слепой, глухой и абсолютно равнодушный до чувств людей вокруг. – Юр, ты же знаешь, кто Она для меня.. – в очередной раз говорит Никифоров. Рука, сжимающая запястья окончательно опадает так, словно в ней не было всего этого множества мышц. Глухо проезжаясь по полым ящичкам. – Ага. Ты говорил. И не раз. – Он прячет взгляд под уже слишком сильно успевшей отрасти челкой. У него ноют колени от бесконечных нагрузок – тело уже не такое легкое как прежде, болит спина – от слишком усиленных тренировок в балетной, а ступней он не чувствует и вовсе – кровавое месиво, что каждый раз приходилось видеть сидя часами в успевшей давно остыть воде стало чем-то привычным за годы. А еще у него ноет что-то в левой стороне груди, и он, в очередной раз, обещая себе сходить в районную поликлинику, прижимается к Виктору чуть ближе. Так, словно он не слышал от пьяного вдрызг тренера восторженный монолог о Ней, не знал Ее чертову тучу времени и так, словно вселенная так резко сократилась до полумрака от тухлого светильника, пары старых лавок и громыхающих вечно-холодных ящичков выкрашенных сторожем в грязно-голубой цвет. Голубой – это небо, и, наверное, у каждого небо свое. У него небо питерское, мрачное, тучное со стальными облаками, но такое привычное и такое родное в те моменты, когда его холодные ладони накрывали чьи-то горячие сухие и такие большие на фоне его. Просто потому, что холодно. Он любит Ее, и это видно буквально в каждом жесте, взгляде и полуслове. Он смотрит на нее не как на человека или любимую голливудскую актрису, она для него идол, неземное создание и та, с которой быть хочется до дрожи во всем теле, но ведь люди быть даже рядом с ангелами не могут. *** Он не может поверить в то, что теперь Мила для него не красивая картинка на заставке телефона, не плакат в спальне и даже не та, за кем может наблюдать многотысячная толпа восторженных людей. Она – тот человек с кем ему хорошо и правильно, Она – его девушка, с которой СМИ пророчит ему скорый брак. У нее яркая улыбка, большие глаза, мягкие губы и испорченные множеством красок, лаков и укладок волосы, не идеальные и смахивающие на яркую-яркую солому, и отчего-то, из-за этой мелочи что-то внутри дает трещинку. Он любит в ней, наверное, только красивую и идеальную сторону, именно ту, что видна миллионам в свете софитов. За окном уже давно стемнело, а в кафе отчего-то людей почти нет. Откуда-то сверху льется легкая музыка, на столе медленно плавится ароматическая свеча, от которой несет почему-то дешевым освежителем для воздуха, и изящная ручка, так нежно сжимающая его, должна казаться чем-то само-собой разумеющимся. Виктор, обычно, не говорит пафосное слово на букву «л», ведь за ним так часто подразумевается совсем не то, что хочется выразить. Но Ей говорит, вновь чувствуя то, как в горле образуется горький комок, от которого становится больно дышать. Он старательно растягивает губы в наигранной улыбке и, наклоняясь, целует ее в уголок пухлых, чуть липких от блеска губ. Так правильно, и именно с такой заботливой, любящей его девушкой, от которой пахнет не привычным зеленым чаем и изредка горьким табаком, а дорогими цветочными духами его, наверное, и хотят видеть. И с одной стороны он наслаждается теми драгоценными мгновениями, которые они проводят наедине, без назойливых папараций и бестактных фанатов, а с другой он хочет быстрее оказаться в пропахшей затхлостью и чаем квартирке, где его обязательно ждет по-девичьи хрупкий Юра, обязательно играющий в приставку. ***** – Она опять была расстроена. Она говорила о том, что чувствует вину за т.. – Заткнись, Никифоров. – Он обрывает на полуслове грубо, непривычно и что-то в душе ломается с оглушительным треском, в очередной раз, руша еще один привычный образ. Наверное, все же, правильно орал Плисецкий о том, что он ничего не знает о нем, в тот день, когда он вернулся из Японии, чтобы продолжить тренировки с ним. Именно в тот момент, когда прямо в здании аэропорта, приподнявшись на носках врезал ему в челюсть так, что он увидел в глазах те самые пресловутые звезды. И с каждым днем ему все больше стало казаться, что от настоящего