Плата за одолжение

Рюноске догадывается, что на вес не тяжелее птичьего перышка, совсем необременительный. И вовсе не знает — что делать на чужих руках, уверенных, но чрезмерно напряженных, видимо, оттого, что все нервы в них до предела напряжены. Это выдает непроизвольное сокращение мышц, мелкое, чуть похожее на судорогу. Рюноске знакомо подобное состояние, он не раз сам попадал в него, перенапрягаясь до степени, когда в вертикальном положении держало одно лишь усилие воли. Но подобный опыт не наполняет знанием: как поступать, когда пальцы жестко впились в бедро, и чужая, прикрытая лишь одной тонкой рубашкой, грудь служит тебе опорой и поддержкой. Чересчур непривычно, и то, что в придуманном плане считалось таким простым, на деле слишком смущает. Наилучшим вариантом кажется нарочитая расслабленность, имитация бессознательности. Впрочем, неловкая, неубедительная для кого-то хоть мало-мальски смыслящего в медицине и хитроумных уловках, но, к счастью Рюноске, хорошо сработавшая на Накаджиме Ацуши. Остается лишь затаиться, регулировать частоту и шум дыхания, да не заливаться краской слишком уж сильно. Первое дается труднее второго. Все время першит в груди, будто там задвигалось нечто, любящее щекотку, либо будто Расемон пытается открыть там врата. Рюноске изо всех сил пытается подавить спазмы, но иногда его сотрясает дрожь. И, когда их с Ацуши подрагивания не совпадают, тот поправляет Рюноске в своих руках. Митенки делают прикосновение его рук безликим прикосновением ткани, но на границе перчатки голая, чуть влажная от пота кожа пальцев горячо касается голой ладони. Рюноске ответно не шевелит пальцами, но этого и не требуется, все равно словно ведешь руками по простоявшей весь день на теплом солнышке статуе. И тогда голова на расслабленной шее непроизвольно крепче прилинает к чужому телу. Шум города слышится в ней гулом моря, затемняется усиленным биением чужого сердца и еще более учащенного — своего. Где-то над взлохмаченными волосами сипло и тяжело дышит Ацуши, так, словно это он недавно проиграл битву. Какофония звуков почти сводит с ума, вплетаясь умным отголоском в раздирающее желание прокашляться. Но к чему поддаваться ему, если оно — бесполезно? Если после него станет стыдно позволять Ацуши тащить себя в офис Вооруженного Детективного Агенства? К врагам, одна из которых способна вернуть здоровье. Рюноске помнит, как ненавидел это предложение, поступившее к нему в первый раз. Как кидался на Ацуши, стараясь его уничтожить, стереть, поглотить, избавиться. Тогда он ненавидел и Дазая, который, как видно, не без удовольствия разболтал об его диагнозе. О том, что именно значат кровавые сгустки на носовом платке. Однажды, после очередной ожесточенной схватки, Рюноске, едва сумевший отступить, забыл подобрать с мостовой чертову тряпку. А в следующий же бой — увидел, как Ацуши вынул ее из кармана, так, словно все это время носил с собой и… Рюноске не хочется жалеть себя. Он прекрасно помнит, что все те люди, чем-то значимые в его жизни, в итоге оказывались виновниками смущения и боли. Невольно или специально, они унижали, подставляли под моральный удар, калечили и разрушали то, что еще оставалось от самого существа. Рюноске сам давал им такое право, сам хотел доказать, насколько силен, насколько хорош. Но в тот момент, когда Ацуши предложил вылечить его — и легочную болезнь, и застарелые, никак не подживающие толком рубцы, и кости, все время ломящие на металлической стяжке, — Рюноске еще никогда не чувствовал себя настолько возмущенным. И лишь потом, месяцами спустя, когда время жизни убыло почти до конечной точки, как вода убывает во время отлива, когда мысли его устали от воспоминаний о том, какими решительными у Ацуши тогда были глаза, какими волевыми скулы, когда усталость и боль заполнили собой все, а стирать их стали лишь те несколько встреч с тем же Ацуши, за которые Рюноске так и не решил сдаться… Тогда у Рюноске созрело намерение: он принимает предложение, чего бы это не стоило. Он проникает к чужим, хотя и есть вероятность, что он идет в ловушку, а за ней будут следовать заключение и казнь, но она слишком мала. Очень уж рьяно выкрикивает свои обещания Ацуши. Так, словно готов при надобности выступить против своих ради Рюноске. Какая ирония! План прост — он полечится, а потом убьет их всех. Всех, кто когда-либо сможет помешать планам Мафии и Мори-сана, всех, кто растревожил его покой. И начнет с Ацуши. Пусть сегодня Рюноске в очередной раз проиграл, но уже не по горячности — по расчету. А, быть может, притворился поверженным лишь потому, что Ацуши так опрометчиво кричал, что если нужно — потащит его на руках через целый город. Кто же думал, что он, упрямый, как Дьявол, правда протащит Рюноске от самого порта почти до центра. Видимо, тупому тигру платят гроши, раз спустя почти год работы в Агентстве у него нет никакого личного транспорта. Да и плевать на это! Может, это даже не так уж и плохо… Боль и шум поглощают мысли, разбивают их осколками жизненного витража, уводят из-под контроля. И в себя Рюноске приходит заботливо усаженным к Ацуши на колени. Боли нет, а жизнь длится, вписанная в ту часть города, где Рюноске почти никогда не бывает. Грустит совсем слабо мигающими огнями полутемный парк, и колесо обозрения мелькает перед глазами огромной и по-нелепому круглой тюремной клеткой. Рюноске обнимает