Как правильно

За ту долю секунды, что Виктор не оборачивается на его запах, Юра замечает, как лихорадочно блестят бирюзовые ошалелые глаза. Он подлетает к нему, точно молния ударила в Никифорова, перемахивает через оградку, прямо так, без коньков. Поскальзывается, врезается в него… — Ну ты сволочь, Виктор! -…и целует с размаху, впечатываясь своим в приоткрытый рот. Яков не понимает, почему старший не сопротивляется, потом понимает. Когда видит будто бы одно целое, клубок из конечностей, а не двух фигуристов на подтаивающем льду, и всерьёз беспокоится, что он стает — совсем если не от жара, то со стыда. Юрий понимает, что это первый его поцелуй, но если хотел бы и изменить что, то не хотел бы. Виктор совсем ничего не понимает. Во-первых, он уже как день не понимает, почему метке приспичило проступить именно вчера; ему вроде как почти тридцать, он и не надеялся уже на милость судьбы: поздно, — говорили они. Во-вторых, он не понимает, с какой радости оказался истинным вот этого гордого, резкого, почти неуправляемого счастья, однако, и радость, и счастье эти ощущает каждой своей клеточкой, наивно списывая это на химию гормонов. В-третьих, он совсем отказывается понимать, почему его откровенно тащит с этого невозможного запаха Плисецкого. Почему он хочет его до звёзд в глазах. И, в-четвёртых, он не понимает, почему Плисецкий не отрицает происходящее, не называет его… — Педофил! — а, нет, называет. Прерывается для этого на полсекунды, меняет угол, чтобы не столкнуться с ним носами, и снова впивается в покусаные губы, придерживая его лицо с обеих сторон. У Юры — переходный возраст и юношеский максимализм, но серьёзный, уверенный взгляд осознанного взрослого человека. У Виктора — жёсткий недотрах и полный, плохо скрываемый от других, но хорошо — от себя, восторг. Виктор сдаётся. Яков тактично покидает арену — спасибо ему, спасибо ещё, что Милы здесь нет. Юра, наконец, отрывается и с носочков встаёт полностью на ступни, мнётся с секунду и тянет вниз чёрный воротник водолазки. Никифоров забывает вдохнуть. Буквы, его буквы, тёмной корочкой, как грёбаный ошейник. Он сжимает на них губы одним рывком, Плисецкий откидывает голову и шипит от слишком противоречивых ощущений боли и острого наслаждения. Он скребёт руками его куртку, карябает пальцами молнию, карманы, пока не цепляется за пояс штанов — почти рефлекторно. И вдруг оказывается оторванным ото льда и едва успевает обвить вокруг чужой талии ноги. До бортика — два раза оттолкнуться ногой, очень много, до душевых ещё шагов двадцать, пиздец как далеко. Только и остаётся, что остервенело вгрызаться в чужие губы и широким собственническим жестом заявлять о своих правах на безупречное лицо, слизывать едва проступившие солоноватые капли. Виктор целует глубоко, развязно, крышесносно, но всё равно забывается в весьма красноречивых ответах. Юрий открывает глаза, когда ощущает за спиной прохладный — обжигающий — кафель, смотрит раскованно, прямо, и на дне его потемневших до виридонового оттенка глаз плещется желание поистине блядское. Виктору хочется запомнить этот момент, сфотографировать и выложить в чёртов Инстаграм — от распирающей его совершенно иррациональной гордости: это он на меня так, моё. Он запоминает, замирает на очень долгие, кажется Юрию, секунды и тут же понимает, что никому его не покажет, не отдаст, закроет от всего мира собой, никогда больше не отпустит. Плисецкого крупно передёргивает от возбуждения, и он подаёт голос: — Так и будешь стоять? — и он хриплый уже, совершенно невозможный бархатный голос. — Давай, — Виктор кивает на всё ещё сомкнутые на поясе тонкие пальцы. Блондин медлит всего ничего, одними глазами, и дёргает штаны вниз. Золотые брови ползут вверх, ладонь тоже, чтобы поднять кофту, потому что самое интересное неожиданно находится на левой тазобедренной косточке. Пальцы легко, неверяще скользят по вязи букв, почти ледяные от волнения, но Никифорову кажутся обжигающими. Юрий припадает к красиво выпирающей косточке ртом, гладит её языком, прикусывает, царапает, точно хочет и сам приложить