Королевский рыцарь

Ночью в коридорах замка пусто и тихо. Свет факелов разгоняет мрак, языки огня дрожат, колеблемые сквозняками. Я иду к покоям, отведенным для гостящего у нас короля Ричарда, окольными путями — потому ли, что боюсь сгореть со стыда, столкнувшись со стражей, или же потому, что стремлюсь отсрочить неизбежное? Святая Дева, а ведь я сегодня должен быть счастливейшим человеком в мире... Третьего дня король остановился в нашем замке со свитой и стражей; сказал, что задержится на седмицу. И хотя нелегко семь дней кормить столько королевских слуг и воинов, а отец мой Седрик издавна недолюбливает норманнов, в гостеприимстве у нас не отказывают никогда и никому. Припасов, милостью Божьей, хватает; и в любом случае, принимать у себя короля — великая честь. А еще король обещал посвятить меня в рыцари — обещал то, в чем мне отказал его брат Джон. Что ж, пусть я и несколько молод для столь высокой чести, но в минувшем месяце мне сравнялось восемнадцать. Капитан замковой стражи с детства обучал меня владеть мечом и копьем, и все называют меня достойным сыном своего отца. Мы не ожидали одного — что в обмен на оказанную милость король велит мне прийти ночью в его покои. До нас доходили слухи, что его величество Ричард предпочитает женщинам привлекательных юношей. Что в покои королевы Беренгарии он наведывается нечасто и относится к ней скорее как к любимой дочери, а не страстно обожаемой супруге. И все же... и все же того, что его взор привлеку я, мы с отцом не ожидали. В конце концов, меня никогда не считали красивее прочих. Должно быть, предполагай отец подобный поворот событий, он бы затворил перед королем ворота — к чему бы это ни привело. А предполагай его я... Не знаю. Да, я мог отвергнуть предложение. Ричард — не его брат; никто не потащил бы меня к нему на ложе силой. И моя мечта получить шпоры не осуществилась бы никогда. Мне уже отказал один Плантагенет, если бы отказал и второй... Святая Дева, верен ли мой выбор? Стоят ли рыцарский пояс и шпоры того, что король с улыбкой назвал «незначительным грехом», который, дескать, с радостью отпустит его личный духовник? Но что бы ни говорил отец, выбора у меня не было. Я не хочу всю жизнь просидеть в его замке; моя душа молода и жаждет подвигов и славы — разве это удивительно? Вчера вечером у нас случилась первая серьезная размолвка. Отец кричал, что был прав: все норманны развратны и порочны до костей, и он не хочет, чтобы его единственный сын стал подстилкой норманнского короля; твердил мне, чтобы я отказался — или покинул замок тайком, быть может, даже после акколады... Король ведь не потребовал, чтобы я пришел к нему в опочивальню заранее. Я мысленно радовался, что стены и двери достаточно толстые, и этих криков не слышал никто, кроме меня. А отцу ответил — как я могу не выполнить то, что уже пообещал? И много ли даст мне рыцарское звание, если я скроюсь от короля, не сдержав слово? Или он хочет, чтобы я отправился ко двору принца Джона, уже однажды посмеявшегося надо мной? То-то весело будет ему и его придворным, если я расскажу, как сбежал с ложа его брата. Отцу нечего было возразить мне. Он умолк и отвернулся к окну — и я тихо покинул его покои. Посвящение состоялось сегодня. Отец был мрачнее грозовой тучи, а все придворные, казалось, понимающе усмехались и перешептывались, глядя на меня. Я опускал глаза долу, — вот уж точно, как девица перед первой брачной ночью, — стараясь ни на кого не смотреть сверх необходимого. Король пожирал меня взглядом столь явно, что хотелось немедленно провалиться сквозь землю. Чистой искренней радостью лучилась одна Ровена; в свои пятнадцать она еще совсем невинна, чтобы понимать, что происходит. Впрочем, готов поклясться, со временем найдутся те, кто откроет подробности моего посвящения и ей. Ровена. Ровена, Ровена, Ровена. Я вспоминаю те немногие целомудренные поцелуи, которыми успел с ней обменяться, и сомневаюсь, что смогу снова поцеловать ее после того, как истечет эта ночь. Что осмелюсь посмотреть ей в глаза, если она узнает, на что я пошел ради рыцарского пояса. К тому же станет ли эта ночь единственной? Я останавливаюсь перед покоями короля. Стражники ни о чем не спрашивают — и, похоже, понимающе усмехаются, как и придворные. Возможно, мне лишь мерещится. Я собираюсь с духом — как ни пытайся отсрочить неизбежное, оно все равно наступит — и толкаю тяжелую дубовую дверь.

