В попытке согреть тебя своими оледеневшими пальцами

Повернув резную ручку по часовой стрелке, Цзянь шагнул в безмолвный и непроглядный мрак. Чарующий и подрагивающий огонек свечи осветил маленький кусок комнаты; прошлепав босыми ногами по гладкому плиточному полу, он остановился у настежь открытого окна. Дождь мощными струями воды беспощадно хлестал по оконной раме, холодный ветер властно и яростно играл с белыми прозрачными занавесками, танцевал с ними причудливый, красивый танец, водил их из стороны в сторону и плавно то отпускал, то снова захватывал в томительный плен. Порыв ветра, залетев в комнату, ласковыми и невидимыми пальцами взъерошил его волосы, нежным поцелуем мазнул по щеке и рассмеявшись, гулким эхом отразился от стен комнаты и унесся дальше, покорять людские сердца. Вдохнув полной грудью холодный воздух, он посмотрел на свечу и поставил дрожащую ладонь над трепетным, горящим огоньком. Мелодичный и прерывистый шепот разрезал дремлющую тишину, как нож сливочное масло: — Поторопись, Цзянь. Время не ждет. Вздрогнув, Цзянь растерянно оглянулся, выставив позолоченный, почерневший от времени, подсвечник вперед, в неосознанной попытке защитить себя. Сонная и невозмутимая тишина провоцировала на панику. Его громкое и прерывистое дыхание, он уверен, мог не услышать только абсолютно глухой человек. Мрак осторожно следовал за ним по пятам, лениво окутывал его своими склизкими щупальцами, неспешно ласкал легкими мазками голые беззащитные пятки. Цзянь шагнул вперед. Мрак шагнул следом. — Он опоздает, — донесся до него тихий и тяжелый шепот. — Опоздает, — раздался приглушенный хрип, словно кто-то находился рядом с ним, но их разделяла стена воды. — Глупый мальчишка! — оглушил гневный надтреснутый крик. Цзянь почувствовал резкий тычок в спину, будто кто-то подгонял его двигаться вперед быстрее и не останавливаться. Страх сковал шею железной колючей заржавевшей проволокой. При каждом коротком вздохе она издавала неприятный, скрипучий звук, беспощадно режущий по ушам и стискивала горло сильнее, жестче, без колебаний. Белый кролик, внезапно пробежавший мимо него, отбросил маленькую тень на освещенный кусок пола и привлек все его внимание; темнота неохотно отпустила его из своей стальной хватки. Достав из цветастого жилетика большие часы на цепочке, кролик взглянул на циферблат и беспокойно пробормотав: — Я опаздываю! — исчез в темноте комнаты. Цзянь, подгоняемый детским любопытством и колючим страхом, ринулся за ним. Он вспомнил, почему ему надо поторопиться. Но непонятно: в голове не возникло ни одной противоречивой мысли из-за говорящего кролика; его затопила жгучая и непоколебимая уверенность в том, что это совершенно нормально, что так и должно быть. Огонек свечи потускнел, боязливо отбросил его тень на стену огромной, бесформенной кляксой. У его тени не было ни формы, ни глаз, ни души. Она слилась с чернотой и тишиной в одно целое. Кролик скрылся в темноте, он снова остался один. Шагнув вперед, Цзянь замер, увидев огромный и массивный стол. Раздался щелчок. Отрывистый и пронзительный. Комнату осветили сотня свечей. — Подойди ближе, — сказала фигура, сидящая за столом. — Попробуй пирожок, тебе понравится. Проглотив кучу вопросов, он без лишних слов подошел к столу, на котором, помимо свечей, стояла глубокая чаша, наполненная прозрачной водой, и плетеная корзинка, полная пирожков. Неуверенно протянув руку к корзинке, он вытащил один теплый пирожок и попробовал, надкусив немного. Пирожок без вкуса удовлетворил его голодный желудок. Наклонившись ниже, Цзянь увидел в воде свое отражение, а через секунду его висок пронзила пульсирующая и невыносимая боль. Он услышал свой крик, видел, как его друг висит над котлом с кипящей жидкостью, руки и ноги его были связаны, лицо перекосило от боли, по волосам стекала кровь и с шипением растворялась в котле. Чжань был подвешен на железном крюке, а внизу его ждала лишь