Плисецкого действительно не осталось ничего кроме по-прежнему смазливо-конфетной оболочки, за которой по-прежнему творилось что-то неясное, что-то наверняка темное, старательно скрываемое за вечно нахмуренными бровями и прищуренными глазами цвета зелени. Что-то такое, что Виктору до одури хочется вытащить наружу, лишь бы увидеть, какой он, Юрий Плисецкий, в своей настоящей ипостаси. Ведь он же его тренер. Ведь он же должен быть близок ровно в той степени с учеником, чтобы быть едва ли не одним целым, испытывая то самое гребанное «единение душ», описанное в трудах малолетних фанаток какого-нибудь боисбенда с по-девичьи смазливыми мальчиками, в котором все они поголовно будут латентными геями. В инстаграме под новыми фото настоящая война, в тви куча язвительных постов, и все это кажется в общности каким-то диким сюрреализмом: те, кто буквально сходили по нему с ума, развешивали по комнаткам постеры с ним и оптом качали на гаджеты все выступления сейчас мгновенно возненавидели Ее и его самого в придачу. – Твои фанаты ненавидят тебя, Вить, – он говорит это просто, без каких либо язвительных полутонов, которые бесили до зубовного скрежета, без наигранной скуки, просто, так, будто бы говорил о погоде где-нибудь на Тайване, о которой слышал лишь мельком от одной восторженной девушки из стаффа. – Я тоже ненавижу тебя, оппа, я любила тебя, а ты променял меня! – добавляет он высоким голосом с нескрываемым весельем, так точно копируя какую-нибудь малолетнюю истеричную фанатку, вновь руша что-то в привычном образе самого себя, падая на скрипучий диван в таком наигранном обмороке с прижатой к голове рукою. – Оппа? Это ты из твоих сериалов с азиатами набрался? И, брось, ты никогда и не любил меня, - смеясь, говорит он, и вся напряженность, что была в квартире, как-то вновь испаряется так, словно ее и не было. – Ты уверен? – Плисецкий приоткрывает один глаз, внимательно смотря на тренера, который стягивает с себя темную майку, оставаясь с голым торсом, увенчанным длинными, чуть поджившими царапинами от ногтей самого Юры. Он хочет спросить о том, не интересовалась ли его пассия о том, кто расцарапал так его. Но отчего-то, в голове четко всплывает образ Виктора, рассказывающий сказку о каком-то мифическом котике, которых так любят девушки и ванильные педики, по словам самого Никифорова, что становится тошно. – Конечно, это же ты. Он ложится рядом с Плисецким, который вновь льнет к нему доверчиво и по-домашнему уютно. С ним хорошо, с ним он тот, кто есть, без каких либо масок, без острой боязни разочаровать того, кем восхищается, без точно выверенных слов, ровно таких, чтобы Она ни на секунду не усомнилась в том, что ей эти отношения нужны. У Плисецкого отвратный характер, все тот же, что и ровно два года назад юношеский максимализм и какой-то свой мирок, в котором Никифорову, скорее всего, отведена лишь незначительная роль. Но все тот же Плисецкий знает его так, как не знает, наверное, никто. И именно Плисецкий каждый раз заставляет его рвано выдыхать и стискивать руки в кулаки от того, осознания, что он тот, кем обладать ему не суждено, пожалуй, никогда. В квартире у Никифорова отчего-то всегда пахло сыростью и пыльной затхлостью, а с переездом сюда Юрия стало пахнуть цветами, зеленым китайским чаем и отчего-то в квартирку все чаще стало пробиваться яркое солнце, такое редкое и желанное в промозглом Питере. «Ты променял меня на какую-то малолетнюю шлюху!» Нельзя променять того, кто никогда не был хотя бы толику близок тебе. Да и совершеннолетней она была уже пару лет как. И это он ощущает от чего-то болезненно-ярко именно в тот момент, когда Юрий, вскрикивая во сне, прижимается к нему так, будто бы только он является тем, кто может защитить его от этого прогнившего насквозь мира. У него на щеках блестят слезы и отчего-то, в свете полной луны это выглядят слишком ирреально, так, что сердце сжимается вновь. «Мы не возлюбленные. Мы не друзья. Мы не родственники. Мы – ничто. И нас не связывает ничего, кроме секса». – Читает он как-то коряво написанный на английском эпиграф одной из манга с двумя парнями на обложке. Неизвестно, что его