***
Подростком он любил читать объявления о потерянном контакте на Крейгслисте. Он не знал почему; никогда не понимал, почему это так увлекало его — листать страницу за страницей, читать о людях, искавших тех, кто выскользнул у них прямо из рук. Многие искали встреч с теми, с кем, встретившись единожды, разошлись как в море корабли; чьи-то запросы были написаны в стихах, сладких и грустных, какие-то были чистой вульгарщиной, грубо отрезвлявшей жаждавших встреч с теми, кого не знали и не понимали. Некоторые кончались фразой «Надеюсь, наши пути снова пересекутся», и от неё в животе Кенмы поселялось какое-то забавное чувство.***
Так легко было бы влюбиться в депрессию, думает он. В отношениях она была бы лучше него, это точно. Такая внимательная, такая дотошная. Она так долго узнаёт тебя, пробирается в тебя, твой мир, твои привычки, что просто становится тобой. Однажды его врач сказал ему, что депрессия и тревога всегда идут рука об руку, как неразлучники, обвенчанные в таинстве грязной посуды, запертых дверей и занавешенных окон. Они подкрадываются к нему, рождая тени в его свету. Если его душит не страх, то тоска. Если не тоска, то страх. Иногда они душат его вместе, иногда он просто измотан, измучен. Измучен набившими оскомину зацикленными прогулками, на которые его водит Тревога снова и снова — ему слишком страшно зайти в пустой круглосуточный магазин, потому что тогда продавец непременно заговорит с ним. Измучен свиданиями с Депрессией, на которые та водит его в такие уголки его сознания, куда он сам бы никогда не вернулся, где он встречается с теми мыслями, которые ни за что не пустил бы себе в голову. Разумеется, он понимает, что это лишь следствие комплексов. Он не идиот, он знает, что его поведение нерационально, а мысли деструктивны. В этом и проблема, верно? Он знает об этом — понимает, как разобщён его ум, как сильно его мысли расходятся с действиями, но, кажется, не может остановиться. Он думает, что в этом и заключается вся суть ментального расстройства. Оно просто берёт и скручивает, разрушает совершенно замечательных людей, которые только и могут, что бессильно наблюдать за этим, стоя по другую сторону стеклянного окна в их собственных головах. Оно делает из жизни денежную систему — тратит его время, как завалявшуюся по карманам мелочь. Время, простоянное за углом кофейни, потраченное на попытки не разрыдаться, потому что «Кенма, тебе нужно больше выходить из своей квартиры, нельзя жить прошлым, тебе нужно двигаться вперёд…», и на тупое гипнотизирование фактурной штукатурки на потолке под аккомпанемент тишины, нарушаемой лишь глухо, как обувь в сушилке, стучащим сердцем. Время, потраченное на попытки проглотить вставший поперек горла ком, угрожающий задушить его последний вдох, обернуть его в полый хрипящий звук, с которым воздух бы продирался в его лёгкие; время, потраченное на попытки представить, в какую эйфорию его бы ввергла возможность просто слиться с полом.***
— Ты пропустишь вечеринку, — говорит ему Куроо. Кенма не отрывает взгляда от переливов цветов, которыми небо истекает прямо над горизонтом. Оттенки персикового, оттенки голубого, оттенки клубнично-розового, целующие и обнимающие друг друга совсем как пожилые пары, которые иногда попадаются Кенме на глаза, когда тот идёт утром по сонной округе. Нежная гармония перед бесконечной бездной ночного неба, царствующего в земной стратосфере. Он слышит, как Бокуто смеётся на заднем дворе, как шкварчат овощи на барбекю, как звенят бутылки и как Яку рассказывает всем какую-то историю. Его тошнит. — Есть сигарета? — спрашивает Кенма, не отрываясь от подрагивающих облаков и бесконечных городских огней. Под ногами — остывающая дранка крыши. Куроо вздыхает, и Кенма, не глядя на него, чувствует, что он закатывает глаза. — Нет, — отвечает он, но Кенма знает, что он врёт. Молчание повисает ровно на семь секунд — Кенма считает про себя, — а потом раздаётся шуршащий звук. Сигарета появляется в его поле зрения, и Кенма берёт её аккуратно, наклоняя голову, когда Куроо пристраивается рядом с ним на крыше. На нём красная футболка с надписью loveslave поперек груди; буквы белые и заглавные. Куроо достаёт ещё сигарету, прикуривает сначала себе, потом Кенме, и они сидят вдвоём, глядя на то, как две спирали дыма изгибаются и рассеиваются в неподвижном небе. Покрытие крыши впивается в тонкую ткань брюк, и Кенма приподнимается, морщась. Куроо отпивает пиво из бутылки, которую держит в руке, а потом ставит её на скат крыши. — Упадёт, — предупреждает Кенма, но Куроо просто выдыхает дым через нос, как какой-то роскошный дракон, который плевать хотел на мир вокруг. Он не отрывает взгляда от того же заката, которым только что был поглощён Кенма, потерянный в мозаике мыслей. — Хочешь поговорить об этом? — спрашивает Куроо. Снова тишина, и Кенма мнётся. Очень в стиле Куроо, думает он. Всегда подмечать детали, читать Кенму как книгу, непонятную для всех остальных. Он всегда был матерью в их отношениях, и это раздражало. — Нет, — бормочет Кенма раздражённо, и Куроо пробует зайти с другой стороны: — Это не твоя вина. — Я знаю. Нет, моя. — Но ты всё ещё расстроен из-за этого. — Не очень. Я просто не знаю, что теперь с собой делать. На это Куроо не отвечает. Тишина сгущает воздух, забивая лёгкие. Кенма выталкивает её — длинно затягивается и держит дым внутри слишком долго перед тем, как выдохнуть. Он дерёт горло, царапает мягкие ткани, когда Кенма душит подступающий кашель. Он никогда не был заядлым курильщиком — мог по пальцам пересчитать все сигареты, которые когда-либо держал в руках, но в последнее время ему хочется курить. Не из-за никотина, а, возможно, просто за компанию. Они оба сидят так какое-то время, куря и глядя, как солнце по капле стекает