colours

      Эмили впервые замечает её в саду башни — Корво, до этого хмуро мерявший шагами плац, вчитываясь в каждый документ, приглашает весь офицерский состав в башню — с её, конечно, подачи (хотя на самом деле это Леонора ей нашептала вчера, что они такое персональное отношение очень оценят). Процедуру официального распределения и присяги она предпочла пропустить и доверить отцу во многом потому, что это всё опять пошло бы не так, как она бы хотела — не мужественная императрица, выхаживающая перед взводом своих верных солдат, сжав руки в потрескивающих кожаных перчатках за спиной, меряя их тяжёлым и придирчивым взглядом, а просто очередная бюрократическая проволочка — назвать фамилию, получить ответ, поставить галку; повторять, пока не закончатся чернила; но теперь, когда бумаги отправлены в пыльные архивы, и неудобные парадные мундиры сняты и перекинуты через плечи, она выходит из башни им навстречу — молодым и старым, бледным и загорелым, жилистым и крепким; совершенно таким же, какими были их предшественники, почившие или продвинувшиеся по службе; безликие под своими кепками кряжистые и покрытые оспинами безымянные оловянные солдатики на большой выцветшей карте Дануолла в кабинете начальника Тайной Службы; и от того Алекси так сильно цепляет её взгляд. Она стоит со своими новыми сослуживцами под вьющимся по решётке плющом, ожидая свой бокал вина из рук Рамси, и улыбается ему в знак благодарности очень смущённо — и очень просто; и морщинки разбегаются вокруг её глаз и вокруг сморщенного носа, и выбившиеся пряди падают ей на лоб вместе с пробивающимися сквозь плющ лучами холодного гристольского солнца; и Эмили застывает, не дойдя ни до них, ни до Корво, на последней ступеньке, глядя только на неё, пока Алекси, наконец, не отпивает от своего бокала и, ухмыляясь неслышной Эмили шутке, не встречается с ней взглядом. Весь вечер Эмили интересно только одно — так ли оно было у Корво с матерью? Перехваченный взгляд, лёгкая улыбка и салют бокалом в ответ на кивок головы — и несколько часов изжоги в желудке, будто бы на ужин вместо омаров и свинины были все виды любопытства, предвкушения и волнения; рассеянные разговоры с кем-то в тщетных попытках держаться от неё на расстоянии, но в то же время достаточно близко — глупый негромкий смех над шутками в качестве эхолокатора для определения правильной дистанции; и снова взгляд, улыбка, салют и кивок; повторять, пока не кончится вечер. Под конец, когда луна уже совсем высоко, и вокруг неё собираются неприятного вида тучи — когда Рамси хлопает себя по коленям и нестройный хор голосов решает, что пора и честь знать — Эмили чувствует себя так, будто выпила не один бокал шампанского и решила не одну проблему империи, хотя на самом деле за весь вечер она разве что перекусила из вежливости кем-то предложенной устрицей, сделала два глотка слишком терпкого гранатового сока и обсуждала самые тривиальные темы какие только можно представить, от погоды до гристольского рекорда по прыжкам со скал; Алекси — хотя она ещё не знает, что её зовут Алекси — тоже выглядит уставшей, но как-то по-другому — как-то приятно, как-то по-простому; Эмили опирается о бортик террасы и уже не первый раз за вечер просто рассматривает издалека её лицо — тоже очень приятное, очень по-простому. Когда они всей компанией откланиваются и собираются уходить, разбираясь, где чей мундир и где чья сабля, Корво присаживается на бортик рядом с ней и как-то понимающе улыбается, с каким-то странным прищуром — тоже не первый раз за вечер; и это, кажется, и есть ответ.       Эмили узнаёт, что её зовут Алекси, только через несколько дней, когда Леонора приносит ей бумаги её личной стражи — самой личной из личной — и Эмили просто просматривает их, одну за другой, пока не натыкается на знакомый прямой взгляд широко посаженных глаз. Она возвращает документы Леоноре почти нетронутыми — только оставляет себе эту сребрографию и тут же откладывает её подальше, в самое сердце книги по истории Империи, в слабой надежде, что это пройдёт — сегодня; может, завтра; но если нет — она будет рассматривать это фото со скрупулёзной критичностью натурфилософа, стараясь различить, где заканчивается обыкновенная человеческая особь и начинается не существующая за пределами искусства, мешающая дышать красота; но всё-таки сегодня, точно.       