завело в тот магазинчик в центре города, когда он был в Японии, но от чего-то именно сейчас в голове всплывает чуть грустная, какая-то абсолютно неясная улыбка стоящей за прилавком девушки в голубом парике и эта гребанная цитата раз за разом прокручивающаяся у него в голове. Словно заезженная пластинка в старом проигрывателе, стоящем на запыленном подоконнике в кухне до сих пор. ***** – Питер-никотин, все дела? – спрашивает Юра чуть хриплым ото сна голосом, смотря на него мутными глазами, щерясь от яркого света, льющегося из окон с задернутыми шторами. – Ага. Виктор курил при нем раньше только раз. Без затяга, без красиво выдыхаемых в небо сизых струек дыма и как-то неловко. Так обычно курят только понтующиеся подростки, где-то за школой, шугаясь каждого случайного звука. И те, которые делать это и не умеют, а на душе скребет что-то так, что хочется удавиться. В тот день умер дед Плисецкого. Тихо ушел из жизни так и оставшись в памяти Юры добрым и вечно смеющимся моложавым стариком в тюбетейке, от которого всегда пахло табаком, который он курил из вычурной трубки, и пылью – запахом старых-старых книг. С того дня он, кажется, разучился смеяться, похоронив детскую улыбку где-то в старой квартире в абсолютно непрестижном районе спрятанном где-то за множеством вычурно-красивых улиц. Тогда было не плохо, тогда было пусто. В голове шумело похлеще, чем у заядлых таких пьяниц. Сигарета, раскуренная на двоих в полумраке квартиры – как что-то слишком сокровенное, слишком их и слишком горько-соленое, с привкусом слез из опухших и покрасневших глаз. В душе, наверное, в тот день оборвалось слишком важное, что-то то, что было его опорой, которую выбили. А Виктор же не стал ею и не станет, наверное, никогда. Потому что он просто другой. – Ты шлюха, Вить, – говорит он и звучит это отчего-то с отчаянной грустью в голосе.– Ты трахаешь сначала ее, а потом возвращаешься сюда, счастливый, смертельно усталый и с какой-то гребанной обреченностью в глазах трахаешься со мной. У Юры плечи и шея в фиолетово-красных засосах, которые на бледной коже расцветают быстро и болезненно-ярко. И, отчего-то, это завораживает настолько, что он рвано, выдыхает дым, давясь и кашляя. – Нет. С Милой я занимаюсь любовью. С Ней, все должно быть красиво, правильно, романтично и нежно. С Ней всегда приходится держать руку на пульсе, так, чтобы она ни на секунду не нахмурила брови, в голове раздумывая над тем, не прекратить ли ей все это. – Виктор выбрасывает тлеющую сигарету в окно, где все так же моросит дождь. – С тобой все просто, с тобой я.. Настоящий. Она если и любит меня, то лишь тот выверенный до миллиметров образ русского донжуана. Ты, несмотря на то, что не полюбишь меня никогда, будешь рядом какой бы паскудой я ни был. Понимаешь? Юра понимает. Мила и Виктор – возвышенное чувство, красивая пара и романтика в каждом полуслове. Он и Виктор – физические потребности, долгие разговоры ночами и квартира, снимаемая на двоих. По-другому быть, наверное, и не должно. Он проводит рукой по спутанным ото сна волосам Юры, смотря как всегда куда-то поверх. – Вить, пошли завтракать, – говорит он, выкарабкиваясь из кокона одеял. Во сне ему холодно всегда и Никифоров это знает как никто другой, ведь он сам его укрывает каждую ночь, после отчего-то улыбаясь при виде жмурящего во сне глаза юноши. –Ты имел в виду пить не помои, которые кто-то назвал кофе? – Диван нещадно скрипит и, кажется, скоро должен развалиться, но менять его отчего-то никто и не думает. – Ага. – Юрий неловко спускается с дивана, с полуулыбкой глядя на такого домашнего Виктора в растянутых штанах, спадающих с тощих бедер, с бардаком на голове и по-прежнему мутным взглядом льдистых глаз. Не любит. Между ними нет ничего того, что называют «мистической связью», но между ними есть что-то такое, что греет круглые сутки похлеще слабозаваренного кофе из пакетика, который приторно пахнет чем-то сладким, вытесняя горький запах крепких сигарет прочь. ***** В кафетерии по-прежнему шумно – перерыв соревнований был долгожданен, хотя бы от того, что запах выпечки доносился до самых зрительских трибун. Буфетчица, раздобревшая