куда-то за сотни крошечных огней, поблёскивающих на горизонте. Кенма кажется себе горгульей. Неизменной, сидящей на крыше дома Бокуто и Куроо, прислушивающейся к движению мира вокруг, застывшей во времени. Никто из них не говорит, и Кенма не знает, сколько они сидят так, пока он сам, удивив их обоих, не нарушает наконец тишину: — Я всегда представлял, как мы будем вместе, — говорит он сипло, и слова его трещат. — Повзрослеем, заведём кошку, может, даже детей вырастим, — Куроо не отвечает ничего, и Кенма отбрасывает волосы с лица, трёт глаза, пытаясь прогнать непрошеные слёзы. Он не может взглянуть на Куроо (он не может, не может, не может), поэтому бормочет несвязно, нервно ковыряя заусенцы: — Я… я имею в виду, всегда видел, как умру в сорок пять после хорошей, счастливой жизни, и он просто… будет там, будет держать мою руку, когда я умру. Я просто… знаешь, я просто думал, что всё закончится по-другому. — Некоторые люди просто перестают любить кого-то, Кенма. Это просто происходит, мы ничего не можем с этим сделать, — отвечает Куроо. Его голос полон какой-то мрачной торжественности, как будто он говорит на похоронах. (Кенма думает, что, наверное, кто-то здесь всё-таки умер; глубоко-глубоко внутри.) Это случится и с тобой и Бокуто? думает Кенма, но тут по лицу Куроо пробегает тень злости (или, может, боли), и он тут же понимает, что сказал это вслух. Куроо открывает и закрывает рот, готовый разразиться тирадой, но не находит для неё слов. Кенма мгновенно зажимается, пытаясь защититься. — Кенма… — говорит Куроо, поворачиваясь к нему всем корпусом и задевая бутылку — она падает и катится по крыше всё быстрее, оставляя за собой только пенящийся след ферментированных дрожжей. Она падает на задний двор, разбиваясь с треском ломающейся кости, и Кенма вздрагивает. В голове начинает уныло завывать тревога. — Эй! — доносится до них пронзительный крик Бокуто, и Куроо матерится себе под нос, съезжая по черепице, чтобы заглянуть вниз. — Прости, детка! — кричит он. — Куроо? Ты что там делаешь? — Я просто… — он бросает быстрый взгляд на Кенму, и тот только и может, что посмотреть на него умоляюще. Пожалуйста, не говори никому, что я здесь. Пожалуйста, мне нужно побыть одному. — …я просто вылез покурить! — Ага, счас! Я к тебе поднимусь, секунду! — Бо, нет, ты в говно, ты упадёшь… — Я поднимаюсь! — кричит в ответ Бокуто, перебивая Куроо. Его голос звучит глуше — наверняка он пошёл в дом. Куроо снова ругается, залезая туда, где до этого сидел с Кенмой, и туша недокуренную сигарету. Он вздыхает и снова смотрит на Кенму с каким-то непонятным выражением, а потом встаёт и проводит рукой по волосам. — Надо не дать моему тупенькому жениху свалиться с крыши и сломать себе шею, — говорит он, направляясь к окну, через которое Кенма сюда вылез. — Просто… просто не делай глупостей. Ты важен для меня, знаешь. Для всех нас. Кенма кивает, снова отворачиваясь к почти потухшему закату. — И кстати, — говорит Куроо, и Кенма оглядывается через плечо; голова его лучшего друга торчит из оконного проёма. — Знаешь, мы с Бокуто всегда рады тебе, если решишь остаться. Я знаю, что тебе нужно время. Кенма кивает через силу, и Куроо кидает ему полупустую пачку сигарет на прощание. Кенма неловко ловит её, тут же роняя и едва успевая придавить левой ногой, чтобы уберечь от той участи, что постигла бутылку Куроо. Он оборачивается к окну, но Куроо и его футболки с loveslave там уже нет. Он открывает пачку и считает: девять сигарет. Он вытаскивает одну, изучает. По краю фильтра тянется голубая надпись: Lucky Strike. Кенма думает о том, что эти маленькие палочки табака могут сделать с людьми. Как они могут контролировать их жизнь, разрушать их тело изнутри. Он решает зажечь следующую от своей первой сигареты, сжатой его ледяными губами, и прижимает одну к другой в подобии поцелуя, пока не чувствует, как дым наполняет поры его лёгких. Он выкуривает все оставшиеся к тому времени, когда все начинают расходиться на ночь. Они прощаются, Бокуто смеётся, Яку и Куроо спорят — всё как всегда. Кенма лезет обратно через окно и осторожно спускается по лестнице — он достаточно хорошо изучил дом, чтобы избегать всех скрипящих половиц. Спустившись, он видит, что Бокуто сидит на диване со стаканом воды и что-то набирает в телефоне. Он, кажется, уже немного протрезвел, потому что быстро замечает Кенму, пялящегося на него с последней ступеньки, и поднимает голову, улыбаясь (всё же Кенма замечает, что в его улыбке нет обычной искренности). — Эй, — говорит он. — Куроо сказал, что ты на крыше, но я не знал, ушёл ты или нет. Как ты? Его волосы немного спутаны, и монохромные пряди, смазанные гелем, привычно торчат вверх под странными углами. Он кажется уставшим даже в тусклом освещении гостиной. Кенма не уверен, что знает, что сказать — он чувствует себя ужасно физически и душевно, но ведь об этом не говорят с людьми, верно? Ты просто улыбаешься, говоришь: «Хорошо, а ты как?» — даже если у тебя живот выворачивает от тоски или ты проводишь воскресные вечера, рыдая в одиночестве. За свою короткую жизнь Кенма понял, что у других людей полно своих проблем — им не нужны ещё и твои. Кенма не отвечает ничего, но Бокуто всё равно смотрит на него выжидающе, тактично дожидаясь ответа. Бокуто — классный парень, думает он; иногда его чересчур много, но Кенма думает, что это оттого, что он сам не знает, как общаться с биполярными людьми. Но он идеален для Куроо — всегда находит к нему подход, — а Кенме большего и не надо от лучшего друга для него. Куроо заслуживает больше людей, похожих на Бокуто. Бог свидетель, жизнь его достаточно потрепала. Кенма опускает взгляд, и волосы падают ему на лицо. Он кажется себе ребёнком, прячущимся за материнской юбкой, напуганным и жалким в какой-то степени. Он, наверное, никогда не избавится от этой плохой привычки. Он всё ещё не знает, что сказать, поэтому просто молча пожимает плечами, идёт к входной двери, надевая обувь, и, уходя, аккуратно закрывает за собой дверь.***