смерть, и у Цзяня было всего тридцать минут, чтобы пройти три двери и спасти его. Сердце болезненно сжалось в груди, он вынырнул из воспоминаний. — Осталось двадцать пять минут, — равнодушным и ничего не выражающим голосом произнесла она, вытащив из рукава колоду игральных карт. Красный капюшон скрывал верхнюю половину лица, открыв лишь пухлые губы, по краям которых текла кровь. Кровь капала девушке на белый воротник рубашки, жадно впитывалась, оставляя после себя маленькие, круглые пятнышки; некоторые капли капризно скатывались по кожаному черному корсету вниз, разбиваясь о шнуровку. Ему казалось, что он слышит их предсмертные крики и этот звук определенно ему не нравился. Она вытянула руку с перемешанной колодой вперед и сдержанно кивнула, позволяя ему взять одну карту. Туз пик. Нахмурившись, он посмотрел на бледные тонкие пальцы девушки, которые на секунду сжали колоду сильнее, а потом, отпустив, вытянули еще одну карту. — Туз крести. Ты наденешь шкуру зверя, загнанного в угол, — философски изрекла она, схватив его карту, положила обе карты на стол соединив вместе. Две карты смотрели на него острием вверх. — Скажи мне, какой подарок был самым ценным в твоей жизни, — ее губы дрогнули, растянувшись в легкой полуулыбке. Она протянула ему карты, и он взял их, коснувшись на мгновение ее руки. Рука была холодной, как у мертвеца. — Бенгальский огонь, — ответил он, посмотрев на свою раскрытую ладонь. Ощущение заботы и необыкновенного тепла до сих пор согревали его. Цзянь помнил, как Чжань пообещал защищать его. Всегда. Пока он не станет достаточно сильным. Если бы друг только знал, сколько усилий ему стоит сейчас не забиться в темный угол, и не схватиться за волосы от страха и одиночества, но он не может отступить назад. Не тогда, когда его лучшему другу требуется помощь. От невеселых мыслей его отвлек голос девушки: — А теперь ступай, у тебя осталось двадцать минут. И он побежал, плечом вонзившись в очередную дверь, навалился на нее всем телом и толкнул, выворачивая ручку на сто восемьдесят градусов. У него в голове проносились ее слова: «Двадцать минут, двадцать минут, двадцать минут». Он пытался стряхнуть с себя ее слова, как песчаный стеклянный мираж, пробуя соскрести невидимыми, сломанными пальцами грязь и сюрреалистичность происходящего со своей кожи, непроизнесенные слова со своих пересохших губ, страшных мыслей, жужжащих в голове роем черных, жирных мошек, жадных до чужиx переживаний и страданий, стереть все наждачной бумагой и бежать, бежать, бежать, нестись сквозь жуткую темноту, чувствовать горький ком в горле и хватать руками пустоту, в необъяснимой надежде избавиться от самого тягостного и уродливого кошмара, который он только мог себе представить. Цзянь слышал вырывающееся с хрипом дыхание из своих губ, чувствовал собственное сердце, колотящееся о ребра в надежде пробить томящую клетку и спастись; он ощущал, как мрак гнался за ним по пятам, как опытный матерый охотник, и облизывался в предвкушении полакомиться самым долгожданным обедом. Единственный путь спастись — еще одна дверь. Дверь, отделяющая его от Чжаня. От его самой неудержимой и страстной фантазии. Его губы открывались, бормоча беззвучным шепотом: «Несправедливо, несправедливо, как же это несправедливо». Дверь открылась, добродушно впустив незваного гостя на порог. Он хотел вернуться с Чжанем обратно, в комнату друга, где было уютно и хорошо, где они бесились, звонко смеялись и улыбались друг другу, где Чжань приносил ему чай с едой, а Цзянь постоянно что-то ломал или рвал — за это друг колотил его, выгонял, но никогда не пытался задеть, всегда прощал его и разрешал больше, чем своей сестре. Он не говорил ему о своих чувствах, а Чжань не пытался давить. Друг понимал его, и сколько же теперь стоило его понимание, когда он сам стоял на перепутье, не в силах сделать еще один шаг вперед. Однажды Чжань сказал ему, тогда по телефону, что