по годам женщина, в вечно засаленном фартуке делала пирожки так, что французские повара бы съели свои длинные колпаки за один только рецепт. Они стоят друг напротив друга, и отчего-то, подходя к ним, Виктору кажется, что он сейчас разрушит что-то незримое, еще непрочное, но куда более мистичное чувство, чем чувство нечаянной заинтересованности. Ее зовут Сара, у нее яркая улыбка, легкая походка и вся сама она живая и от того жутко привлекательная. Она говорит с заметным акцентом даже на английском, коверкая и путая слова, но почему-то Мила, та, которой он искренне восхищается, так увлеченно, едва ли не с открытым ртом наблюдает за девушкой активно жестикулирующей пирожком одной рукой. Вторая рука лежит на ее хрупкой ладони. С ней Мила смеется звонко и чисто, растягивая ярко накрашенные губы до некрасивого, и есть что-то в этой улыбке цепляюще-неидеальное, что-то такое, что трещинка в ее совершенном образе медленно превращается в разлом. Прядь распущенных темных волос падает Саре на лицо, и то, как Она смотрит на нее, то, как тянется к ней и аккуратно заправляет ее ей за ухо, робко улыбаясь, отпечатывается в памяти слишком остро. То, как они друг на друга смотрят, не замечая толпы и Виктора, который замер, впервые чувствуя себя вновь нерешительным прыщавым тинэйджером перед главной красавицей школы, кажется ему чем-то сюрреалестичным. А после, именно в тот момент, когда Сара, с решительностью ледокола расталкивая локтями людей крепко держа за ладонь Милу, протаскивает сквозь толпу, где-то глубоко-глубоко в душе создается ощущение, что никаких «Он и Она» уже нет, если они когда-то и были. – Здравствуйте, вы Виктор Никифоров?.. – Бойко начинает какая-то журналистка, вцепившаяся ему в локоть, словно клещ, когда он выходит из заполненного людьми буфета. Да, он Виктор Никифоров, та самая легенда спорта, мечта слабого пола всех возрастов и кажется, какая-то то ли испанка, то ли итальянка, приехавшая по обмену, обставила его на сто очков. Она никогда не гладила его так, не прятала взгляд от нечаянных прикосновений и всегда была едва ли не по-матерински добра и ласкова с ним. И отчего-то Виктор не испытывает ничего кроме усталости и сильного волнения за Плисецкого, в последнее время на тренировках он был слишком слаб. Он спешно вырывает руку, и совершенно на автомате идя к раздевалкам, трет руками глаза. Кофе в кафетерии попить так и не вышло. ***** Он вжимает его в диван, не так привычно скрипящий, а до жути жесткий и липнущий к разгоряченной коже. – Ты победил, поздравляю, – бросает он, закусывая нежную кожу на шее вновь, отрываясь, заглядывая ему в глаза. Юрий сжимает руки на скрипящей обивке, закусывает губы, отчаянно жмурит глаза прижимаясь так, словно силясь стать с ним одним целым. Он победил, пожалуй, только тех еле шевелящихся на льду недо-фигуристов, и проиграл, кажется, по всем фронтам Виктору. Он касается собственнически, так привычно, и отчего-то в горле появляется горький комок, от которого становится больно дышать. С Ней Виктор делает то же куда нежнее, ласковее и трепетней, с ним же все происходит подобно случке животных. В комнате жарко и душно, а дыхание, опаляющее кожу на ключицах подобно ушату с кипятком. – Тебе с Ней лучше, Вить, лучше? – Юрий выскальзывает из кольца рук садясь на пол под чуть ошарашенный взгляд Виктора. – Лучше, я же знаю. – Он спускает с узких бедер штаны вместе с бельем и хрипло выдыхает. – Она тебе делала так, Вить? – Юра сидит между раздвинутых ног, нервно проводя языком по губе. У Виктора на лбу испарина, мутные льдистые глаза и вставший член, который Плисецкий берет в рот неуверенно и от того, опять же, как-то по-особому невинно. Давясь, подавляя рвотный рефлекс, с выступившими на глазах слезами и нитью слюны, стекающей по подбородку. Так, что Виктор выгибается и с глухим вскриком кончает ему в рот. Плисецкий от неожиданности дергается и машинально слизывает с губ липкую солоноватую сперму. Патологически брезгливый педант, с Никифоровым он теряет все возможные барьеры и предрассудки. – Со мной никогда не будет по той самой ебаной любви? – Плисецкий сидит на затертом ковре