Ты оставил все свои вещи. Значит, ты вернёшься, да? [стереть]***
Вечером он смотрит телевизор, чтобы заснуть. Или чтобы не засыпать как можно дольше. Он ещё точно не решил, зачем именно. Раньше, когда Хината спал рядом с ним и кровать Кенмы не казалась ему такой огромной, они редко прикасались к телевизору, нахохлившемуся на шкафу. Он просто собирал пыль, и они включали его только чтобы посмотреть какую-нибудь случайную классику по кабельному, обвив друг друга, как нити в одном мотке шерсти. Раньше он каждое утро оказывался выключен. Теперь он просто выдёргивает Кенму из сна, если ему случается задремать. Иногда ему попадаются рекламы антидепрессантов. Вполне логично крутить такое посреди ночи, думает Кенма; когда люди наиболее уязвимы и сосредоточены на себе. На своих страхах, своих тревогах. Это напоминает им, что да, они действительно одиноки, но нет, всё-таки не одни. Реклама Прозака, флуоксетина, — простая белая надпись на гранулированном чёрном фоне: «ВАША ЖИЗНЬ ЖДЁТ». Она беззвучно высвечивается на экране, и Кенма на секунду задаёт себе вопрос: чего? Чего она ждёт? Жизни, наверное. Он закрывает глаза, вдыхает глубоко — маленькая победа. Когда он снова открывает глаза, «ВАША ЖИЗНЬ ЖДЁТ» пялится на него из темноты. Он снова моргает. Надпись остаётся. Он делает это снова и на этот раз, открыв глаза, видит, что текст изменился. ЭТО НОРМАЛЬНО, читает он. Он снова моргает, и надпись опять меняется. ТЕБЕ НУЖНО ВРЕМЯ. Он моргает. РАНЫ ИЗЛЕЧАТСЯ. ТЕБЕ СТАНЕТ ЛУЧШЕ. ЭТО НЕ ТВОЯ ВИНА. НЕКОТОРЫЕ ЛЮДИ ПРОСТО ПЕРЕСТАЮТ ЛЮБИТЬ. НЕКОТОРЫЕ ЛЮДИ ПРОСТО ПЕРЕСТАЮТ ЛЮБИТЬ. НЕКОТОРЫЕ ЛЮДИ ПРОСТО ПЕРЕСТАЮТ ЛЮБИТЬ. Он понимает, что спит.***
Пожалуйста, позвони мне. [стереть]***
Они идут в парк развлечений все вместе: он, Хината, Бокуто и Куроо. Куроо называет это двойным свиданием, а Кенма — бесплатной едой и лишним признанием. Ему не очень-то хочется идти — там слишком много людей, слишком жарко, несмотря на то что солнце уже почти садится, да и Куроо с Бокуто ведут себя как обычно отвратительно. Они привлекают слишком много внимания, и Кенма хочет только одного: спрятаться. Хината понимает — его понимание в каждой детали: в том, как он касается его руки, как пытается отвлечь Кенму разговором о какой-то чепухе, бормоча что-то тихо ему на ухо, когда ему кажется, что тот напрягается. У Хинаты это отлично получается. Он читает все его невольные знаки (то, как он ковыряет ногти, то, как он отводит взгляд, то, как его дыхание дрожит от страха, страха, страха), он сам без слов понимает, что вгоняет Кенму в тревогу, и изо всех сил старается успокоить его. Он тихий, когда нужно, и громкий, когда нужно отвлечь чьё-то внимание от Кенмы. Сейчас он просто жмётся к нему ближе, пытаясь казаться внушительнее, чтобы рядом с ним Кенма выглядел незаметнее. Бокуто и Куроо идут перед ними, смеются и орут, держатся за руки и машут ими. Бокуто подаётся вбок и смазано целует Куроо в щёку, а тот в ответ запускает руку ему в волосы и целует прямо на ходу. Кенма хмурится, а Хината смеётся, и они ударяются плечами. Потом они ужинают на ресторанном дворике. Куроо платит за всех, и они смотрят, как Бокуто кормит Куроо своей картошкой фри и размазывает кетчуп по его носу. Хината убирает помидоры из своего бургера и кладёт их на тарелку Кенме. Кенма рассеянно кладёт их на собственную лепёшку, пока Куроо рассказывает ему, как они с Бокуто на прошлой неделе, подравшись, сломали диван. Кенма предполагает, что «подрались» — эвфемизм для жаркого секса, но решает не говорить об этом. Они смеются и болтают, и Кенме вдруг начинает нравиться это всё. Хината задевает его коленом под столом, и Кенма цепляется своим мизинцем за его под столом. Всё так по-домашнему, так спокойно. Парк восхитительно почти пуст, растёкшееся тяжёлое солнце на небе, кажется, может скользнуть за горизонт в любую секунду. Редкие парочки шатаются по парку, и у Кенмы что-то сжимается в груди, когда он наблюдает за ними, держащимися за руку. Они едва ли успевают закончить есть, когда Бокуто тащит Куроо мериться силушкой в автомате в одном из шатров, бросая Кенму и Хинату наедине с оставленным ими беспорядком. Кенма отпускает мизинец Хинаты и, вставая, чтобы выбросить обёртки в урну, почти не замечает, что улыбка того немного тускнеет. Бокуто вместе с Куроо потом догоняют их на пути к колесу обозрения. За его плечи цепляется безжизненное чучело, дёргающее головой на каждом его шаге, и Куроо смеётся рядом, оживлённо что-то рассказывая. Хината смеётся и машет руками, лучась энергией. — Ребятки, вы обязаны это услышать, — говорит им Куроо, подталкивая Бокуто ближе к ним. Тот отдаёт ему чучело и замирает, скрестив руки и нацепив серьёзную мину: нахмуренные брови и сжатые в ниточку губы. Кенма настораживается. — Привет, — выговаривает он на ломаном английском. — Меня зовут Бокуто Котаро, как вы сегодня? — Кенма морщится и вопросительно смотрит на Куроо, не понимая шутки, но тут Бокуто продолжает: — Можете передать курицу и фасоль? Я люблю салат, — Кенма фыркает — это не смех, просто губа дёрнулась. Хината позади него начинает хихикать, и Кенма улыбается шире. Бокуто глотает слова и говорит невнятно — понять его почти невозможно, но Кенма и так не может похвастаться подвешенным языком, что уж говорить об иностранных. — Мой парень обожает сосать члены. Он пахнет как хлеб, — говорит Бокуто с тем же непроницаемым лицом, и Кенма уже не может сдержать смех, который сквозь бесполезную ладонь у рта рвётся наружу мягкими тонкими смешками; Куроо