***

Над Шервудским лесом стелется рассветный туман, понемногу рассеивающийся в лучах восходящего солнца. Поют, встречая новый день, первые птицы; трава густо унизана алмазами росы. Я сижу на камне у реки, кутаясь в новый плащ из расшитого золотом по кайме дорогого синего бархата — плащ, подаренный королем, один из тех коротких норманнских плащей, которые мой отец всегда называл не иначе как «непотребными». Впрочем, какую еще одежду, кроме непотребной, мне носить теперь, после минувшей ночи? Я склоняюсь ниже и смотрю на свое отражение в едва подернутой рябью водной глади. Волосы взлохмачены и спутаны. Надо было хоть гребнем пройтись, ведь ночью Ричард не единожды запускал в них пальцы. Я, как могу, расчесываю их пятерней, размышляю, не искупаться ли, несмотря на утренний холод — и вспоминаю слышанную когда-то историю о девушке, которую силой взял завоеватель. Одну из тех, которые рассказывают вечерами у очага. После ночи, проведенной с немилым, бедняжка пошла к реке и долго просила воду смыть следы его поцелуев. Я невесело усмехаюсь. Нет, не буду я купаться. И так перед посвящением, накануне ночи бдения, в бадье мылся — что ж теперь, через день в воду лезть? Да и не девица я из легенды, чтобы причитать над рекой, умоляя ее смыть поцелуи Ричарда. И той девице поцелуи захватчика были противны. Меня же никто силой не брал — и я оказался далеко не так чист душой. Щеки и лоб начинают пылать — совсем как ночью — и я, зачерпнув ладонями холодной воды, плещу ей в лицо. Король был нежен со мной, во всяком случае, поначалу. Сам раздел меня донага, уложил на кровать, долго ласкал и целовал — и если, идя в его покои, я боялся, что не сумею изобразить страсть, то в покоях оказалось, что ничего изображать не надо. Хоть я заливался краской и отводил поначалу глаза, тело откликнулось на ласки Ричарда самым греховным (и признаться, неожиданным для меня) образом. Что ж, возможно, оно и к лучшему. Как знать, не разгневался ли бы король, лежи я в его объятиях колодой? И лучше получить греховное наслаждение, чем рыдать потом над рекой о ненавистных поцелуях... Тем более раз уж этот грех мне легко отпустится. Но целовать Ровену после того, как меня целовал король, я едва ли смогу. На мне все равно скверна — не столько на теле, сколько в душе. Ровена слишком чиста для меня. Она заслуживает лучшего, много лучшего. Ричард взял меня за ночь трижды — дважды с вечера и один раз, разбудив перед рассветом. Я и не думал, что смогу даже задремать в постели с королем, но после второго раза обессилел настолько, что уснул, едва все закончилось. Король оказался столь же неутомим на ложе страсти, сколь и на поле битвы. Я невольно вспоминаю, как Ричард входил в меня — сперва умащеными благовонным маслом пальцами, потом до предела растягивающей мой задний проход мужской плотью, и чувствую, как лицо вновь пылает, а по телу прокатывается постыдная волна жара. Проклятье, даже сейчас, при одной только мысли... Ночью я прятал лицо в набитых душистыми травами подушках и все равно не мог приглушить сладострастные стоны. Тогда я закусил зубами руку, но король быстро отвел ее от моего рта, крепко сжал мои запястья, и мне не осталось ничего, кроме как стонать в голос и опять радоваться толщине стен родового замка. Хотя стражники за дверью наверняка все слышали... но им, должно быть, не впервой. А король, вонзаясь в меня, все шептал мне в ухо непристойности, от которых еще больше горело от стыда лицо и пылало от страсти тело: о том, что ему хотелось взять меня прямо во время церемонии, на глазах у всех, повалив на каменный пол и задрав рубаху... и много чего еще. Первые два раза