и смотрит куда-то поверх Виктора, то ли на абстрактно-безвкусную картину за его спиной, то ли в какую-то свою ирреальность. Он молчит. Не потому, что не хочет заорать, что он вновь забылся, упустив тот момент когда «изредка трахающиеся соседи» переросло у него в голове в очередное «Он и..», а потому, что говорить больно и отчего-то горько. С Плисецким все неправильно настолько, что кажется идеальным. Он молчит, а после отстраняется и, не смотря на сидящего на коленях юношу неловко оправляет одежду и, взъерошив волосы, уходит, оставляя Плисецкого в одиночестве с новой грамотой, новыми кубком и медалью, с раскиданными на полу плюшевыми игрушками и цветами, которые так охотно дарили ему едва ли не визжащие от восторга фанатки. В душе снова пусто, глухо и хочется выть, забываясь в истерики. Сегодня он вновь откатывал «Агапе», которое с каждым разом исполнять было все сложней. Он умело играет невинность на льду, а после отсасывает своему же тренеру смотря, так же как и в камеру, из под полуопущенных ресниц. Почему-то именно сегодня его выступление с этой давней, приевшейся всем и каждому, как казалось, программой было признано лучшим, идеальным, гребанным эталоном непорочности, выглядящим сейчас если не как побитый щенок, то точно как какая-то девушка из борделя. Выступление было таким, что если бы сейчас он решил уйти из спорта во множествах бы изданиях бы однозначно написали о том, что «Он ушел на пике карьеры по неясным причинам». А причины были бы ясны, наверное, только ему самому, его врачу и, наверное, Виктору, если бы тот на секунду открыл глаза, на долю секунды оторвавшись от погони за наилучшим и едва ли не божественным. И возможно, признали его сейчас таковым лишь от того, что думал он о Викторе и о том, что его «Агапе» в душе звучит совсем иначе. Оно звучит голосом певца 60-х годов, скрипом старой пластинки в касетнике, звучит голосом Виктора, который кружит его в танце на тесной кухоньке как какую-то барышню, и еще, наверное, его чуть глухим смехом. И отчего-то именно сейчас, в полутемной комнате, где стоит стойкий запах какого-то крепкого алкоголя, когда за окном кричат чайки, а луна должна была быть видна если бы не вечный смог больших городов, он понимает то, что скатился до уровня фанатки обыкновенной, ярко выраженной. И напиться ему сейчас мешает лишь то, что бегать по улицам Питера с криками «Оппа, ты променял меня на какую-то шлюху» ему не хочется от слова «совсем». ***** Они стоят на набережной Невы и отчего-то сейчас не слышно ни гомонящих туристов из Китая, не чувствуется вся эта толпа, а от пронзительно-холодного ветра прекрасно спасает лишь тепло крепко переплетенных пальцев. – Ваш Никифоров этот, он же гей, да? – Он не гей. Он Юрилюб, причем, видимо, уже давно как, – Смеясь, отвечает Мила так, что ноги у девушки, по неясной причине, подкашиваются вновь. Сейчас все кажется отчего-то слишком ирреальным, волшебным и непонятным. – А еще у них обязательно когда-нибудь будет ваш тот самый «Хэппи-энд», ведь все заслуживают его. – Yuri..Lub?.. – Она смотрит озадаченно на нее и хмурит тонкие брови. - Ага. В России же геев вообще нет, это аксиома, – Она подается к ней и легко, почти невесомо целует Сару в уголок пухлых губ. Мир вокруг них вновь замирает, а после сокращается до блестящих глаз, шальной улыбки и отчего-то ставших резко собственническими и такими родными и правильными прикосновений. У Сары в Испании жених, который именно сейчас снимает на ночь в клубе близняшек из Китая. У Милы в России парень, у которого что-то необъяснимое с её же другом. У них все двойственно, ведь звезды, они как люди, и за каждым словом, поступком, взглядом, и у них тоже что-то есть. Китайские туристы щелкают затворами камер, зеваки радостно аплодируют и все вокруг какое-то шумное, радостное, яркое и пронзительно живое. Мосты, разводящиеся на реках, всегда отчего-то привлекали всех, кто плевать хотел на сон и самую толику на себя. А губы у девушек всегда мягкие, а еще, быть может, чуть обветренные и потрескавшиеся, безо всякого липкого и искусственного блеска на них. Она и Она, Она и Он, Он и Он. Какая к черту разница?..