рядом сгибается пополам от хохота, а Хината отфыркивается от какого-то совершенно детского смеха. Это заразительно, а от ощущения руки Хинаты на своём плече и от звучания общего смеха Кенма чувствует, как по его телу расползается тепло. — Так здорово, когда ты смеёшься, — чуть позже говорит ему Хината, когда они стоят в очереди к колесу обозрения, и его щёки горят нежным розовым. — Ты всегда закрываешь рот рукой, но когда тебе что-то кажется очень смешным, ты запрокидываешь голову, и морщишь нос, и смеёшься так мягко и хрипло — это так мило, ты просто прелесть, Кенма! Я не знаю, как ты так делаешь, но знаешь, от этого моё сердце устраивает мне вах! и вух!, и это просто потрясно! Он машет руками, показывая, как сильно его сердце рвётся прочь из груди, и Кенма думает, что вся проблема в том, что Хината не знает, как красиво смеётся он сам — какой он сам красивый. Кенма хочет быть крещённым в этом. Оставаться в свету Хинаты как можно дольше. Он хочет схватить руку Хинаты так, как Бокуто хватает руку Куроо, переплести их пальцы и крикнуть: Смотрите! Только посмотрите на моего парня — неужели не видите, какой он потрясающий? Он настолько лучше меня, и видит бог, я не заслуживаю его, но я люблю его, люблю его. Вместо этого Кенма молчит. Его руки неподвижны, скованы его собственным страхом и тревогой. Они в общественном месте — люди смотрят. Бокуто и Куроо плевать, но Кенме кажется, что если люди посмотрят на него так, как смотрят на них, его вырвет. Работник парка сажает их двоих на сиденье, и Кенма не успевает возразить. Как только металлические фиксаторы опускаются, удерживая их на месте, Кенма вцепляется в них до побелевших костяшек. Он до ужаса боится высоты, но он вообще много чего боится. Его психолог говорит, что нужно выходить из зоны комфорта по чуть-чуть каждый день, и хотя Кенма думает, что перешагнул свой предел одновременно с порогом своей квартиры, он делает это ради Хинаты. Сегодня Хината особенно просил пойти с ним именно на колесо обозрения, и Кенма должен показать ему, что он тоже может делать что-то для него. Что он не просто висит на нём мёртвым грузом, а может отвечать взаимностью на всю получаемую любовь и поддержку. Механизм поднимает их на место сидения впереди, и колесо под ногами Кенмы кренится, как расстроенный желудок. Он крепче сжимает металлический прут и краем глаза смотрит на Хинату. Тот улыбается во все тридцать два, сверкая белыми зубами. Кенма видит его клык, обломанный в матче два года назад. Он изучает каплю несовершенства где-то с минуту, но потом сиденье опять дёргается, снова макая головой во все его тревоги. Хината ловит его взгляд, и его улыбка мгновенно вянет, уступая место беспокойству, марающему его лицо как чернила — лист бумаги. — Кенма? — спрашивает он, и их дёргает выше в небо. Сиденье качается, и Кенма чувствует пустоту в животе. — Ты в порядке? Хочешь слезть? — он оборачивается к кабине управления, наверное, чтобы попросить выпустить их до того, как поездка начнётся по-настоящему, но от движения их бросает вперёд и назад, и Кенма мотает головой почти с яростью, натянуто выдыхая «Нет» и хватая Хинату за руку. Он сжимает его пальцы той мёртвой хваткой, с которой до этого цеплялся за фиксатор, и рвано вздыхает: — Просто… просто держи меня за руку, пожалуйста. Хината улыбнулся, не моргнув и глазом: — Да, конечно. Через пару сидений от них смеются Куроо и Бокуто: Куроо играется с купленной ранее селфи-палкой, щёлкая себя и Бокуто с чучелом, примостившимся между их бёдрами. Аттракцион приходит в движение, и Кенма чувствует, как движется вместе с ним. В его мозгу вспыхивают возможные дальнейшие события: они с Хинатой падают с неба, их тела ударяются о бетон внизу. Он думает о том, как его кости щёлкнут, как арахисовые скорлупки, или как его нанижет на себя шальной кусок металла. Разболтавшиеся крепления легко могут стать причиной катастрофы — как часто они проверяют эти аттракционы? — Ты слишком громко думаешь, — говорит Хината, выдёргивая Кенму из его омута паранойи. В его голосе ни капли грубости — наоборот, Кенма подозревает, что тот так пытается вытащить его из грёз в реальность, пытается сказать: «Всё хорошо, я здесь, с тобой». Кенма тяжело выдыхает через нос и ослабляет хватку на его пальцах. Хината, кажется, не возражает (он никогда не возражает) и вместо этого плотно переплетает их пальцы. Он сжимает их разок, нежно и успокаивающе, и Кенма вжимается в сиденье, снова вздыхая. — Не о чем беспокоиться, — говорит ему Хината. Кенма чуть глаза не закатывает — разумеется, этого он никогда не слышал. — Я имею в виду, типа, не стоит беспокоиться так сильно, как обычно, когда ты со мной. Отдай мне часть груза с твоих плеч. Я здесь, чтобы помочь тебе, Кенма. — Я знаю, — Кенма сжимает его пальцы в ответ. Он чувствует тепло чужого тела даже сквозь футболку, несмотря на остывающий вечерний воздух. — Спасибо. Их окутывает какая-то комфортная тишина, ленивая, как поворот колеса. Это здорово, честное слово, надо только привыкнуть. Ветер, перебирающий его волосы, Хината, прижимающийся к нему, небо, меняющее фиолетовый на розовый, а оранжевый — на индиго. Кенма вздыхает и сползает немного по сидению, глядя на Хинату. Их взгляды снова пересекаются, но на этот раз Хината просто улыбается и поднимает их руки, целуя щель на переплетении их пальцев. Кенма улыбается в ответ, чувствуя, как пылают щёки, и закусывает губу изнутри, какое-то мгновение просто созерцая это, а потом снова садится прямо, проводя свободной рукой по линии челюсти Хинаты. Его глаза кажутся невероятно круглыми, как две золотые монеты, приклеенные на веки, и Кенма подаётся вперёд, целуя его. Хината улыбается — нет, скалится ему в губы, и Кенма чувствует его слабый выдох. Звёзды начинают поблёскивать наверху, оставляя их двоих на милость темноты. Они сидят так недолго, считая удары сердца и держась за руки, пока Бокуто и Куроо не замечают их и не начинают орать и улюлюкать. Кенма быстро показывает им фак.***
