Allo, myself

Серые окна проецируют тусклую улицу в лучшем её виде, в её самом никчемном виде – холодная осень, измызгано мажущая асфальт грязью с листьями, которые сложно назвать красивыми. Красивого нет в ближайших километрах вообще. Сэхун смирительно прислоняется выпирающим хребтом к твердому окну. Мыслей нет, как и носков на ступнях, напряженно цепляющихся пальцами за батарейные льдины. Авария в трубопроводе, жадность, шутка над жителями – неизвестна причина отключения отопления. За эту мелочь разум цепляется, как бездумно выброшенная в процессе полета рука – бессмысленно. Еще слишком рано, чтобы спать. Нет сил, нету слез на стенания, им отдано уже чересчур много времени – месяцы, все последние жалкие месяцы. Сэхун не знает, что с ним происходит. В фактическом виде. Он может описать это в картинке потихоньку угасающей лампы или иссыхающего органа, увядающего цветка или гниющего фрукта. Куда-то проваливается, катится, пропадает, на воодушевлении – клапан, в мыслях орудет миксер, чувства под мясорубкой, желания осыпаны растворителем. Я не знаю, чего хочу. Может, я ничего не хочу. Может, у меня нет сил чего-то хотеть. Кажется, скоро в его двери будет стучаться сам ректор с целью засунуть свои лекции Сэхуну в глотку, чтобы проверить: может, так будет эффект? Где-то в периметре комнаты точно есть какие-то конспекты, парень не уверен. Возвращение к учебе ему в голову добавляют плесени, он старается его избегать. Стало трудно учиться, стало трудно выносить эти восемь часов каждый день. В помешанности добавилось дерганье глаз к часам, подсчет минут до конца пар, и резкое реагирование на свет – он такой желтый-желтый, самый отвратительный, едкий, он добавляет в воздух холода, который в каждом квадратном пространстве. Сэхуну представляется, как он однажды падает в обморок под давлением этой невыносливости, а все ему хлопают; странно. И всё продолжается без него. - Плохая привычка, - сказал ему как-то бездомный на улице, - почувствовав романтику страдания, желать большей боли. Блондин тогда улыбкой попробовал эти слова на вкус. Плохая привычка. Он повернулся к бездомному, что уже на него не смотрел, а копался в дырке перчатки, и сказал: - Я сам – плохая привычка у судьбы. Она раз за разом даёт мне какие-то шансы, а я их не заслужил. Они обменялись понимающими усмешками и разошлись, как равные положениями: Сэхун был таким же голодранцем, но не снаружи. Он не заслуживал теплящегося в груди огонька или помощи других, слёз матери, которую в последнее время стоит просто прогонять с порога, поблажек преподов, смотрящих на его зачетку как на жестяную банку прокаженного, удачи – что его всё еще не упекли в поликлинику или стационар. Я слабый, и ничего с этим не делаю. Я плюю на себя, я обманываю себя, я издеваюсь над собой. Я хочу жалости, в глубине чувствуя, что эффективней будет презрение. Тело противится всякой деятельности, мозг тоже взводит предохранитель на выстрелы. Не учится, не радуется, не живется. Парень бродит по коридорам как в лабиринте Фавна, где за поворотом не стоит удивляться смерти. В общежитии ждет растерянность и неспособность рук взяться за что-то, помимо друг друга – обхватит бугры вспухших вен на запястьях: поза на часы. Скрип каждой таблеточной пластинки Сэхун знает наизусть, как и часы работы пекарни на углу, в которую он ужасно хочет, но никогда не пойдет. В отличие от обычных людей, которых если тянет что-то – идут навстречу, он начал ходить вокруг. И мотать на шее узлы. Одной средой он обнаруживает своего соседа Бэкхена, сидящего на полу, подогнув под себя ноги и шаря рукой в ящике тумбы. - Что ты ищешь? – спросил Сэхун, глядя сверху вниз на парня. Тот редко появляется в их блоке, хотя и должен каждую ночь