Ричард брал меня, навалившись сзади — и я бы солгал самому себе, сказав, что тяжесть его тела не была мне приятна. Во второй раз он уже явно не помнил, что прежде я не отдавался мужчине, и вбивался в меня так, что мне казалось, будто его могучее естество разорвет мой зад надвое... Но даже тогда страсти в моих стонах было много больше, чем боли. А третий раз, на рассвете, король притянул меня к себе спиной, уложив на бок и подняв мне одну ногу, и так я чувствовал себя еще постыднее, хотя это по-прежнему не умаляло огня греховной страсти в моем теле. Король все три раза излился в меня — впору порадоваться еще и тому, что я не женщина и не могу родить бастарда. Не забывал он и обо мне: ласкал рукой мой восставший мужской жезл так же, как в начале ночи, притянув мою вздрагивающую руку к своим чреслам, велел приласкать себя... С той лишь разницей, что мне он позволял выплеснуть семя в свою ладонь. После третьего раза, взглянув в окно, я робко произнес: «Светает, сир...» Король же, по-видимому, поняв, что мне не хочется, чтобы кто-то кроме стражников у дверей увидел, как я выхожу из его покоев (пусть даже весь замок знал, что я провел в них ночь), благосклонно ответил: «Ступай, если хочешь, Уилфред». Я не успел поблагодарить, как Ричард обвел пальцем мои истерзанные поцелуями губы и с улыбкой добавил: «Если дашь слово вернуться вечером». Разумеется, слово я дал. И если бы только потому, что не смел отказать! Что ж... если сам король не избегает греховных страстей, возможно, нечего стыдиться и мне?.. Я поднимаюсь с камня; резкое движение заставляет меня скривиться от боли. Благо, в седло мне сегодня не садиться. В лес я отправился, едва выйдя из покоев Ричарда, и у меня до сих пор нет желания возвращаться. Сильного голода я пока что не испытываю, а если один раз пропущу утреннюю мессу, королевский духовник отпустит мне и этот грех, верно? В конце концов, он будет менее велик, чем владеющая мной греховная страсть. Я плотнее запахиваю плащ, возвращаюсь на тропинку и углубляюсь в лес. Я просто немного прогуляюсь... В ветвях наверху громко шуршит. «Белка, наверное», — думаю я, и тут прямо передо мной на тропу мягко приземляются два кожаных сапога. Да уж, на белку мало похоже. Я поднимаю глаза и вижу юношу едва ли старше меня самого. Стройный и гибкий, с копной пышных каштановых кудрей и ясными зеленовато-карими глазами, одетый в штаны и куртку из коричневого и зеленого сукна, он выпрямляется, скрещивает руки на груди и стоит посреди тропинки, глядя на меня. В глазах вспыхивают и гаснут золотые искорки — словно блики солнца на глади лесного озера. — И что же привело рыцаря Уилфреда Айвенго в Шервудский лес в столь ранний час? — юноша улыбается так, будто приветствует меня в дверях своего дома, а не заступил мне дорогу, спрыгнув с дерева. — А по какому праву ты задаешь мне подобный вопрос? — не удерживаюсь я. Пусть это и не слишком учтиво, но пугать путников, выскакивая перед ними на тропу, тоже не образец вежества. Улыбка юноши становится шире. — По праву хозяина Шервуда, рыцарь Айвенго. Я молчу, начиная догадываться. Да уж, достойным завершением прошедшей ночи будет, если меня ограбят знаменитые шервудские разбойники... Отправляясь в лес, я не взял с собой даже кинжала. У моего же собеседника на поясе висит длинный охотничий нож в кожаных ножнах, и хотя это единственное его оружие — кто знает, сколько стрел направлено на меня сейчас из кустов. Взять у меня сейчас, конечно, особо и нечего. Единственная дорогая одежда на мне — подаренный королем плащ. Да еще, может, кожаный пояс и башмаки — не то чтобы богатые, но слыхивал я, что порой шервудская