— Кенма, — горячий выдох в шею. — Скажи, чего ты хочешь. Вечер субботы, диван, смазанные движения — две половинки становятся одним целым. Кенма изо всех сил пытается двигать бёдрами навстречу, но у него нет сил — кажется, все кости и мышцы обратились в тягучий мёд. Он чувствует, как на его бёдрах остаются маленькие полумесяцы от ногтей Хинаты, и выгибается от мысли о том, что потом придётся протирать их перекисью. — Кенма, — задушенно, с ноткой отчаяния в голосе. — Скажи, чего ты хочешь. Ещё, ещё, ещё, думает Кенма. Я хочу ещё. Сделай мне больно, сделай мне хорошо. Он выдыхает прерывисто Хинате в шею и, изнывая, пытается потереться о его живот. Хината начинает двигаться быстрее, встречая его мелкие толчки, и, проведя пальцами по его рёбрам вверх-вниз, касается его позвоночника, пытаясь тронуть выступы каждого позвонка, обтянутого бумажно тонкой кожей. Ему нравится так. Он чувствует, как Хината двигается в нём, каждый выступ, каждую вену, каждую волну дрожи, каждый вздох. Он чувствует себя не отдельным человеком, а чем-то, слившимся с Хинатой телом и душой. Звучит довольно интимно — два потных тела трутся друг о друга, пока стимуляция и абстрактное чувство любви не сольёт их в единую личность, единое чувство, единое что-то (чем бы оно ни было). Резко двигая бёдрами вниз, он кажется себе обнажённым нервом. У них не всегда доходит до животной случки, но и какой-то изящности и сдержанности между ними тоже нет. В последний раз Кенма сломал спинку дивана, когда втрахивал в неё Хинату; просто чтоб вы знали. Кенме не нужно много времени, чтобы вылететь за грань. Он уже несколько минут пялится прямо туда, где кончается тротуар, и его хватает только на всхлип, когда Хината наконец обхватывает его член рукой. Пара секунд — и он скулит высоко, заваливаясь вперёд от изумления. Из последних сил он поднимает бёдра, позволяя Хинате выскользнуть, и снимает презерватив, в пару движений рукой доводя его до кондиции. Хината всегда был громким в постели, в отличие от Кенмы (разумеется), и кончает он с именем Кенмы на губах. Он изгибается, отрываясь от диванных подушек, и падает обратно с мягким тунк, и Кенма склоняется над ним, прижимаясь лбом к его лбу. Они сидят так какое-то время, касаясь друг друга носами, дыша друг другу в рот, деля один кислород. Это похоже на размеренный шум прибоя: вдох-выдох, плюс-минус, снова, и снова, и снова. Он думает, что Хината — луна для его океана. Не только сейчас, в усталой дымке посторгазменного отходняка, но и вообще. Симбиоз двух разных жизней. Хината — его якорь, удерживающий Кенму на месте, когда тому хочется убежать и спрятаться. Он толкает и тянет их отношения, оживляет и двигает их, потому что обычно Кенма на это не способен. Он всегда рядом, и даже когда его вдруг нет, Кенма чувствует, что его всё равно тянет вперёд по инерции. А ещё он думает, что слишком устал, чтобы метафорически описывать их отношения и их самих, и решает оставить эти воспоминания на будущее. Вместо этого он полностью падает на Хинату и прижимается лбом к покрытому потом изгибу шеи Хинаты, удовлетворённо вздыхая. Диван слишком узкий, чтобы они могли лечь на нём вместе, и он беспокоится, что, может, Хинате тяжело, но тот не возражает. Он просто обхватывает его руками, обнимая, и целует в макушку. Кенма чувствует, что засыпает, когда слышит, как Хината лениво шепчет: «Я люблю тебя». Он проваливается в спокойный сон.***
Я бы по отрубленной руке не скучал так сильно. [стереть]***
Он думает о том, как они вместе готовили по вечерам. Это трудно забыть, коротая такие же вечера в одиночестве на кухне, наблюдая за кипящей в кастрюле водой и вьющимся к потолку паром. Это воспоминание отдаёт горькой сладостью, и Кенма всегда плачет от него с тех пор, как начал есть один; слёзы падают в варёный рис, придавая ему нотки соли. Он случайно достаёт две тарелки и понимает свою ошибку только тогда, когда садится есть на пустой кухне и пялится на свободное место. Он думает, что любовь — это готовить вместе. Разделяя и объединяя что-то вновь, пока эти разрозненные части не станут одним целым. Он помнит, как стоял на их (его) кухне под приглушённым светом, помешивал овощи, пока колонки мурлыкали, заливая комнату мягкими переливами западного джаза. На столешнице рядом стоял бокал красного вина из той ноль-семь бутылки, которую они открыли неделю назад, а Хината был так близко, как только мог стоять, не касаясь его при этом. Размеренный стук ножа о разделочную доску, неровные кольца лука, отрезаемые Хинатой, — и Кенма не уверен, был ли когда-нибудь так счастлив. Это так просто: просто быть друг с другом. Они ужинают за столом Кенмы — круглым и маленьким, поцарапанным и заляпанным за годы неласкового обращения (Кенме нравится делать вид, что ножки у него расшатаны не от того, что они периодически на нём устраивают). За ним едва помещаются двое, но они втискиваются за него, отставляя тарелки и стаканы и касаясь друг друга коленями. Хината проводит по его ноге ступнёй, и Кенма смеётся с набитым рисом ртом. Потом, убрав посуду в раковину (Хината клянётся, что поможет вымыть её завтра, но Кенма знает, что он, скорее всего, забудет), они снова садятся за стол, и Кенма наливает себе ещё бокал вина. Хината берёт себе сидр из холодильника, заявляя, что вино слишком сухое, а ему нужен сахар. Они сидят, они пьют, они разговаривают. Хината рассказывает ему о страшненькой птице, которую увидел на утренней пробежке, об очаровательной паре, которую он встретил ниже по улице, и, оу, «Кенма, тебе стоит встретиться с