хочет увидеться с ним. И он повторил его слова: — Я прямо сейчас так сильно хочу с тобой увидеться. Ты не представляешь, как сильно, — Цзянь сполз по стене вниз, переводя дух. Воспоминания придавали ему сил двигаться дальше. Еще чуть-чуть. Совсем капельку. Кто-то пробежал мимо. Подняв подсвечник, он посмотрел на стену, где маленькая тень медленно росла и обретала человеческую форму. Белый кролик превратился в принца. Вокруг него бродили изможденные и безликие силуэты, страдающие клаустрофобией, до бесконечности повторяющие одни и те же действия. Некоторые гуляли по узкой и темной комнате, опускаясь на четвереньки, принюхиваясь к окружающему смраду, словно послушные собаки; другие напоминали марионеток на тонких нитях, которыми управляет талантливый и виртуозный кукловод; и все они непрестанно бились головами о стены в тщетной попытке освободиться. Они не трогали его, а он не пытался найти контакт с ними. Они — инопланетяне, с которыми не стоит знакомиться и заводить дружбу до гроба. Они — его самый искусный кошмар, который знал его, как свои четыре лапы, и они видели его насквозь, вглядывались в его истинную сущность своими черными провалами глаз. У них отобрали возможность смотреть на жалких людей, которые пытались оправдаться перед ними своими бесконечными попытками совершить благотворительность в сторону больного калеки. У них отобрали возможность чувствовать гнев; у него — возможность спрятаться за кем-то. Он чувствовал холод, который вкололи в вены без разрешения, без местной анестезии. Ему было плохо, его тошнило, но он продолжал сидеть на холодном полу, жаться к бетонной стене и смотреть широко открытыми глазами на силуэты, пожирающие чужие сны, мечты и желания. Они бродили по комнате совершенно безликие, одинокие, беспомощные, но зверски голодные. Голод управлял ими, показывал им путь и они шли, охваченные непонятным чувством долга и необходимости заглотить еще больше чужих переживаний, страхов, сожалений и боли. Они не подходили к нему, избегали света, как дикие животные, но поглядывали на него безразличным, ничего не выражающим взглядом, и фыркали, слизывая с пола остатки скорби. Его не сковывали тяжелыми цепями, но чувство, что он загнан в тесную золотую клетку, не покидало его. Белый кролик подошел к нему и встал напротив, наклонив голову на бок. Маска кролика скрывала его лицо, но светлые голубые глаза, поглядывающие на него с интересом сквозь прорези маски, напомнили ему о людях с горящими сердцами. Строгий черный костюм идеально и одновременно нелепо смотрелся на нем в этой жуткой, зловещей и леденящей душу комнате. Силуэты подходили к Кролику, смиренно склоняли головы и, жалобно скуля, слизывали с носков его туфель грязь. — Я опаздываю, — сказал он, протянув ему свою руку. — Тебе тоже следует поторопиться, Испуг, твой друг ждет тебя. — Кто я? — недоуменно спросил Цзянь и недоверчиво посмотрел на протянутую ладонь. — Испуг. — Почему? — Карты так сказали. Цзянь ухватился за протянутую ладонь, словно утопающий за спасательную веревку. Пальцы Кролика были ледяные, словно весь холод, пропитанный комнатой, проходил по его телу, как электрический ток по проводам, и скапливался на концах бледных сухих пальцев. Он расстегнул блестящую пуговицу на пиджаке и, вытащив часы из жилета, посмотрел на время, наклонив голову вперед. У Кролика были длинные светлые волосы, завязанные на затылке ярко-красной лентой, и Цзянь вспомнил девушку с красным плащом. Она смутно напоминала ему кого-то, про кого ему читали в раннем детстве; Цзянь не смог запомнить название книги, словно кто-то потусторонний стер информацию, как на жестком диске удаляют ненужные файлы. Вместо того, чтобы отпустить руку, он покрепче сжал сильные пальцы Кролика своими, словно боялся, что незнакомец исчезнет и бросит его среди чудовищ совсем одного. Кролик сжал его теплую руку в ответ. Ему были приятны прикосновения шершавых ладоней. Они