шайка раздевает своих жертв до исподнего. Положим, плащ я отдам легко. Хоть и жаль королевского подарка (несмотря на все, что ему сопутствовало), не сомневаюсь, что Ричард подарит мне новый. Но если меня и впрямь выпустят из Шервуда в одной рубахе — как того норманна, гостя нашего соседа, барона Левленда... Отец, никогда не испытывавший приязни ни к соседу, ни к его гостям, долго со смехом припоминал ту историю. А про меня, увидев, как я возвращаюсь в замок без штанов, скажут, поди, что я покинул королевское ложе, позабыв одеться. Такого унижения я не пернесу. — Если хотите отпустить меня в одном исподнем, лучше убейте, — сквозь зубы говорю я, чувствуя, как на щеках снова расцветают красные пятна. Забавно, но страха смерти я не испытываю совсем; есть только страх позора. Довольно с меня и того, о чем судачат со вчерашнего дня. Довольно с меня и того, что ласки Ричарда мне понравились. В зеленовато-карих глазах — искреннее изумление. Кажется, мой собеседник и впрямь удивлен. — У меня и в мыслях не было грабить сына славного Седрика Ротервудского, — мягко произносит он. — Не пристало нам, саксам, враждовать. Разве что ты сам пожелаешь поделиться с бедняками монетой-другой... Но что-то я не вижу при тебе ни кошеля, ни оружия, — его взгляд цепко ощупывает меня и останавливается на лице. — Так что привело тебя в мой лес, юный Уилфред? «Юный Уилфред»?! Я вновь сжимаю зубы. Хочется спросить — сам-то давно бриться начал? — но на сей раз мне удается сдержаться. — Хотел пройтись и остудить голову, — говорю я, и лицо пылает еще сильнее. Вот уж точно, остудить голову после жаркой ночи. — Это запрещено, атаман? — Ни в коем случае, — золотистые искры вспыхивают и гаснут в лесных омутах глаз. — Ты позволишь мне прогуляться с тобой, Уилфред Айвенго? Интересно, а отказаться я мог бы? Или с недавних пор моя судьба — не отказывать ни в чем и никому, как зачарованному рыцарю из баллады? Правда, ему-то пришлось возлечь с колдуньей, он не стонал от страсти под мужчиной. — Конечно, — говорю я. — Как я могу к тебе обращаться? — Люди называют меня Робином из Локсли, — отвечает он, в то время как мы бок о бок идем дальше по тропинке. — А еще Робин Гудом. Ты тоже можешь звать меня Локсли... или Робином. Первое время мы идем молча. Робин вскоре сворачивает с тропы и углубляется в лес. Я, даже не подумав, что могу поступить иначе, следую за ним. Он ныряет под ветви, отводит их с дороги и будто бы почти не приминает траву. Меня никто никогда не называл неуклюжим, но рядом с ним кажется, что я ломлюсь сквозь подлесок, как стадо оленей. Робин останавливается на небольшой поляне, со всех сторон окруженной густой порослью молодых буков — мы проскользнули в узкий и незаметный со стороны просвет между стволами. Вожак разбойников опускается на поваленное дерево, и я, расценив это как приглашение, сажусь подле него. — По законам шервудского гостеприимства я должен пригласить тебя позавтракать в компании моих ребят, — Робин оборачивается ко мне и весело прищуривается. — Богачей мы заставляем за завтрак заплатить, но у тебя при себе ни гроша, поэтому тебя мы готовы накормить бесплатно... и с радостью выпить за твои шпоры и рыцарский пояс. Что скажешь? Несколько мгновений я колеблюсь. Возможно, в Шервуде не знают, что я стал, как выразился мой отец, «королевской подстилкой»; здесь мне могли бы не мерещиться косые взгляды... Я качаю головой. Пусть так, но едва ли я сейчас в силах вынести компанию веселых разбойников; довольно с меня их вожака. — Прости, Робин из Локсли, — говорю я. — Боюсь, нынче утром я не самый веселый сотрапезник. — Юноша, накануне посвященный в