мерно храпеть на кровати у окна, Сэхун едва ли видит его три раза за неделю. Бэкхен – единственный, чье общество не обволакивает Сэхуна как остывающий цемент, потому что он может без реакции видеть слезы, не душить опекой, способен сливаться с воздухом. Потому что он не требует от Сэхуна борьбы. - Ищу свой разум, - ответил Бэкхен, не поднимая глаз. – Он где-то здесь, между детскими книгами и неотправленными письмами. Блондин глубоко вздохнул и молча отошел к своей постели. Подобные диалоги между ними – полная норма, и Сэхуну даже привычней и как-то лучше говорить с Бэкхеном о том, например, что под кафелем в ванных люди тайно хоронят праздничные слёзы и свои отчаяния гнусных вечеров, чем о прочитанных в универном туалете ругательствах или убогости профессорских пиджаков. Странно, но… В этом был его сосед, которого в глаза все студенты называли чудилой и поехавшим, а Сэхун нет. Им было вместе комфортно, и жилось примерно на уровне «еле» и «кое-как». Внешне Бэкхен отвечал всем параметрам нормального человека, Сэхун снизился по этой шкале до скелетообразного. Может показаться – красота. Но каждому, кто обращается к парню с фразами вроде «вау, какой ты худ…» он готов выбивать зубы, глазные яблоки и дурь из башки, принимающую его внешний вид за «вау». Под прессом пыли и стыда Сэхун наскреб на обороте тетрадки стихи: «Ко мне люди подходят и говорят «ты красивый». Я говорю «спасибо», а в голове «спаси меня»» Сам он понимает, что это комната без дверей, в которой человек мечется, скребется, зовет на помощь, а когда ему с той стороны сообщают, что сейчас взорвут стены, истошно вопит о запрете этого действия. Спаситепомогитеспасите. Ненадонетрогайтеоставьте. Ладно, не каждому, и тут есть еще одна болевая точка. Он не заслужил и Лухана. Человека, принявшего его еще в состоянии живого и активного, и неожиданно оставшегося рядом в момент слития со слоем праха надежд. Который в ненужный, абсолютно неподходящий момент, может вновь завести в дерби его слабости с целью, чтобы Сэхун себя ими задушил. Тот знает: «это для меня», тот понимает заголовки «СЛУШАЙ» и «ДЕЛАЙ», но может только сквозь рыки обиды бурлить парню: «понимаю. Я понимаю, Лухан». А Лухан после таких слов смиряет его взглядом безнадежности, словно человек за бездверной стеной с потухшей гранатой. Их в первый раз свел коридор второго этажа общаги, когда китаец, прислонившийся к косяку, выглянул за угол, где стоял Сэхун с сигаретой и ухмыльнулся: - Если будешь дальше худеть – исчезнешь. Блондин повернулся к нему, считая нужным уделить внимание человеку, чьи первые тебе слова – фраза из любимого фильма. - Может, заставишь еще выбросить сигарету? – спросил он Лухана, запрыгивая на грязный подоконник. - Ага, и салатом накормлю, - усмехнулся второй раз старшекурсник и бросил скрюченную Колу в мусоропровод, - не мни многого. Сэхун уже расставил на тоже довольно хрупком теле красные прицелы захвата, которые – абсурдно, но – он хотел бы осилить. Лухан после краткого разговора, в ходе которого стало очевидно: их сложение = знаменатель положительный, пригласил парня к себе в комнату. - На пиццу, - сказал он, засовывая руки в карманы кожанки, - или на вчерашние роллы. Или что-то, что есть в холодильнике, если есть. Если у Сэхуна спросить, с кем и когда он смеялся в жизни вообще, ему придет в голову только имя Лухана, только его лицо. Коды доступа стали доступны невероятно быстро. Они вместе на крышах боролись с высотой, в барах, выпив, просили книги жалоб и писали шедевры, тащились вечерами из библиотеки, смотрели зарубежных комиков. Сэхун мог в любой момент сдури спуститься на ватных ногах, задолбить в двести пятый, и при открытии двери сказать: - Спасибо, что ты здесь, что ты рядом, что