побежали вместе. Горящее сердце Кролика горело ярким пламенем, пожирало темноту комнаты, с ненавистью откидывало изуродованные, сломанные силуэты в сторону, злилось на быстротечное время, которое осталось безучастным к ним. Пробегая мимо застывших портретов неизвестных, он видел, как растворяются чудовища, как сыпется их сизый пепел на паркетный пол. Он видел, как плачут души умерших в темноте и как они с завистью смотрят на него, пробегающего мимо их потерянного мира. Мира, который горел голубым и зеленым пламенем, между которых простиралось глубокое ущелье для живых, в чьих сердцах горел огонь. Он — их испуг, который они ненавидели всем своим существом. Они умирали не с улыбками на лицах. Еще одна дверь распахнулась перед ними, ослепив ярким светом. Цзянь вошел в комнату один, больше не чувствуя холодной ладони Кролика. Он исчез, а вместе с ним пропала уверенность в хороший исход. Счастливый конец откладывался на неопределенное время. С потолка на него падали синие цветы. Взяв один цветок большим и указательным пальцем, преподнес ближе к свече, чтобы повнимательнее осмотреть его. Синий василек с серовато-зелеными листьями, который обычно дарили неприхотливым к роскоши девушкам. Однажды он видел, как высокий брюнет подарил своей девушке букет синих васильков, она плакала и смеялась от радости и любви, прижимала одной рукой букет к груди, а второй лихорадочно вытирала рукавом розовой кофточки слезы. Она была счастлива, и Цзянь запомнил эту сцену, потому что она поделилась своим счастьем с ним. Хлопнули ставни окон, он вздрогнул и повернулся в сторону, осветив половину комнаты. На него налетел сильный порыв ветра, шустрым воровским движением он украл у зевающего Испуга две карты и унесся в сторону, но из темноты выскользнула бледная рука и подхватила карты; кто-то в темноте проговорил низким хриплым голосом: — Плата принята. Из темноты вышел мужчина. На его плечах висело черное потрепанное пальто, на ногах — черные высокие сапоги, а на голове черный цилиндр, вычищенный до блеска. Цзянь осторожно подошел ближе и тихо попросил: — Отдайте. — Шляпник, — представился мужчина, стряхнув с плеча слой пыли. — У тебя осталось семнадцать минут, не стоит испытывать мое терпение и просить то, что тебе не принадлежит. — Но я должен… — не успел он договорить, как Шляпник одним движением руки оборвал все разговоры на корню. — Тс, ты же не хочешь разбудить их, — он преподнес указательный палец ко рту и сверкнул озорным взглядом, который тут же потух, утонув в омуте блеклых зрачков. В один миг зелень его глаз сменилась серой пустотой. Цзянь повернул голову к окну и увидел целую стаю сонных ворон, которые жались друг другу и трепетали черными крыльями. Разозленные вороны способны выклевать человеку не только глаза. Чувство беспомощности его разозлило. Наглость незнакомцев раздражала его. Он хотел топнуть ногой, как делают маленькие дети, когда им не покупают желаемого или не объясняют простые вещи, но Цзянь также понимал, что каждый персонаж, который встречался на его пути — хозяева определенных комнат. Спорить с ними — значит зря тратить свое время. Он испытывал странную болезненную необходимость проучить их; и они явно не представляли, как же нестерпимо ему хотелось высказать все свое негодование им прямо в лицо. Шляпник подхватил его под локоть и проводил своего дорогого гостя до старого скрипучего дивана, не совсем гостеприимно усадив на мягкий полосатый плед, а сам уселся в глубокое кресло, обитое зеленым бархатом, придвинул гостю и себе маленькие фарфоровые чашки белого цвета. Налив в чашки горячий чай, Шляпник уперся локтями в колени и обратил цепкий взгляд зеленых глаз на Испуга. Чай с чабрецом оказался крепким на вкус и неплохим на запах. Вообще, комнаты и их владельцы не пахли, что было довольно странно, если вспомнить кровь и затхлость темных помещений. А еще он обжег язык. Цветы падали сверху. Василек угодил ему в