рыцари, называет себя не самым веселым сотрапезником, — задумчиво произносит Робин, и его лицо становится серьезным. — Я не твой духовник, но, может, расскажешь мне, в чем дело? Случалось нам оказывать помощь и рыцарям. От его честного прямого взгляда и явной готовности помочь мне становится горько. Возможно, следовало бы солгать... Но я почему-то не могу лгать, глядя в эти глаза, в которых словно отражается древний Шервудский лес. И нет больше моих сил держать все в себе. Вряд ли мне станет легче лишь оттого, что я исповедуюсь духовнику короля Ричарда. — Я благодарен тебе, — говорю я, и горло сжимается, с трудом выталкивая слова. — Но чем ты и твои стрелки помогут тому, кто по своей воле лег под короля? Может, и не совсем по своей воле, однако я слишком хорошо помню собственные стоны, чтобы возлагать всю вину на Ричарда. К тому же, я мог сбежать — а предпочел явиться к нему в опочивальню. — Вот, значит, как, — Робин становится задумчивым, но, хвала Господу, на его лице нет омерзения. — Что ж, ты прав, рыцарь Айвенго, никто из нас не поднял бы руку на короля Ричарда... Тем более, раз, как ты сам говоришь, он тебя не неволил. Я пожимаю плечами. Понятно, что выбор у меня был невелик... и все же он был. И еще я понимаю, что имей возможность выбрать заново, то снова пришел бы в покои короля. Тем более теперь, памятуя, как... как мне было сладко. От стыда за собственное распутство меня бьет крупная дрожь. Я сжимаю в кулаках плащ, пытаясь унять ее — но Робин, естественно, все замечает. — Тебе нужно выпить, Уилфред, — его тон становится повелительным, и я понимаю, что не смог бы сейчас ему прекословить, даже если бы захотел. — Глоток доброго монастырского вина, которое так уважает наш отец Тук, пойдет тебе на пользу. Я не успеваю ничего ответить — Робин пружинисто поднимается с бревна, идет к одному из деревьев и извлекает из тайника возле его корней небольшой мешок. Достает оттуда кожаную флягу, открывает ее и протягивает мне. — Пей еще, — все тем же не терпящим возражений тоном говорит он, когда я делаю первый глоток. — Сколько захочешь. Не бойся, наши запасы не оскудеют. Я ополовиниваю флягу в несколько глотков — позавидовал бы любой выпивоха. По телу разливается приятное тепло, дрожь уходит, и я, искренне поблагодарив Робина, передаю флягу ему. — Не стоит благодарности, Уилфред, — он делает два глотка, закрывает флягу и снова лезет в мешок. — А теперь поешь. Ты отказался разделить трапезу со всеми моими людьми, но, быть может, не откажешься разделить ее со мной? Я не отказываюсь — только сейчас в полной мере осознав, что не ел со вчерашнего вечера. Мы завтракаем сухарями и вяленым мясом, запиваем остатками вина, и Робин прячет опустевший мешок. — Благодарю, — повторяю я. — Мне лучше, правда. — Что думаешь делать дальше? — мягко спрашивает Робин, заглядывая в мое склоненное лицо. — Дальше? — я отбрасываю ладонью упавшие на лоб волосы и поднимаю голову — невежливо смотреть не в глаза собеседнику, а на собственные башмаки. — Король предложил мне отправиться с ним в Святую землю. Еще до посвящения. Я согласился. — Только на то, чтобы отправиться в Святую землю? — Робин, похоже, видит меня насквозь. — Нет, — после вина говорить становится легче. Я уже не краснею на каждом слове, и горло не забито толченым стеклом. — Буду... греть его постель, пока его страсть не утихнет. Рано или поздно это произойдет, не слышал, чтобы у короля был постоянный... любовник, — последнее слово дается мне нелегко. Робин все так же пристально смотрит мне в глаза, и я добавляю: — Это... это не будет мне в тягость. Я говорю правду, Робин Локсли. И... и страдаю больше