Ацуши за шею, и темная и соленая нитка крови, смешанной со слизью, тянется в подставленную без всякой брезгливости ладонь. — Знаешь, я все еще хочу убить тебя? — Рюноске не понимает, зачем говорит это вслух. Его неуверенный голос сейчас, словно голос совести, но он отнюдь не бесцветен, он окрашен в серые тона легкой печали и невнятные — обеспокоенности. — Ну, и что? — мягко отвечает Ацуши вопросом на вопрос. И добавляет, с наигранной беспечностью. — А я просто хочу. Ведь за одолжения платят. И улыбается странно и страшно. Рюноске приоткрывает рот, пораженный двусмысленностью последних слов, и тяжелые капли снова соскальзывают с губ вниз. Ацуши ловит их в руку, подносит ее к лицу, и делает то, чего бы не сделал никто на свете. То, что пронизывает каким-то непонятным страхом, обнажая понимание, что рядом кто-то еще более безбашенный, еще более дикий, чем ты сам. Ацуши причмокивает от удовольствия, словно бы превратившись в оголодавшего без охоты тигра, пока смешанная со слюной кровь Рюноске, кишащая туберкулезной палочкой, не заканчивается. Только тогда Ацуши помогает Рюноске вытянуться и прилечь, чтобы спокойно пересилить недомогание, укладывает его голову к себе на колени. — И что? — переспрашивает Ацуши, облизывая перепачканные кровью губы, будто те в чем-то изысканно-вкусном. Только тогда Рюноске вспоминает, что тигр может исцелить себя сам. В отличии от него. Это и сделало бесстрашие Ацуши таким удивительным. Рюноске все не может прикрыть ни открытого рта, ни широко распахнутых глаз. Он видит приближающуюся руку Ацуши, но теперь словно он сам превратился в нагретую солнцем статую. Чахоточный жар расползается под кожей, чтобы вот-вот соприкоснуться с чужим теплом. Потому что Ацуши вдруг касается подушечками пальцев губ и медленно, изучающе гладит их, как не сделал бы, кроме него, никто на свете. И Рюноске вдруг совсем обессиливает, как будто не было никакого притворства, когда Ацуши его нес. Словно в то время он вправду не был способен шевелиться, как хотел представить со стороны. Он — словно загнанная добыча в руках Ацуши. — У тебя есть два пути, — делится тот, видимо, тоже заранее составивший план. — Либо принять лечение Ёсано-сан напрямую. Но она исцеляет лишь тех, кто почти мертв. Либо принять в себя мою кровь — она способна лечить не только меня, но это огромный секрет. К тому же, после того, как я попробовал твоей, это будет справедливо, правда? Третьего варианта будто вовсе нет, но почему же это не вызывает досады? Спесь и гордость словно уснули в настоящий момент вместе с болью. Рюноске судорожно выдыхает из себя живое тепло, и Ацуши снова касается его лица — гладит по щеке. В прежние времена Рюноске бы заговорил о том, что ни меч, ни пламя, ни тем более чьи-то посторонние руки никогда не коснутся его. Призвал бы способность. Впился бы зубами в чужую кисть. Но… теперь все изменилось. Тигр загнал его в тупик. Настолько приучил к себе, что не только причиняемая им боль, но и ласка кажется естественной. Тогда-то Рюноске с внутренним ужасом осознает, он больше не хочет боли. И склонен выбрать второе предложенное решение. А еще — что он почти поверил в то, что тот, кого Рюноске сперва ненавидел, на самом деле единственный, кто взаправду позаботится о нем. Ведь почти что целый год именно это и происходило: пусть через стычки, пусть через схватки до крови и сломанных костей, но глядя в глаза Ацуши, Рюноске почему-то ощущал, что кому-то нужен. Хотя бы как противник, но необходим. Может, тигр чувствует то же самое и не хочет терять это со смертью Рюноске? Тогда Рюноске, пожалуй, сможет безоглядно довериться. Он молчит, он не может озвучить вслух, но от мыслей о том, что эта прихоть закончится смертной бойней, в сердце болью впивается сотня иголок, и это — даже хуже, чем позволить тьме затенить себя, как позволялось всегда при малейшем намеке, что Рюноске покажется беззащитным и хрупким. Потому что тогда он боролся за свои принципы, за веру, за то, что по его мнению представляло ценность и было смыслом жизни, биения крови в этом сердце. А сейчас — Рюноске сам, добровольно борется за себя, и это слишком ново, чтобы рассчитывать на старые методы. Так ли уж велики для него на самом деле интересы Мафии? Или это он сам придумал план, в котором исполнения заслуживает лишь одна только часть — спасение ради дальнейшей жизни? Золотой глаз луны ярко вспыхивает из-за набежавшего облака. В нем пусть и призрачная, но наметка на выход из тьмы. Может, стоит попробовать? — Ну хочешь, когда ты будешь здоров, я поддамся? Может, стимул убить меня тебя убедит? Потому что… не хочу я продолжать все, зная, что тебя нет! — голос Ацуши жар и пламя. Он кричит, встряхивая Рюноске, и клетка-колесо на мгновение сжирается желтой вспышкой ночного светила. — Я не хочу, — едва слышно шепчет Рюноске и кусает себя за губу, словно жалея, что слова оказались слышны. Но часть цвета перетекла в них, сделала их весомыми и яркими. — Живи. Повисает гнетущая тишина, лишь встревоженные криком птицы хлопают крыльями над головой. Молчание начинает тяготить. Оно словно вливает в Рюноске еще большую слабость, и он, почти растерявший все, кроме желания пожить еще немного, через невероятное усилие уточняет: — Если плата за одолжение не будет слишком уж высока. — Обещаю, она будет приемлемой, — уже мягко говорит Ацуши. И снова ласково касается губ.