шлешь мне фотки с магазина или разноцветных луж, что делишься жвачкой, что матом отправляешь спать. А Лухан мог в любой момент кинуть блондину ссылку и сказать: - Это сайт, показывающий, сколько людей прямо сейчас в космосе, - через паузу, просматривая имена, - прямо сейчас, где-то там, над нами. И передавать привет космонавтам вместо звезд, поднимая к небу бутылки пива. В Лухане не любопытство и интерес, в нём забота, что важнее. Только шершавая, схожа с наждачкой и бьет по самому больному – по правде, не голой, но ободранной. Её грубость Сэхуна откидывает назад, потому что Лухан злится, Лухан бесится, Лухан режет прутья его клетки, без страха сует руки в огонь. - Как ты сам не боишься? – спросил его парень при одной встрече, стоя у изголовья смятой постели Сэхуна, что отвернул лицо. – Тебя не пугает твоё состояние? Инстинкты через форточку продуло? Лухан, который швырял в блондина таблетками, тащил его в холодную воду раковины, угрожал повести в больницы для демонстрации «итога», который его ждет, говорил, что у него на Сэхуна сто кнутов и ни одного пряника, рвался, встряхивал, мурыжил, кричал: - ТЕБЕ ЖИТЬ НАДО, А НЕ ВОТ ЭТО ВОТ! Блондин пытался обнажить свои проблемы перед Луханом как знак «уходи, раз я таким тебя теперь не устраиваю», в нём пульсировал стыд, что тот еще с ним – самостоятельный, работающий, дышащий не бытом, а культурой – с ним, помешано моющим посуду и смотрящим, как капает вода с волос. Когда во время одной на двоих истерики, уже горько и жалко хнычущий Сэхун мазал ладонями по щекам смесь всех желёз и бормотал Лухану: «ты меня будто ненавидишь», тот заявил: - Я ненавижу твой долбоебизм, а тебя я очень люблю. Но борьба погребает под собой все средства, а цели не видно. Сэхуну сложно и нервно поверить, что остались еще какие-то отношения, что он сам еще остался. В оболочке, внутри которой всё больше пустот, скоро можно будет играть в эхо и вешать лампочку. У него есть столь ужасное развлечение: следить в сети за людьми, живущими путешествиями, смотреть их фотки уникальных мест, пытаться ощутить их внутреннюю лихорадку от чувства жизни. Голос в башке с каждым разом всё громче скрипит: «вместо просмотра чужих интересных жизней, почему нельзя сделать интересной свою?» С каждым разом ему нет ответа. Я слишком многого боюсь. Я вижу себя слишком слабаком. Я слишком надеюсь на то, что будут другие попытки. У Сэхуна два или три диагноза, и процесс был запущен еще в конце лета, уже обдувающего ветрами губы и кожу на руках. Парень помнит, как в праздник и солнце плакал на лавочке в парке от полного неощущения себя. От того, что всё куда-то стекает и растворяется. То есть душевная черная дыра, по сей день жрущая любые попытки наполниться. И Лухану пришлось о такого Сэхуна удариться. Но вместо отказа он кинулся в меры, считая, что те смогут помочь. Блондин тупо смотрит на блокнот своих скетчей, словно в фотоальбом прошлой жизни; последняя тронутая страница датирована июлем, и руки даже не зудит желанием взяться за карандаш. Стоило бы разбить висок об угол в стремлении вернуть это чувство; Сэхун кладет блокнот обратно в шкаф. Стук дверцы как крышка гроба. Парень роет со дна закладок сайт со своими дневниковыми записями, думает – возможно, получится перетащить сюда что-то из головы. Пальцы замирают над кнопками клавы, но строчка ввода остается пуста. И ничего не рождается. Клик на крестик – он убитый поэт. На юношу смотрят книги с полок темными корешками и блеклыми названиями, ни о чем не говорившими. Браться наугад – этим способом Сэхуну никогда не везло, но он должен попробовать что-то прочесть. Строки каждой страницы воспринимаются крупными кусками, и в том же виде словно вылетают у него из спины – даже не