Она говорит Корво — потому что она не смогла сказать это получасом ранее, у порога своей комнаты после поездки в город, где Эмили с подачи Алекси пообщалась почти со всеми торговцами на овощном рынке — что люди Гристоля, при всей своей однообразности, всё-таки, красивые; и он улыбается ей после недолгой паузы из-под седых усов и вздыхает; и ей не нужно другого ответа. Ей нравится его красота — другая, южная; ей нравятся его смоляно-чёрные волосы и то, как седина контрастирует с ними, особенно серебрясь в свете вездесущей луны; его смуглая, всегда чуть лоснящаяся кожа — как будто его тело до сих пор несёт в себе какую-то часть его родины, и ему по-южному жарко в бесконечной промозглой серости Дануолла, даже через столько лет. Она рассматривает его, вчитывающегося в какие-то бумаги, точно так же, как рассматривала и 17 и 16 лет назад — как в первый раз запоминает каждую его черту, каждую морщинку — только теперь ей не нужно часами стоять перед зеркалом, резонируя с ходящими по замку слухами; уже 15 лет не нужно. Он смотрит на неё поверх книги с добротой и усталостью, которая для неё каждый раз неожиданность, и рассказывает, умело пряча усмешку в натренированном равнодушии, как подумал, впервые увидев Джессамину, что она такая же, как шпана в доках, где он сошёл с корабля — разве что в платье с пышными юбками вместо поношенных комбинезонов и юбок из мешковины; и это было его главной ошибкой. Только, говорит, я ждал 6 лет, чтобы её признать — мне нужно было ждать; и Эмили чувствует, что в этот раз, кажется, уже ничего не пройдёт.       У Алекси удивительно мягкие руки для того, кто уже много лет держит ими мечи и пистолеты, так что Эмили невольно вздрагивает от прикосновений её пальцев к своим ладоням, едва сдерживаясь, чтобы не отпрянуть — в конце концов, вспомнить эту дурацкую народную забаву с паутинкой было её идеей — как и согласиться на то, чтобы Алекси показала ей как надо — потому что, очевидно, это не «паутинка», а «сеть для хрустака», и, очевидно, Калиста 15 лет назад делала её неправильно. А ещё у Калисты были заскорузлые пальцы, и она всё делала самую чуточку слишком трепетно — как будто детские ладошки Эмили бы рассыпались как фарфор от удара, нажми она чуть посильнее — но Эмили не может её за это винить. Алекси же другое дело — в Алекси живёт вся вековая удаль её родного рыбацкого городка, и она не боится поранить Её Императорское Величество — не боится, для начала, остаться с Её Императорским Величеством наедине в её кабинете, взять со смехом Её Императорское Величество за руку, стянуть с пальца Её Императорского Величества тяжёлое аляповатое кольцо и водить своими издевательски нежными кончиками пальцев Её Императорскому Величеству по ладони, бесстыже, радостно и совершенно открыто глядя ей точно в глаза. Алекси не боится даже засмеяться потом над её выражением лица, отпустив онемевшую ладонь, оплетённую шёлковой сеткой, уперевшись лбом Эмили прямо в плечо — так неловко, что губы Эмили прямо около её уха; и от запаха дождя и смога жироварен, запутавшегося в её волосах, и солёного привкуса моря на её коже Эмили кажется, что Алекси не боится вообще ничего — но Алекси вдруг глотает вздох, едва он превращается в стон, и отшатывается назад, как пьяная, и её тёплое дыхание ускользает с шеи Эмили; и кланяется неловко, бормоча, что вам нужно поспать перед церемонией, Ваше Величество, и мягко прикрывает за собой дверь; и Эмили никак не может найти шёлковую паутинку в своей холодной дрожащей ладони и тяжелого кольца на пальце.       Эмили просто вздыхает. Она обязательно заберёт его и поговорит с Алекси — но завтра.       Всё завтра.