чай. Цзянь поставил чашку обратно на изящное блюдце, ожидая, когда Шляпник начнет. — Почему в тот день ты хотел, чтобы вы попрощались? — спросил Шляпник и посмотрел на цветок в чашке, который медленно начинал увядать. — Он бы не принял меня, — ответил Цзянь, сцепив руки в замок и зажал их между дрожащих, от волнения, коленей. Но он был уверен, что дрожал от холода. — Ты восхищаешься им, его заботой и твердым характером, мужественным поведением. Тебе всегда казалось, что он идет впереди и тебе не догнать его, что ты будешь смотреть на его спину не в силах идти с ним в ногу. Шляпник открывал его душу нараспашку, как двери, которые открывались ему на встречу, когда он подходил к ним. — Хватит! — крикнул Цзянь, чувствуя боль. — Ты хотел привязать его к себе. Не осмелившись отказаться от его общества, ты хотел поймать его, но он всегда ускользал от тебя, как заяц от гадюки. — Прекратите! — задыхаясь, прошипел он сквозь зубы, с силой сдавив коленями свои пальцы. — Ты боялся потерять единственного друга, который понимал тебя с полуслова, принимал таким, какой ты есть, выслушивал твои переживания и ненавязчиво поддерживал, ни разу не показав жалости. Благодаря твоему эгоизму, у него все еще нет девушки. Шляпник посмотрел ему в глаза, и Цзянь утонул в сочной зелени его глаз. Его отражение было крохотным, но детально-точным, словно он стоял очень близко к своему зеркалу в ванной. Цзянь увидел себя и Чжаня, который протянул ему руку и улыбнулся. Его улыбка ослепляла, как полуденное солнце; его улыбка была ярче, чем у других людей, теплее и дороже. — Неправда! — Цзянь подскочил, красный от возмущения и стыда. — Да как вы…! — Ты страдаешь из-за клейма друга. Просто друга. — Достаточно, — шепотом произнес Испуг, упрямо вздернув подбородок. Но потом произошло то, чего он не ожидал. Шляпник одними губами произнес: — Голову с плеч, — и Цзянь остро ощутил себя пленником, приговоренного к смертной казни. Он провалился в небытие. Открыв глаза, он поднялся с холодной земли. Вокруг царила кромешная тьма: он не смог разглядеть собственных ног. Сделав шаг, он упал ниц, оглушительно-громко звякнув короткой цепью. Лодыжки его и запястья были скованы тугими цепями. Разодрав колени в кровь, он полз вперед, не разбирая дороги, не имея ни малейшего понятия, где он находился. Ему стало нечем дышать. Колени его дрожали, а по спине пробежал мимолетный холодок. Ему стало не по себе от невозможности вдохнуть больше воздуха, чем могли позволить легкие, словно он готовился к тому, что воздух внезапно исчезнет по приказу королевы. Королевы, которая без жалости и сомнений приговорила его к смертной казни. Он был невиновен, но его крик никто не услышал. Ночью, перед казнью, он лежал на соломе, которую ему великодушно постелили, скалившиеся во все тридцать два желтых зуба, стражника, сплюнув перед этим в миску с водой. Мертвецу не нужна вода. Кожа на подушечках пальцев скукожилась от истощения. Он не помнил, когда в последний раз ел. Его сил хватило лишь на то, чтобы продавить под собой сухую солому и мрачно уставиться в кирпич тюремной стены, которая отрезала его от внешнего мира. Такого желанного и недоступного ему сейчас. Единственный человек, служивший у королевы не смог спасти его. Он четко запомнил голубые глаза, смотревшие на него с любовью и нежностью. Никто ему не верил, кроме него. Перед казнью у него не оставалось сил идти. Стражникам пришлось выволочь его на Божий суд подмышки и поставить на колени перед всем честным народом. Гул и камни летели в его слабое тело с удивительной меткостью. Защитный механизм в его голове отключил все чувства, он стоял на коленях и смотрел на причудливые кольца в пне. Люди вокруг потешались над ним, а у него даже не оставалось сил ухмыльнуться им в ответ. У него не оставалось воли бороться. Он не был хозяином своей жизни. Те, кто с уверенностью утверждали, что они — хозяева своей жизни, не стояли на