прожеванные. Никакой смысл не цепляется за сознание. Всё тщетно закрывается и летит за кровать, а бледное худое лицо – в подушку. н и ч е г о А вся суть в том – и Лухан со временем это тоже понял – что возможен тут только принцип тяги за свои же волосы. Осень меня спасет, осень всё изменит, время – вот мой красный круг. Но ситуация не меняется. Наоборот – Сэхун сталкивается с невозможностью учиться, асоциальностью в группе и переоценку своей выносливости. - Что ты сказал себе, когда понял, что не можешь со всем этим справиться? – спросил он Бэкхена в один из дней, когда они курили одну сигарету у входа в закусочную. Дождь завил красные волосы соседа и обрамил треугольное лицо, а Сэхуну облепил щеки, точно с отвращением. - Пусть оно течет, - ответил парень, отдавая окурок и поднимая глаза к небу. Серость его отраженной пленкой легла на темные зрачки. – А я буду плыть. Просто плыть, не воюя с течением. Сэхун молча какое-то время глядел на затопление своих подошв, а потом пробормотал: - А если ты тонешь? Бэкхен повернулся к нему всё со своим же одним лицом, которое никому никогда не понять, можно лишь поражаться и чувствовать: вот, что точно безвозвратно и тщетно. - Достигни дна. Сэхун понимает, что подвергает распаду не только себя, когда Лухан крепко сжимает его плечи сзади, клюет носом в макушку и вздыхает очень тяжело. И от этого особенно тошно. Когда осыпается твой карточный домик, неизбежно падут карты и из чужих колод. - Сэхун, ну пожалуйста, - подвывала приехавшая мама, сидя у блондина где-то в коленях и сдерживая слезы под веками, - вернись в прежнее состояние, прошу тебя. На тебя же смотреть страшно. Это глубоко – очень глубоко проникает внутрь и высасывает весь кислород. Меньше всего хочется крошить нервы семье, самым близким; Сэхун может предложить лишь вариант не смотреть на него совсем. Если можно. Нельзя. Он говорит «я в порядке, мама». Говорит «всё наладится, честно». И кое-как поднимает её с пола, и что-то все-таки трёт с щек, из чего-то сооружает улыбку с нелепой шуткой, просит не беспокоиться и подождать – немного. И всё будет хорошо, как в любых историях. - Ты, возможно, будешь пытаться что-то изменить только ради бедной матери, но всё без толку, если сам не захочешь, - была еще одна из «ободранностей» Лухана, когда они, сплотив колени, скрючились в узком коридоре раздевалки спортзала. - Я хочу, - буркнул блондин. - Нет, - перебил его тут же парень, клацнув зубами, - ты говоришь «я хочу» и ничего не делаешь, а значит, не хочешь. И какой дальше спор? Сэхун как обиженный мальчишка жмет губы и слабо берет стопку батончиков, которые Лухан протягивает ему со словами: «Ешь и передо мной». Сэхун понимает, что всё чудесное ложиться в одну линию лишь с приставкой «раньше». Раньше, которое хранит в себе мокрые объятия под снего-дождем, которые Лухан обосновывал: «куртка дешевая, тонкая» и лез к нему в руки; черный юмор через прищур и легкие поддевки в плане «я люблю» и «а я ненавижу», спор из которых был бессловесный; конкурсы на лучший эпитет к ушедшей последней электричке в одиннадцать ночи, затем – на лучший способ не спать еще 9 часов; полусознательный смех вечерами, когда Лухан чуть не ломал ноги, снимая ботинки и держась за Сэхуна, говоря при том: «я – кристальное стекло, окно автопилота» и целуя, целуя, целуя. Это всё как в подвал на засолку поставили и закрыли – пусть ждет зимы. Но Сэхун не уверен, что до снега не случится какого-то рока; а ему, пожалуй, не достает праздника. Вокруг всё слишком безнадежно в плане чудес. Поддев палочкой кусочек капусты, Бэкхен как-то сказал: - Весь мир – это ты. – Он перевел взгляд с еды на Сэхуна, увядшего на собственном кулаке, - всё, что видишь, слышишь, чувствуешь, зависит от тебя, ты