Hell ya

Последняя бутылка виски летит на пол и Гокк понимает: это начало конца. Земля загнивала тысячи лет и теперь старается сама себя изжить. Новостные каналы отчаянно кричали о катастрофе, природа шла ва-банк. Мир устал, заебался и брал тайм-аут в виде очередного апокалипсиса. А-по-ка-лип-сис. Не далёкое размытое нечто, о котором предсказывали все, кому не лень, а реальность. Суровая и беспощадная. Половина планеты была выжжена, люди пускались во все тяжкие и убивали себя быстрее, чем бы это сделали природные катаклизмы. Макаров тоже заебался, но тайм-аут – непозволительная роскошь для того, кто во всём этом безумии ещё способен любить. Да, чёрт побери, его Любовь была грязная, сломанная, словно побитый бродячий пёс. И было имя ей Легион. Целый легион несуразностей, несовершенств и личин. Гокк ненавидел этот грим, слившийся намертво с Антоном. Лиссов был разный, ненастоящий и путающий все карты. Хитрый лис, глупая зайка. Нет, это не сраный Зверополис, это один чертовски злой, раздражённый Гокк, которому в роли кролика не комильфо, и странно ухмыляющийся Бу. Он или серьёзно не замечал тех долгих горящих взглядов и как бы случайных касаний или очень хорошо притворялся, что не замечает. Последнее было бы обиднее всего. Антон танцевал канкан на Серёгином самообладании и заключительным движением стал концерт. Каждый ободранный и погнутый столб светит листовкой с надписью «последний концерт Jane Air», мол, посмотрите, как нам похуй на конец света, мы будем петь песни и наливаться водкой перед большим пожаром. Это сумасшествие. Мир идёт по пизде, Лиссов тоже идёт по пизде. Широкими шагами. 21 грамм. Ты мой наркотик – в голове засела тупая песня, совсем некстати, но парадоксально в тему. 21 грамм Лиссова внутривенно, подкожно и прямо в самое сердце – это уже недопустимый перебор. И слушать свои же песни, сидя в пустом баре, и находить в них отражение собственной жизни тоже перебор. Макаров берёт бутылку с чем-то, видимо, алкогольным и сквозь шум в голове слышит шаги. Антон заходит, немного шатаясь и задевая барную стойку. Он весь поцарапан – не иначе, как опять драл какую-нибудь худосочную бабу на задворках, и это уже одна из причин вмазать ему. Но самое невыносимое – это задыхаться при каждом его появлении. Гокку скребёт лёкгие ненависть и отвращение, когда Бу криво улыбается и говорит, нарочито медленно: - Намечается лучший конец света, да? Серёга неопределённо хмыкает и отворачивается, заглядывая в горлышко бутылки. Я только что рылся в ваших карманах, там пусто. Порылся бы в моей душе, мудак. Твоя улыбка сказочно бесит, заехать бы по морде, стереть бы растёкшийся грим. Чего ты хочешь? Тебя власти. Над тобой. Лиссов пихает его в бок, выдёргивая из раздумий. - Пойдём. Слышишь? Они нас хотят. Здесь тебя хочу только я. Он выходит на сцену под режущий слух рёв. Рёв осязаем, бьёт с размаху в виски. Совсем некстати Бу уже раздет до трусов. Вы готовы дети? Нихуя, капитан. Пожелайте нам удачи. Кажется, это был самый долгий и дерьмовый (последний) концерт за всё время. Антон надрывал связки, бросая всего себя – как обычно – целиком в песню, в каждое слово. Он подходил в перерывах к Макарову, пристально смотрел в глаза, лыбился и мазал рукой по вспотевшей шее. От этого хотелось врезать ещё сильнее, потому что Гокк и так запутался в край. А тут как раскалённым прутом по нервам; Лиссов отходил от него на другой конец сцены и оставлял после себя выжженные отпечатки ладоней на коже и ядрёный запах алкоголя. А внизу бесновался живой клубок из людей. Почти покойники, на их лицах запеклась кровь, то и дело сверкали безумные улыбки да блестели глаза. Серёге казалось, что он пережрал палёных колёс, ведь реальность искажалась, танцевала калейдоскопом, сводя с ума. И в центре всего этого великолепия был мокрый, кричащий в микрофон Бу. Они отыграли три часа, три часа кошмара, после которого Гокк бросил гитару в толпу и, расталкивая невменяемые кучки людей, оставшихся после концерта сидеть на полу, протиснулся к бару. Вот и всё. Так и закончится эта дерьмовая жизнь. У барной стойки, с бутылкой в руке под чей-то вой со стороны входа. В этот момент совсем недалеко прогремел взрыв, воздух сгустился и запахло палёным мясом. Люди испуганно заозирались, несколько человек выбежало на улицу; опрометчиво и глупо. Но Макаров думал только об одном: - Где, чёрт побери, носит этого ублюдка? Сердце кололо волнение, чтобы не дай бог Лиссов не сдох раньше него. Это будет несправедливо, потому что про всю свою любовь, долго и скрупулёзно вынашиваемую, уже некому будет рассказать. Антон возникает ниоткуда, бесновато ухмыляется и цепляет за руку. - Пойдём. Гокк поднимает недоумённый взгляд. - На улицу? Ты совсем ёбу дал? На это Бу только кивает, растягивает шире улыбку и становится похож на сумасшедшего. А потом сцапывает Серёгу вместе с бутылкой и силком тащит за двери. Последний не слишком-то и сопротивляется, потому что Лиссов громко дышит ему в ухо и прижимается почти всем телом. А снаружи плавится воздух и небо залито кровью, кое-где полыхает огонь. Конец близок. Двое музыкантов сидят на асфальте, допивая остатки алкоголя и наблюдая за тем, как погибает мир. Макарова с каждым глотком ощущаемо кроет, он чувствует себя сраным камикадзе. Сердце колотится в бешеном ритме, когда он медленно поворачивает голову, которая кажется шарнирной. Один. Лиссов всматривается в небо, запрокинув голову. Два. Становится трудно дышать, все лёгкие забивает пепел в воздухе. Три. Гокк облизывает сухие губы и ныряет с головой в омут. - Я люблю тебя. - звучит выстрелом в тишине. Терять нечего. - Пошёл нахуй. Поцелуй с привкусом железа, внезапный и огненный. Гокк удивлённо смотрит на Бу почерневшими глазами - зрачков совсем не видно – и думает, что это самый лучший апокалипсис в его жизни. Мир догорал в его глазах и это было прелестно, зрелище не для слабонервных. Личный ад, билет в пекло, на первый ряд. И ты теперь со мной в одной могиле. Я. И ты. Совсем рядом гремит мощный взрыв, всё вокруг застилает огнём. Они встречают горячий рассвет, целуя друг друга в обуглившиеся губы.