коленях перед целым отрядом солдат-карт, достопочтенных аристократов и насмехающимся народом, который из-за страха наказания кидали в него камни и потешались над ним. Они боялись оказаться на его месте. До дрожи в коленях. Они прекрасно понимали, что они — лишь марионетки в лапах у сильного и хитроумного кукловода, который периодически дергал за ниточки. Из прихоти. Ему хотелось прокричать что-нибудь ироничное, но он лишь закрыл глаза и наклонил голову, предоставляя палачу шанс заработать себе на хлеб сегодня. Он не хотел умирать. Он хотел увидеть мир, любить того, с кем встречался под покровом тьмы, а вместо этого он протер коленями пол своей камеры и смиренно ждал, когда же другой человек остановит его часы жизни. Он увидел лишь собственный беспомощный взгляд, на минуту отразившимся в лезвии его персонального орудия смерти. И потом он оказался в кромешной темноте, где на столе стоял белый фарфоровый сервиз. Очнувшись, Цзянь с трудом разлепил глаза. Глаза щипало и жгло огнем, из-за чего ему пришлось сильно зажмурить глаза и сдавить глазные яблоки большими пальцами. Он не шипел и не рычал от боли, а лишь глубоко и тяжело дышал. — Я не должен был этого видеть, — сдавленным голосом произнес Цзянь, тряхнув головой, чтобы сбросить оцепенение. Он перевел взгляд на Шляпника, в котором застыл немой вопрос, так и не произнесенный вслух. — У меня не получилось в последний раз договориться со Стариком, поэтому сейчас у меня есть пару секунд, чтобы увидеть его тень, пробегающую мимо моей двери. Слова, которые били больнее отрезвляющих пощечин. Слова, разбудившее в тварях ночи гнев, оплетали его со всех сторон невидимыми путами. Слова, которые эхом разносились в его мыслях и набатом били в барабаны, ожидая продолжения. Но продолжения не последовало. Шляпник удовлетворенно хмыкнул и, усмехнувшись, кивнул на диван. — Сядь, время предсказать твою судьбу. Ему хотелось сказать, что это полный бред. Шляпник с сосредоточенным видом достал из потайного кармана пальто пожелтевшие бумаги с графитными замысловатыми рисунками и разложил на журнальном столике, затем поднялся и быстрыми шагами подкрался к комоду, выдвинул несколько ящичков и вытащил пару мешочков с пучками трав; потом вернулся в кресло и положил каждый предмет на уготованное ему место. Поставив глубокую железную миску с водой на стол, он поджег травы и кинул в воду, а следом добавил мертвые листья василька. Комната заполнилась ароматом сожженной бумаги и винограда. Взмахнув рукой, Шляпник посмотрел на колоду карт, которая самостоятельно перемешалась в воздухе и выдала одну карту. — Бубновая шестерка.Чем больше знаешь, тем легче от нее убежать, — задумчиво сказал Шляпник, взглянув в отражении воды, по которой непрестанно шла рябь. Цзянь подумал, что незнакомцы устроили соревнование. Кто больше его запутает. Шляпник лидировал. Он потянулся к колоде и вытащил свою карту. — Десятка пик, — проговорил Цзянь, покрутив карту в руках, убрал ее в карман штанов. — Не верь своим глазам, только голосу сердца, — подсказал ему Шляпник, поднимаясь с кресла. — Торопись, конец твоего пути близок. Цзянь поднялся и направился к двери. Он чувствовал, что ему надо что-то сказать; на сердце было тяжело. Выйдя в темный коридор он оглянулся и увидел, как красный кровавый цвет, пятном расползся по одежде в области груди Шляпника. Мужчина поглядел на него мудрым взглядом, снял черный цилиндр с головы, подбросил в воздух, поклонился и, ловко поймав, снова надел на голову. Перед тем, как исчезнуть, превращаясь в рой голубых бабочек, он задал вопрос: — Что общего у ворона и письменного столика? Дверь закрылась, и чай в белых чашках остыл. Он остался один, беспомощный и растерянный. Огонь пяти свечей начинал потихоньку угасать, сузив зону видимости до небольшого круга света. Хотелось разбить что-нибудь хрустальное, чтобы тишина коридора перестала давить на него и путать мысли. Цзянь запрещал