это красишь в цвета, даешь звуки, настроение. Следовательно, всё вокруг – ты. Блондин глянул на него исподлобья. - И это кимчи у тебя в руке – тоже ты? – спросил он парня, уже не настроенный на высокое. - Тоже я, - кивнул Бэкхен, не спеша отправлять кимчи в рот. Моя палитра как никогда скудна. Я не знаю ни одной ноты. Не задается ни один ритм. Стремление не показываться в наихудшем свете рано или поздно мутирует в нарост панциря. Именно то, что происходит с Сэхуном в отношении Лухана, когда тот брякает как между прочим, что «я к тебе, а ты от меня. Всё последнее время». Это он чувствовал и панически боялся, не желая однажды потянуть пятерню за родной загривок и тяпнуть воздух. Еще не хотелось при всём, что «раньше» - ухмылка сатирика, крутые жесты, плевки на боль – садится у ног и скулить, как замерзшая шавка. Для Сэхуна это было худшим, и это было. Лухан обещал ему однажды подарить миллион сияющих, ярких, красивых космонавтов и провести в магазин хорошего табака, чтобы Сэхун убивал себя со вкусом и качественно. - Хаха, смешно, - фыркнул блондин. - Нет, правда, я волнуюсь за тебя, - усмехнулся Лухан, скрещивая руки на груди. - Знаешь, что я сейчас ищу? – Сэхун покрутил телефон в ладони. - Доказательство, что алкоголь хуже курева, дабы ткнуть им тебе в лицо. - Лучше ткни себя, - ответил парень, продолжая смотреть своими глазами, которым не откажешь даже в «спрыгни». Сэхун особенно любил такие моменты. Л ю б и л. Очень страшно всё «самое» переводить в прошедшее время, когда ничего не рухнуло, но ты уже слышишь треск, видишь трещины – когда ты сам всё шатаешь. Сэхун готов был распродавать себя судьбе по частям ради прежнего рода дней на дворовых площадках, той ржавой круговой карусели, на двадцатом кругу которой начинало тошнить, на сороковом – прикалывать, а после сотни ноги топали в сторону Лухана, чтобы если свалиться, то мягко. - Мой вестибулярный аппарат настроен на тебя, видишь, - смеялся блондин, заруливая к Лухану на грудь и пытаясь словить ритм земли. - Мои аппараты все на тебе полетели, - ответил тот, слегка улыбаясь, и это было одним из его немногих признаний, которые раз и… Сэхун бьется один раз лбом о стекло и так застывает: а зачем ему плакать, а что ему плакать? Не мир ему выветрил желание жить и повернул спиной людей, а он сам. И учитывая, что по Бэкхену это одно и то же. Интересное наблюдение за своим каматозом: полное онемение положительных отзвуков изнутри, а вот горечь обиды и боли за что-то жгутся. Такое происходит и когда Лухан сбегает с лестницы куда-то к своим друзьям, пропадая из виду и автоматически – немножко из жизни, когда он в сердцах и взахлеб говорит истории, от которых явно трепещет, а Сэхун перед ним сидит: сплошное ничто. Очень-очень колется, жжется. И гирька вины – его ноша. Т ы с а м с е б я р у ш и ш ь. Как не сложно вам жить? Как не сложно вам день за днем делать всё, что нужно? Как не сложно вам делать всё, что не нужно? Если сложно, то как не сдаетесь? Максимально жесткие приступы доводят Сэхуна до перечитывания ночных смс с Луханом, самые неряшливые и тупые, соответственно – самые любимые и приятные. /:«В моей комнате точно метель». \:«Был бы рядом - согрел». /:«Как?» \:«У меня широкий спектр вариантов?» /:«Разные вещи – притаранить в комнату обогреватель и бестактно залезть рядом под одеялом». \:«Моя фантазия так скудна, что помимо второго изначально ничего не выдала». А утро было временем сэхуновских сумасбродных откровений: /:«Ты всё странным образом делаешь живым», - так он оправдывал свою двухчасовую смс с «хочурядомблизкосильноочень», - «ты одушевляешь предметы». А Лухан ведь действительно жил. Не был он дворовой повесой или красномордой задирой, жил искусством– действительно