от собственной греховности, нежели оттого, что вынужден утолять страсть короля. Мне... Проклятье, нынешняя ночь была мне в радость! — осознав, что под винными парами действительно высказал ему все, как духовнику, я снова склоняю голову и закрываю лицо руками. — Не нам судить о собственной греховности, рыцарь Айвенго, — его ладонь ложится мне на колено, и я убираю руки от лица. — Отец Тук, например, считает грешниками исключительно тех, кто отбирает последний кусок хлеба у бедняков. Сборщики налогов твердят, что собирают их для короля Ричарда, но большую часть оставляют себе. И хотя мне хотелось бы, чтобы король проводил больше времени в заботах о родной Англии, а не в битвах с неверными — что ж, короля я судить не осмелюсь. — Ты говоришь не как простой йомен, Робин из Локсли, — вырывается у меня. И я разом вспоминаю слухи, что ходят о вожаке шервудских стрелков. Его вырастил лесничий, это знают все; но иные поговаривают, что он — истинный наследник графа Хантингтонского. Есть и такие, кто утверждает, что он и вовсе дитя Народа Холмов. А на это совсем не похоже — Робин не чурается ни имени Господа, ни холодного железа, ни мирской пищи. — Сейчас я даже не йомен, а изгнанник, — Робин пожимает плечами и беспечно улыбается, так и не ответив мне прямо. — И кормлю королевского рыцаря незаконно добытой королевской олениной. Я улыбаюсь в ответ. Что ж, по крайней мере, он назвал меня королевским рыцарем, а не королевским... любовником. — Что же до твоего будущего, Уилфред, тебе вовсе необязательно отправляться с королем в Святую землю... — продолжает Робин, но я невежливо перебиваю его. — Предлагаешь мне сидеть у окна в отцовском замке? Для такой жизни Седрику Саксу следовало зачать дочь. К тому же лучше меня будут называть королевским любовником вассалы Ричарда, а не сервы моего отца. — Ты мог бы присоединиться к нам, — Робин серьезно смотрит на меня. — Будешь первым опоясанным рыцарем под моим началом. Что скажешь, Уилфред? Помогать беднякам — благое дело, разве ты не согласен? На миг мне кажется, что это и правда наилучший выбор. Законам чести шервудских разбойников позавидуют иные рыцари — не потому ли, что по крови Робин из Локсли все же дворянин? И здесь никто не назовет меня королевской подстилкой, а отец скорее будет рад видеть меня лесным стрелком, нежели рыцарем (и любовником) Ричарда. Я вспоминаю свои мечты о славных победах на турнирах, о боях с неверными; вспоминаю, как ласкал меня ночью король... и понимаю, что не смогу отказаться от всего этого. — Прости, — говорю я. — Твое предложение честь для меня, и я охотно назвал бы тебя своим вожаком, но вынужден отказаться. Робин кивает. И, кажется, вновь читает все мои мысли. Дитя Народа Холмов... — Я скажу Ровене, чтобы не ждала меня из похода, — добавляю я, хотя этого тоже не собирался никому говорить. — Пусть выходит за кого пожелает. — Если женщина решит ждать, мужчине ее не переупрямить, — отвечает Робин, и на его загорелое лицо ложится тень. Сейчас он кажется много старше своих лет. — Значит... — во мне зреет холодная решимость. — Значит, скажу ей всю правду, сам. Лучше я, чем какие-нибудь любители сплетен. Пусть знает, что я делил ложе с королем. Пусть презирает... Она достойна лучшего, чем я. — Тебе решать, Уилфред, — Робин больше не спорит. — Что ж, солнце уже взошло... Позволишь проводить тебя до границ леса? Я киваю, и мы покидаем поляну. И хотя я еще больше, чем на пути сюда, полон решимости отправиться в Святую землю с Ричардом и уверен, что он еще не единожды призовет меня к себе на ложе, — на душе у меня немного легче. Как будто утреннее солнце рассеяло туман и в ней.