Клетка

Я думал, что он умер тогда, когда его же собственные кошмары накинулись на него. Я думал, что больше никогда его не увижу, не увижу эти растрепанные черные волосы, черную одежду, серую сухую кожу и горящие белые глаза, до сих пор нагонявшие на меня ужас. Тогда я сказал, что не боюсь его. Я соврал. Кролик нашел его под землей, случайно. И когда я увидел его первый раз — у меня почти подогнулись колени. Его клетка была похожа на птичью — круглая и большая. Он сидел в ней, спиной к нам, осунувшийся и безучастный. И мы просто стояли, смотрели на этот силуэт во тьме, не зная, что делать. Клетка стояла в большой пещере. Северянин поставил здесь факелы — я был благодарен ему, а Кромешнику, кажется, было на все плевать. И все забыли об этом. Негласное табу на того, кто сидит под землей. Чье имя нельзя называть. Кто наказал себя сам. Я не знаю, что чувствовали другие, но я не мог просто так продолжать нести веселье в этот мир, зная, что где-то там, в темноте подземелья сидит страх, сидит тьма, абсолютно сломленная и отказавшаяся от всего. На ужасе, который я испытывал при мысли о Кромешнике, распустилась жалость. Мне было жалко его. Я не мог просто так продолжать жить, не зная, что у него на уме. Если он готовит новый план по захвату власти - это плохо. Если он его не готовит - еще хуже. Я не мог постоянно думать о том, что кто-то сломан настолько, что не помнит, кем является. Я спустился туда в тайне ото всех, и уже в пещере понял, что это была плохая идея. Что если Кромешник устроит мне ловушку? Никто меня не найдет быстро, а он может выбраться и… И мне стало стыдно за свои мысли, когда я вновь увидел его безучастную спину. Он так и не повернулся — сидел в той же позе, в какой сидел месяц назад, когда мы его нашли. Я, не смотря на огромный комок в горле, попытался вести себя как всегда раскованно. — Сидишь, да? Планы, наверно, строишь… — протянул я, пугаясь непривычной тишины. Кромешник не реагировал ни в этот день, когда я, немного привыкнув к полумраку пещеры, трещал как заведенный, ни в последующие. Он не обращал на меня внимания, когда я снова и снова приходил, расхаживал возле его клетки, говорил с ним, пытался его как-то растормошить. Не знаю, зачем. Я старался не выдавать ничего, что он мог бы использовать против нас, но каждые три дня все равно спускался в эту чертову пещеру, садился напротив его клетки и рассказывал. А он, наверно, слушал. Примерно через месяц он обернулся и посмотрел на меня. Это было так неожиданно, что я замолк посреди предложения и даже чуть отпрыгнул, снова встретившись с ним взглядом. Эти белые, такие жуткие глаза убивали меня. Я чувствовал страх, хотя не должен был. А он снова отвернулся. И больше на мои попытки снова обратить на себя внимание в этот день не реагировал. В следующую нашу встречу я, в общем-то, не слишком представляя зачем я это делаю, принес ему яблоко. Никогда не чувствовал голода, и он, наверно, не чувствует, но мне захотелось принести ему что-то с поверхности. Наверно, очень тоскливо и одиноко было сидеть тут, взаперти… Хотя он сам виноват. Или все же не виноват? Он хотел, чтобы его видели. Он - это страх. Он хотел, чтобы в него верили. Он остался один и... И я не должен его оправдывать. Он сам во всем виноват. — Возьми, — я осторожно вкатил ярко-красный плод сквозь решетку в клетку, даже не надеясь, что он среагирует. Но он поднял голову. Сначала смерил недоверчивым взглядом яблоко, а потом посмотрел на меня, и я снова чуть дернулся, глядя в его белые глаза. Мороз по коже у Ледяного Джека. Смешно. И его губы дергаются. Всего на миг уголок губ опускается вниз, но это самое яркое проявление эмоций за все время. Мое сердце пропускает удар, глупое сердце. Он опускает взгляд, и я чувствую, как внутри все сжимается. От жалости. От жалости? Его бледная рука хватает яблоко — резкое и странно-неестественное движение. Красный цвет, единственный блик красного в этой комнате, скрывается во тьме его одежды. Я несколько минут молчу. Потом снова говорю. Хранители не знают, что я хожу сюда. Я не думал, что это зайдет так далеко, но я уже ничего не могу с собой поделать. Фея приглашает в свой дворец. Я говорю, что должен заглянуть кое-куда, что мне нужно сделать кое-что. Туманно и неопределенно. Куда лучше, чем признаться, что я могу сутки просидеть у нашего врага, развлекая его разговорами. Из жалости? В следующий раз он уже не играет в неприступность. Я переступаю порог пещеры и тут же наталкиваюсь на его взгляд. Мог ли я подумать, что