себе думать о том, что бесконечность сожалений могла обрушиться на него звездным дождем. Столько людей говорят о смысле и важности жизни, что теперь она предстала перед ним в уродливом платье, которое не раз надевали на себя люди в белых масках. Люди в белых масках носили дырявые платья. Чжань говорил ему поторопиться, а он застыл каменным изваянием на одном месте, не решаясь пойти дальше. Время ускользало от него, как песок, сквозь пальцы, а он не спешил поймать его на лету, собрать в кучу на дощатом полу и не стремился положить в карман, как поступил с картами и васильком, который упал ему на голову, когда он выходил из комнаты. Единственное напоминание, что Цзянь все-таки видел Шляпника — его воспоминания, сохранившиеся на задворках сознания. Он сделал шаг. А потом еще один. И еще. И еще. Не заметив, как сорвался на бег. Что значили слова Шляпника? От чего можно убежать в этом мире? Скрыться и спрятаться. — Невероятно. Потрясающе. Не верится, что я делаю это, — выдохнул он, всматриваясь в непроглядный мрак, обступающий его со всех сторон. Последняя дверь отворилась, впуская его в огромную залу, до краев наполненную водой. Вода струилась со стен и выбитого стекла на потолке, заполняя нишу в полу. Зеленую воду на полу затянуло трясиной. Болото, по краям которого росли жемчужные лилии. Посередине находилось большое старинное зеркало прямоугольной формы, которое пульсировало серебристым светом и звало к себе. Подойти поближе. Сердце стучало, как сумасшедшее. Болото было окружено полуживыми могучими деревьями, росшими из замерзшей и рыхлой земли, похожих на раздраженных кобр с раздутыми «капюшонами»; ветви их были длинными мокрыми покрытыми темно-зеленой вязкой слизью, смутно напоминали человеческие руки с кривыми пальцами, извивающимся, как дождевые черви. Они хватали своими гибкими пальцами золотых рыбок, подбрасывали их в хрустальный аквариум, который придерживали молодые русалки с коричневой кожей и изувеченными лицами. Он испуганно наблюдал, как русалки вытаскивали золотых рыбок из аквариума и пожирали острыми, как бритва, зубами в несколько рядов. Они не обращали внимания на чужака, а он в свою очередь пытался не издавать ни звука. Деревья ловили разноцветных лягушек и душили их крепко, точно крабовыми клешнями, прерывали их короткие жизни. Сглотнув, он посмотрел на мост. Его взгляд перехватили два горящих янтарного цвета глаза, равнодушно смотревшие на него. — Мне можно пройти? — спросил Цзянь, переступив с порога на каменный мост. Чудовище выдохнуло зеленоватый пар и скрылось в воде. Он инстинктивно попятился назад, как только его глаза увидели, как пар уничтожил красивые белые цветы. Они засохли, испуская сладкий аромат. — Пожалуйста! — шепотом прокричал он, вытягивая руки со сжатыми в кулаках картами вперед, уронив подсвечник на мост. Оглушительно. Уши заложило. Испуганные русалки с визжащими криками скрылись в воде. Эхо в этом месте было невероятным и ужасающим. Глаза вернулись. Свет луны показал ему огромную морду самого красивого в мире чудовища. Оно молчало и все смотрело на него, а потом утробно пророкотало: — Проходи, раз пришел. Замерев, он услышал свое учащенное сердцебиение, и на негнущихся ногах медленно пошел вперед, как маленькая полевая мышь, которая в первый раз оказалась в доме людей и не знала, где и что лежало. Цзянь узнал чудовище, которое видел в книгах. Лернейская гидра. Ядовитая и опасная; она несла смерть всему живому. Она сторожила саму Смерть. Его карта предсказывала смерть? А потом он побежал, увидев в зеркале друга. Чжань стоял по другую сторону зеркала и, прислонив ладони к своему изображению, смотрел прямо на него. Друг что-то кричал ему, но Цзянь не слышал. Его затопила радость, любовь и облегчение; ему хотелось коснуться руки Чжаня, что он попытался сделать, приподняв ладонь над отражением руки друга. Не успел он коснуться зеркала, как оно начало трескаться, а из трещин потекла алая кровь. Неверие и ужас затопили его. Он упал на колени, начиная судорожно собирать острые осколки стекла. В носу подозрительно засвербило, но он запретил себе поддаваться панике и отчаянию. Нет, нет, нет. У него еще осталось время. Цзянь был уверен в том, что у него осталось еще время. Хотя бы пять минут. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — шептал он, стискивая зубы, и, зажмурившись, сжимал в кулаке битые осколки стекла еще сильнее, царапая короткими тупыми ногтями ладонь и чувствуя, как по холодным пальцам стекает липкая кровь. Окропив землю кровью, он стал помеченным болью. Он помнил мокрый асфальт и горячее прикосновение рук к чувствительной шее. Он помнил пронизывающий до самых кончиков нейронов взгляд, пытающийся заглянуть в зияющие дыры самых сокровенных кошмаров. Он помнил его слова: «Я хочу стать сильнее. Быть способным защитить тебя», теперь Цзянь стоял на коленях, плакал и говорил: — Я совершил глупость, прости меня. Прости меня, прости… Две карты упали сверху и бесшумно приземлились перед ним. Червовая восьмерка и червовый валет. Распахнув глаза, Цзянь уставился расфокусированным и безумным взглядом в серый потолок, по которому лениво плыли и играли потускневшие блики от уличного фонаря. Невообразимый холод, остужал его разгоряченное непонятным и молчаливым небытием тело, но вскоре он стал пронизывать его до самых костей, отчего по коже позвоночника стремительное пробежало стадо мурашек. Охваченный страхом приснившегося отвратительного кошмара, весь холодный, он принял вертикальное положение и, выдохнув, Цзянь попытался заставить свое тело двигаться, передать ощущениями хоть немного информации о своем местонахождении: ему казалось, что он все еще стоит на коленях перед обломками своего мира и не подает никаких признаков жизни, но на деле он находился в комнате Чжаня, спал возле его кровати, как в тот день, когда они упали в речку и пришли мокрые. Повернув голову, Цзянь посмотрел на друга, который лежал к нему лицом. Такой близкий и родной. Хотелось прикоснуться к его безмятежному лицу кончиками пальцев, потрогать закрытые веки, очертить контур плотно сжатых губ. Ему невыносимо сильно хотелось дотронуться до него, протянуть руку и увериться, что Чжань спит, что ему лишь приснился кошмар. Он задыхался, не в силах успокоить слезы, катившиеся по щекам. Это не слезы. Нет. Цзянь был уверен, что Чжань живой. Живой и теплый. Он медленно залез к другу под тяжелое одеяло и обнял его за шею, прижался холодным носом к бьющийся жилке на шее, прикоснулся замерзшими пятками к коже на лодыжках Чжаня. Живой. И до одури теплый. Прекрасный. Восхитительный. Цзянь не обратил внимания на сонное шевеление и громкое ворчливое: — Какого хрена ты делаешь?! Он прошептал интимным, надломленным шепотом: — Я не успел дотянуться. Осталось чуть-чуть, но я не успел, Чжань. Не успел. Захрипев, он не смог сдержать тихие рыдания, которые рвались из темных потаенных уголков его, истерзанной переживаниями и горем, души. Терпкий запах пота Чжаня был самым особенным, самым опьяняющим и волнующим. Чжань только вздохнул и притянул его поближе, неспешно и ласково погладив по спине. — Однажды, ты дотянешься, я обещаю. Цзянь посмотрел ему в глаза и спросил: — Обещаешь? На что Чжань поддался вперед, его лицо оказалось совсем близко, и закрыв глаза Цзяню ладонью, прикоснулся к губам нежным поцелуем. Каждая клеточка тела Цзяня радостно затрепетала; ему казалось, что он спрыгнул с высокого утеса прямо в пустоту и падает, падает, падает, глубоко вниз, прямо к центру своих невысказанных слов и заветных желаний. В его глазах потемнело. Он прислонился горячим лбом к плечу Чжаня, сжался и улыбнулся так счастливо, как никогда раньше не улыбался. Цзянь уснул, убаюканный мятным запахом геля для душа исходящим от Чжаня, его спокойным дыханием у него в ухе. Он видел во сне свою улыбку. Это было слово. И слово было Да.