ними! Они очень милые. Давай как-нибудь заскочим к ним с бутылкой вина». Он рассказывает о своих волейбольных тренировках, о том, что их новый диагональный вовсю плюётся желчью и немного напоминает ему Кагеяму. Хината даже рассказывает о том, что, наверное, надо иногда звонить Кагеяме, просто чтобы, ну, понимаешь, проверить, как он там. Кенма… ну, Кенма не говорит особо. Он вообще не из болтливых, ему больше нравится вслушиваться в бесконечное море чужих историй. Позволять словам окутывать себя. Это на самом деле очень успокаивает: ему всегда нравилось слушать Хинату. В конце концов беседа затихает — у Хинаты кончаются истории, и вместо этого он просто улыбается ему лениво и мечтательно через стол. Его взгляд кажется очень мягким — вполне возможно, из-за наполовину выпитого сидра рядом, и Кенма думает, что это выпитое вино заставляет его широко улыбнуться в ответ, обнажая зубы. Это даже не совсем улыбка: он просто растягивает губы и морщит нос. Хината лишь смеётся и встаёт со стула, протягивая Кенме руку ладонью вверх. Кенма глупо пялится на неё секунду-другую, а потом ставит свой бокал и протягивает руку в ответ. Хината тянет его, чудом не задевая несчастный стакан, и поднимает на ноги. Они отшаркиваются перед столом за причинённые неудобства и стоят так какое-то время, держась за руки. Кенма рассматривает Хинату пару секунд: подмечает последние солнечные лучи, проникающие из окна его квартиры и ласкающего его кожу так, будто солнце никак не может оторваться от него. Оно в его смехе, его глазах, его сердце, и Кенма просто любит его. Они начинают двигаться вместе, Хината и он. Хината начинает первым, и Кенма следует за ним, робко переставляя ноги и борясь с распухшим сердцем. Последние лучи солнца исчезают, но Кенма всё равно чувствует тепло, когда осторожно приближается к Хинате. Их дыхания смешиваются и сливаются, они прижимаются друг к другу ближе и начинают танцевать так медленно, будто у них есть ещё века на это, в крошечной тесной квартире Кенмы. Он думает, что, пока он вот так танцует с Хинатой, ничто не сможет причинить ему боли. Пока он с Хинатой, он будет в порядке. Темноту разбавляет только тусклый светильник, нависающий над столом, на улицах внизу сигналят машины, а тучи, носящие под сердцем дождь, наплывают по краям кухонного окна. Кенма опускает голову, ведёт рукой вверх по плечу Хинаты и утыкается в изгиб его шеи, где запах сильнее всего. Где он пахнет домом. Это выглядит немного неловко из-за их разницы в росте, но Хината понимает его, склоняя голову набок и прижимаясь лбом к его плечу. Сначала Кенма порывается было развернуть его, но потом вместо этого просто целует натянувшиеся мышцы там, где шея переходит в плечо. Едва ощутимо, только один раз. Хината, о, он просто вздыхает. Ведёт рукой по его спине и слабо прихватывает ткань его футболки. Они не разговаривают — просто стоят там, качаясь на волнах спокойной любви.***
Он сидит в своей гостиной, прижимая колени к груди — синтетическая ткань дивана царапает его ноги. Хината стоит перед ним; видеть его хмурым так непривычно, что каждая складка кажется врезанной в камень его лица. Этой ссоре уже несколько часов — хотя это едва ли можно назвать ссорой: скорее Хината пытается выразить свои тревоги и добиться ответа, а Кенма просто слишком хочет разрыдаться, чтобы отвечать. Это уже давно началось, думает он. Споры, крики, слёзы и разочарование. Сон спина к спине или вообще по отдельности. В последние дни они отдалились друг от друга на планетарное расстояние. — Я имею в виду… ты вообще меня ещё любишь, Кенма? Я люблю, отчаянно думает он. Я так, чёрт побери, тебя люблю. Я не могу представить себе жизнь без тебя… и… и я знаю, что я не всегда показываю это, но я люблю тебя. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя — пожалуйста, не расстраивайся. Пожалуйста, не разочаровывайся, я пытаюсь как могу. Он сочиняет целый монолог в своей голове, но, подняв взгляд, понимает, что не сказал ни слова и Хината уже плачет. Слова вязнут, как будто липнут к вставшему поперек горла куску жвачки, и он отчаянно пытается что-то — хоть что-нибудь — сказать. Слова не идут, поэтому он просто кивает, и Хината вздыхает, отводя взгляд, и проводит дрожащей рукой по волосам. — Я не знаю, что делать, — наконец признаётся он. Его слова шинкуют воздух, в котором Кенма даже боится представить нож. Это уже давно копилось, думает он. — Ты никогда не говоришь со мной, Кенма, никогда не говоришь, что не так. Ты просто уходишь в свой собственный маленький мирок, и это так больно, так больно, потому что я просто… я просто не знаю, что делать. Пожалуйста, будь здесь для меня. Клянусь, я стану лучше — клянусь, я изменюсь. Кенма хочет выразить свои чувства, кинуть Хинате спасательный плот, спасти его, спасти их. Но он не может, не может, не может. Каждый раз, стоит ему открыть рот, становится только хуже, и выражение лица Хинаты становится всё более и более разочарованным. — В отношениях нужно брать и отдавать. Тебе нужно иногда просто отвечать взаимностью. И… и я знаю, что это трудно. Я знаю, что из-за твоей тревожности тебе трудно брать меня за руку на улице или даже ходить на свидания, но иногда я чувствую себя таким… нелюбимым, наверное. Как будто ты не хочешь быть рядом со мной — или ты думаешь, что это отвратительно, когда я пытаюсь поцеловать человека, с которым встречаюсь шесть лет, в щёку после того, как он купил мне ужин. Кенма хочет рассказать ему, что он выражает свою любовь по-другому. Когда он накрывает Хинату, уснувшего на диване после долгого трудового дня. Когда он звонит его маме, чтобы узнать у неё рецепт булочек со свининой, потому что Хината как-то обмолвился, что скучает по ним. Когда он приходит на каждый его матч, хотя от больших толп