тот самый ужасный Кромешник, убивший Песочного Человека, может представлять из себя такое жалкое зрелище? Он стоит, сжимая тонкими пальцами прутья клетки. Он смотрит на меня. В его взгляде… Это не знакомое мне презрение, не гордость, не торжество. Я никогда не видел этого чувства в его глазах, но я могу его понять. Это тоска. Он тоскует по свободе? Ждал меня? — Привет. Я смотрю, ты настроился на беседу? — весело начинаю я, и он медленно опускает взгляд. Не улыбается. Но я вижу тень улыбки в его глазах. Виноватой улыбки. Тень вины. Через несколько месяцев, когда он сидит, сложив ноги по-турецки напротив меня, когда мы смотрим друг другу в глаза, будто бы играя в гляделки, я понимаю, что больше не боюсь его взгляда. И что он за все это время не сказал ни слова. И что он похож на кота. На большого черного кота — черты его лица как у кота. И я понимаю, что нужно сказать остальным Хранителям, чем я занимаюсь. Но разве это их касается? Разве этот разговор не подождет? Он осторожно тянет руку ко мне — сквозь решетку. Его тонкое запястье проходит между прутьями так свободно… Я пялюсь на его узкую ладонь и, словно в полусне, протягиваю свою руку. У него сухая и холодная кожа. Он сжимает мое запястье еле-еле, не смотрит на меня, прячет глаза. Но я чувствую, что ему легче. Чувствую, что он исправляется. Я знаю, что он много думает обо всем. Не так давно он тихо-тихо позвал меня по имени. — Джек… — прошелестела тьма пещеры. Так не похоже на его самоуверенный льдистый смех, который я слышал до... И я запнулся на полуслове, настороженно глядя на него. Он стоял спиной ко мне, обняв себя руками, но все равно бесконечно гордый. Не знаю, как он может одновременно выглядеть и жалким, и величественным. Но может. — Да? — спрашиваю я, от волнения потеряв всю свою многословность. В горле опять стоит комок, его голос напоминает мне о времени, когда мы с ним сражались, когда я разбивал его кошмаров сосульками, когда он безумно хохотал, глядя мне в глаза… Не верится, что это один и тот же Кромешник. Не верю. Не могу верить. — Ты можешь принести мне ручку и бумагу? И я соглашаюсь. На следующий же раз приношу ему то, что он попросил. Он откладывает стопку белой-белой, в цвет моих волос, бумаги в сторону, сверху кладет ручку. И слушает меня, глядя своими белыми глазами прямо в душу. Меня выворачивает от этой лжи. Я не могу им признаться. Фея обняла меня сегодня. Он пишет. Много пишет — весь пол его клетки завален исписанными листками. Я не знаю, о чем он пишет. Он не говорит. Больше ничего не говорит. Фея ждет от меня действий. Я смотрю ей в глаза и весело говорю, что пора лететь. Взмываю в небо, помахав ей рукой. Проще притворяться, что ничего не понимаешь, чем отвечать на ее взгляды. Он сегодня снова взял меня за руку. Он пишет стихи и сказки. Я их читаю. Его одежда становится фиолетовой. Его это не тревожит. Мне кажется, он вспоминает. Я спрашиваю, кем он был раньше. Он молчит. Кролик сказал, что я должен что-то решить с Феей. Я не готов. Я спросил у Кромешника то же, что спросил у меня Северянин, когда я стал Хранителем. — Кто ты? — я вкладываю в его узкую ладонь свою деревянную куколку, подаренную после победы над ним. Он молчит, рассматривает игрушку. Не поднимает на меня взгляд. Фея целует меня. Находит, раскрасневшаяся на морозе, трогательно-замерзшая и целует. Я выпаливаю, что ценю ее как друга, но не чувствую того же, что чувствует она. Фея грустнеет. Мы беседуем с Кромешником. Он впервые улыбается. Я сижу у самой-самой решетки, смотрю на него, а он рассказывает какие-то случаи, то ли придуманные, то ли виденные им. Потом рассказываю я. Его плащ почти совсем фиолетовый, а коже перестала иметь такой мертвенный оттенок. Кажется, он не замечает. Северянин сказал, что знает обо всем. Сказал, что не будет вмешиваться, потому что, кажется, я перевоспитал Кромешника. Не хочу думать об этом. — Я вспомнил. Я Сказочник, — выдыхает он, и замок щелкает. Сначала мы оба не верим. Стоим, смотрим на друг друга сквозь решетку, затаив дыхание. А потом он толкает дверцу. Я впервые замечаю, что его волосы отросли и перестали стоять колючками. Он оглядывает себя и пещеру, наверно, впервые видя ее не через прутья клетки. Я терпеливо жду, оглядывая его. Он поворачивается ко мне - в его глазах все еще откровенный шок, он все еще не верит, что это правда. Сквозняк играется с исписанными его мелким почерком листами. - Сказочник? - повторяю я за ним, и он осторожно кивает. Кажется, он готов рассказать мне все.