жил высоким. У Сэхуна на ушах висит уже куча историй про греков, мифы Востока и жизненные приколы великих людей, и слова неизвестных, попадающие аккурат в сердце. Лухан размахом рук не мог описать ту область, которую ему хочется охватить в познании, и это тоже восхищало. Несмотря на пристрастия его к человеческим слабостям и обычности жестов и слов, если дело касается главного, трогая широкую грудь, невозможно не наткнуться на твердость какой-нибудь книги за пазухой. Сэхун на нём и остался зациклен из-за этой смеси глобального любопытства и комфорта в ничтожно маленьком мире. Особенно крышу снесло, когда старшекурсник ему сказал, что «этот маленький мир и в тебе». Они сплели в цепи свои орбиты. - И это еще тогда, - говорил Сэхун, - когда в твоем холодильнике оказались лишь чьи-то бутсы. Боже. Это даже воспоминаниями по черепу слишком ненормально. Всё, что Сэхун делает целыми днями – плавится на кровати/полу/окне под колпаком своей тотальной неспособности находить подзарядку. Даже от шуточных тыканий телефонного шнурка в бок Бэхкеном энергия не стучалась ему в мозг. Он терял, он пропускал сквозь пальцы дорогое и важное, время стало патокой, чувства – вспухшими язвами, происходящее – сверху дорожками соли. Сэхун ощущал, словно всё, что лепило в нём личность, вытекало неумолимо, и за что не схватись – решето. Всё во времени, сжатое в миг, разлеталось на щепки, их в коробку от пазлов не соберешь; или да, но как, но как? Черные дыры по параметрам подходящие для размещения Ада – кому там за эту дрянь Шнобеля дали? – Сэхун первый в очереди, он уже занял. «Счастье, как здоровье: если его не чувствуешь, оно есть» - Е Р Е С Т Ь, чувствоватьчувствоватьчувствоватьзадыхатьсяпылатьнадонадооченьнадо Забыл вчера на остановке зонт, забыл сдачу в ларьке, реферат на столе, может было там сердце еще, нет? Жаль. Дать бы просто одно теплое верное плечо, на котором точно не побывает ничье еще. Пожалейте полюбите пробудите Или оставьте Нет-нет, Сэхуна судьба еще протащит за собой волоком обязательно. Эта мерзость зрела будто давно уже где-то внутри, лишь сейчас так заметна и срезать страшно; и других ею пугает, и она уже больше его самого. Почему во всех смыслах чужие слова так жестоки? Ну хорошо-хорошо. Давай поплачем. Немного, по капле, вот так – смотри, небо за тобой повторяет. Сэхун плещется где-то недалеко от понятия «окончательно», когда Лухан стоит в его дверях, не проходя дальше, и даже полностью не заходя, и давит воздух своим взглядом в белый затылок. Сэхун знает, что его там ждут. Он всё знает. - Я помню все твои попытки и стремления и не упрекаю в отступлении, не волнуйся, - голосом-ножом проговорил Сэхун, смотря в окно на своем стуле, - ведь есть у тебя другие, и у них-то там звезды. Блондин дернул подбородком в сторону туч, а Лухан шумно фыркнул с досадой. - Мои двери всегда для тебя открыты, это ты… - заговорил он чуть-чуть в отчаянии, - перестал входить. - Я уже не единственный гость в твоем доме. - Тебе там есть место всегда. - Не рядом с тобой. - Сэхун! – Лухан все-таки хлопает дверью с этой стороны, не с той, - да ты же сам.. - он, наверное, даже подойти хочет, слова погрубее да поэффектнее подобрать, но Сэхун его гвоздит к месту взглядом за плечо: - Пустышка. Я знаю. И рвётся весь воздух, и смысл падает в кому, и ощущения идут волнами белого шума отключенных станций, не звучит слов «останься», не звучит слов «останусь», звучит: - Иди. И последующие тихие шаги Лухана догоняет пятно хлещущей крови, которой не видно, но точно есть; Сэхун оборачивается к окну: его улыбка с черного рынка и пара мыслей. Если я без малого мир – они гибнут не быстро – есть еще время, всё же еще есть время. Ты справишься, Сэхун. Т ы с п р а в и ш ь с я.