у него волосы на голове шевелятся, а сердце заходится в бешеной скачке. Когда он встаёт ни свет ни заря, хотя ненавидит утра, чтобы убедиться, что у Хинаты всё собрано для выездной игры с командой. Когда он заставляет себя пойти в переполненный магазин и потратить деньги, которые копил на новую игру, на продукты, чтобы удивить Хинату ужином из пяти блюд. Когда он оставляет Хинате записки в коробке с ланчем и когда он покупает его любимое средство для мытья посуды, хотя сам не любит его запах. Ему не так просто произносить всё вслух, как Хинате, ему трудно сказать «я люблю тебя», но он действительно любит его. (В редкие ночи, когда Хината тихо спит на подушке рядом с ним, он шепчет о том, как сильно его любит, шепчет все, за что он его любит, опять и опять, снова и снова, как мантру чистого обожания и любви.) Кенма хочет рассказать ему всё это — ему нужно рассказать ему, но он не может. Просто не может. Слова застревают где-то в глотке бессмысленной мешаниной глаголов, существительных и прилагательных. Каждый раз, когда он пытается открыть рот, его челюсти будто срастаются. Тревога колотится в его черепной коробке, шепчет злобно: а что, если ты скажешь что-нибудь не то? Что, если он от этого расплачется только сильнее? Это всё твоя вина, это всё твоя вина. — Шоё, пожалуйста… — это всё, что ему удаётся сказать, прежде чем он снова сжимает зубы. — Нет, Кенма, я… — Хината снова вздыхает и скрещивает руки. Его глаза окаймлены красным, и Кенма замечает, что в уголках его глаз всё ещё пухнут слёзы. Он хочет вытереть их. — Я думаю… — Хината осторожно жуёт слова, будто гадает, стоит ли их произносить. — Я думаю, нам нужно видеться с другими людьми. Не думаю, что тут можно что-то сделать. Кенма сильнее прижимает колени к груди. Он пялится в пол, изучая пёстрый рисунок на ковре, пока его мозг пытается отгородиться от этих слов. — Ты можешь просто ответить мне? Пожалуйста? — голос Хинаты тих, но эмоций в нём через край. Он ждёт от Кенмы знака, причины остаться. Кенма сидит на диване мраморной статуей. В голове пусто, а в мыслях только надежда на то, что ему послышалось то, чего он боялся с тех самых пор, как начал эти отношения. Тяжёлый вздох и шорох шагов. Неуверенность в голосе Хинаты почти осязаема, когда он говорит: — Наверное… Наверное, вот и всё. Кенма не шевелится, не говорит ни слова. Он не видит, как Хината уходит, но слышит, как закрывается дверь — тихий звук, почти непозволительный в этот момент, и вдруг Кенма понимает, что теперь он совсем один.***
Ты думаешь обо мне так часто, как думаю о тебе я? [стереть]***
— Мне вчера ещё сон приснился. Они лежат вместе, Хината водит рукой по волосам Кенмы, курлыча по-птичьи, а Кенма мычит как пчела. Пятна света едва проникают сквозь цветное стекло окон, выходящих на восток, и золотые жилы натягиваются в тишине комнаты, сверкая окрашенным светом. Один луч скользит по его животу, выхватывая изгиб его диафрагмы, оседающие в воздухе частицы пыли и засосы, разбросанные по его бёдрам. Он кидает взгляд вверх сквозь сальные пряди, пытаясь вглядеться в лицо Хинаты, прочитать его выражение. Он щурится, когда солнце попадает ему в глаз. Хината просто издаёт какой-то грубоватый горловой звук, посторгазменно расслабленный, и распутывает какой-то особенно тугой узел в волосах Кенмы. Кенма думает, что ему часто снились такие сны. Почти каждую ночь, снова и снова. Иногда Хината будил его, рыдая, и Кенма обнимал его до восхода солнца. Иногда он просто садился на кровати, и непривычная тишина топила комнату в самом начале нового дня, и Кенма мог только лежать, свернувшись, рядом с ним, как старый верный пёс. — Что тебе приснилось? — его голос едва громче шёпота, и ритм, с которым Хината наглаживает его волосы, сбивается. Он высовывает язык и хмурится, пытаясь вспомнить сон. Кенма не может не отметить, как мило он выглядит. — Этот сон был похож на другие, — медленно, вдумчиво говорит он. — Мы были, наверное, в Париже. Там была большая башня… — Эйфелева башня, поправляет его Кенма про себя. — …и мы были танцорами, лучшими своего времени. И мы были влюблены — разумеется, мы были, — но мы были пьяны после концерта. Никто из нас не посмотрел по сторонам, но я… я толкнул тебя в сторону, когда увидел фары. Кенма хмурится. — Во сне до этого, — продолжает Хината шёпотом, будто открывая секрет, — Мы были рыбаками где-то в двадцатых годах. Я думаю, ты любил меня в этом сне, потому что ты прыгнул за мной, когда меня смыло волной за борт. А ещё до этого мы были любовниками. Тот сон был странным — мы не были похожи друг на друга, не как в других снах. Но я знал, что это был ты. Ты так же улыбался, так же смеялся и так же ковырял ногти, когда нервничал… я просто, просто знал, что это ты. Мы всегда встречались в поле под покровом темноты. Я хорошо это помню. Мы пили пиво и вместе пялились на звёзды, и боже, Кенма, мы были так влюблены. Но мы оставили друг друга, остались со своими супругами, завели детей, пошли каждый своим путём. И, эм, я не думаю, что мы ещё хоть раз видели друг друга. У Хинаты вдруг будто бы чуть перехватывает дыхание, и он сильно, до боли тянет волосы Кенмы. — И, я думаю, ещё раньше этого сна… — Шоё… — тихо перебивает его Кенма, поворачиваясь к нему лицом. Хината мгновенно затихает, закусывая щёку изнутри, будто возводя преграду на пути остальных слов, которых сорваться с языка. Кенма долго смотрит на него, а потом вздыхает и находит его руку. — Я… — начинает он. — Я не знаю, почему мы всегда расстаёмся или умираем в твоих снах. Он расстроен, конечно же, но он пытается не показать, как сильно это всё тревожит его. Хината только мотает головой и улыбается ему — и неожиданная грусть этой улыбки потрясает Кенму до глубины души. Он кажется себе оленем Фриды Кало — стрелы вонзаются в его тело промеж рёбер, проникая в грудь, доставая до сердца. — Нет, нет, — в голосе Хинаты, кажется, скользит почти ярость, когда он крепче сжимает его руку. — Мне кажется, ты не на то смотришь. Они не о том, как мы умираем или теряем друг друга. Я думаю, эти сны о том, что нам всегда удаётся найти друг друга снова и снова. Что я всегда возвращаюсь к тебе, когда бы мы ни жили. — Но всё же, — не может удержаться Кенма и чувствует себя полным дураком из-за того, что это так сильно его волнует. Он слишком загоняется? — Тебе никогда не снится… как мы стареем вместе? Женимся, покупаем дом… — Растим вместе детей, хочет сказать он, но мысленно прикусывает язык. Хината просто как никогда нежно и тихо мурлычет и моргает медленно, глядя на Кенму. Он отпускает его руку и переплетает их пальцы, водя большим пальцем по перепадам его костяшек. Кенма изучает его ногти, нестриженые маленькие бежевые овалы. — Кажется, нет, — наконец признаётся он, и Кенма вдруг понимает, что задержал дыхание. — Но, Кенма, это всего лишь сны. Они ничего не значат.***
Он выезжает из Токио. Он едет, и едет, и едет, пока городские огни не расплываются как чернила в воде неясными очертаниями общества. Он съезжает на просёлочную дорогу как можно скорее (он сильно нервничает, когда едет по автомагистрали) и останавливается только тогда, когда городской пейзаж вокруг сменяют картины пригородов и сельскохозяйственных угодий. Он паркуется в поле, вдалеке от дорог, жужжащих автомобильными шинами, и гадает, увидят ли его хозяева земли и прогонят ли прочь, но ближайшие дома начинаются далеко, а само поле заросло травой. Поздно. Поздно и тихо, и Кенма совершенно, совершенно не знает, что творится у него в голове. Теперь у него есть немного времени. Он вылезает из машины — целлофановый пакет в его руке оттягивают шесть банок пива — и садится на всё ещё горячий капот. Ветер перебирает его волосы, и он наклоняет голову, глядя на цветок мака, который странно, медленно кренится под лаской ветра. Над ним бесконечные звёзды больше не давят собой городские огни. Под ним море травы только и ждёт, чтобы поглотить его. Он чувствует себя связанным; он один в своём одиночестве. Одинок в своём уединении. Он открывает пиво, сидит так в поле, где провода линий электропередач нависают низко, где облака тяжелы и измотаны, и думает. Он думает о Куроо и Бокуто и о том, как у них дела; о том, что, наверное, ему стоит всё-таки перезвонить Куроо, что ему стоит извиниться перед Бокуто за то, что нагрубил ему на той домашней вечеринке. Он думает о своей матери, о своём отце. Он допивает пиво, открывает другую банку и думает о школе и работе, о той милой паре, живущей ниже по улице — они так и не зашли к ним с бутылкой вина. Он долго, долго думает о Хинате. Он гадает, скучает ли он по нему так, как скучает он сам. Счастлив ли он, что он делал сегодня. Гадает, как прошла тренировка в среду и правильно ли он питается, ту же ли квартиру снимает или снова съехался с Ячи. Он гадает, думает ли Хината о нём так же, как думает о нём он. Он открывает третью банку. Он думает о себе. Он пытается не зацикливаться на этих мыслях, потому что от них хочется рыдать — скорее всего от жалости к себе. На его лице не стынут большие уродливые слёзы, он не заламывает руки. Просто солёные капли выступают в углах глаз и срываются вниз, когда он моргает. Пухнущие мысли в голове путаются, когда он приканчивает оставшиеся бутылки. От алкоголя в животе тяжело и кажется, будто он проглотил облако. Он слишком пьян, чтобы вести, поэтому он просто забирается на заднее сиденье и проваливается в сон без снов. Он просыпается, прижимаясь щекой и плечом к влажному окну. Трещит шея и гудит голова, когда он садится прямо и проводит рукой по сальным волосам. Рубашка влажная: изморозь, ударившая ночью, уже растаяла и пропитала её от воротника. Кенма вздыхает, трёт закрывающиеся глаза и вслепую тянется за телефоном, звонящим рядом с его бедром. На экране высвечивается Куро, и, прежде чем телефон звонит в третий раз, Кенма сбрасывает. Окно входящего вызова закрывается, и экран тут же тонет в наплывших сообщениях. Восемь пропущенных от Куроо, ещё несколько сообщений от него же, вопрошающих где ты? Три пропущенных и четыре сообщения от Бокуто, сообщение от Акааши и даже одно от Фукунаги. Кенма морщит нос и блокирует экран, угольно-чёрный в свете раннего утра. Ему дерьмово — душевно, физически, эмоционально. От того, что все эти люди волнуются о нём, его сердце рвётся ещё сильнее. Он выключает телефон и бросает его на пол, откидываясь обратно на сиденье и прижимая руку к глазам. В те дни он почти не разговаривает.***
— Эй, Кенма, ещё не спишь? — Нет. — О, хорошо. — Что-то не так? — Нет, я просто… просто хотел поговорить. — О чём? — Ни о чём таком. Думаю, просто хотел услышать твой голос. — О. Ладно, хорошо. … — Эй, эм. Тебе когда-нибудь казалось, что мы, типа, встречались раньше? — Не уверен, что понимаю, о чём ты. — Ну, в прошлом или вроде того. — Опять думаешь о тех снах? — Нет… нет. Или возможно? Не знаю. Иногда у меня появляется странное чувство, будто я знаю тебя дольше, чем на самом деле. — Хм-м… — Думаешь… думаешь, мы встретимся ещё раз? В будущем? В другой жизни? — Я… думаю, да. Надеюсь, что да. Не хочу представлять свою жизнь без тебя — не вижу себя без тебя, Шоё. — Я тоже. … — Эй, Кенма. — Да? — Ты ведь… ещё любишь меня, да? — …Разумеется. Почему ты спрашиваешь? — Просто проверяю, наверное. — Иди в кровать, Шоё, пожалуйста. Иди сюда. — А, хорошо. Я люблю тебя. — Я тоже. Спокойной ночи. — Сладких снов, Кенма. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю. — Я тоже тебя люблю, Шоё. А теперь, пожалуйста, давай просто спать.***
Эй, думаю, нам нужно поговорить. [стереть]