руку к метке. Виктора бросает в жар. — С-стой… Стой, — Никифоров зачем-то думает сейчас о возрасте его и Юрки; Юра понимает, что он думает, и хочет, чтоб перестал. Сначала целует головку одними губами, тычется языком в уретру, слизывая капли предэякулята, медленно берёт глубже. Пробует, привыкает, скорее просто помогает рукам. Виктор давится и не может заставить себя опустить глаза, поэтому отворачивает голову и судорожно кусает костяшку среднего пальца. Холодные мокрые пальцы ощущаются непривычно остро — что за чушь, это же далеко не первый раз под его тридцатый год, — а губы и того острее. Плисецкого мутит уже от возбуждения, но он действует медленно, нежно-бархатно водит по члену языком, поглаживает, осторожно надавливает большим пальцем на вспухшие венки. Только иногда вбирает в рот, насколько позволяет расслабленное горло, и жмурится. Не противно совсем, зато заводит очень и кажется блондину страшно интимным. Над ним дышат рвано, через раз, быстро резко вздыхают и надолго задерживают дыхание так, что он начинает беспокоиться. Но низкий протяжный стон вдруг бьёт по тишине и ушам подростка и вдребезги разбивает его самообладание. Он глухо рычит и стаскивает с себя джинсы вместе с бельём, пару раз бегло проводит рукой по собственному возбуждению. И добивает этим Никифорова. Тот дёргает блондина на себя, попутно срывая — он точно слышал треск ткани — с него футболку и откидывая в сторону. Плисецкий сейчас всклоченный, тощий, костлявый, изошёлся красными пятнами стыда по самые уши. Невозможно красивый. Большие жилистые руки на его рёбрах смотрятся здорово; Виктор с нажимом ведёт ими синхронно вверх и к лопаткам, дико чувственно, Юрий крупно вздрагивает и не может сфокусировать взгляд. Юрий тонет в этих глазах-чёрных дырах, горячих ладонях, жаре большого родного тела. Он с каким-то надрывом неожиданно мягко ведёт пальцами по чужой шее и переплетает руки за ней, полностью прижимаясь и влажно, долго выцеловывая ухо за платиновой чёлкой. — Люблю тебя, придурок. Так люблю, — и снова сжимает губами мочку, оставляет за ушком бордовый след. Слышать это от него — первого — охуенно настолько, что даже немного совестно. Под язык Никифорова попадаются заветные волнующие до дрожи буквы, когда волны мурашек сходят и он перестаёт жмуриться. Он сковыривает зубами корочку с последней, за что в его загривок немедленно впиваются ногти. Сам не понимает, зачем сделал это, ведь любит тоже неимоверно, бесконечно, так сильно, что… Чувства внутри Виктора, кажется, сносят какую-то преграду, приходит чистое, кристальное осознание. — Люблю. Он говорит это ему глаза в глаза, немного отстранившись, чтоб видеть; от его серьёзности Юра комично повёл бы бровью в любой другой ситуации. В этой он только просит с придыханием: — Так сделай уже что-нибудь!.. Первым делом он провожает языком дорожку крови по ключице, и Юру от этого мелко потряхивает. Плисецкий очень красивый — Виктор никогда не привыкнет — и член у него красивый, аккуратный, чертит смазкой по плоскому животу. От прикосновений к нему подросток вскидывает плечи и выгибается так, что едва не падает и находит опору в стене за спиной. Виктор двигает ладонью резко, немного грубо, но будто знает, что так — правильнее всего: связь творит чудеса. И это действительно так, — определяет он по совсем поверхностному дыханию через рот, сведённым к переносице бровям и пшеничным ресницам, заблестевшим солёной росой. — Вить… — Можно? — они произносят это почти одновременно, словно подумав об одном и том же. Виктор проезжается ладонью по всему паху мальчишки вниз и достаёт пальцем до сжатого входа. Юра цепляется за его плечи и поднимает на него глаза, бескомпромиссные глаза, не терпящие других вариантов, кроме одного. Никифоров быстро проталкивает в него средний палец и с силой надавливает, пока тот не опомнился. Плисецкий первый раз кричит-стонет в голос, роса сползает по щекам вниз. От ритмичных, острых, пряных движений, каждый раз точно по простате, Юрий ни то расслабляется, ни то закипает от желания ещё больше. Пальцев становится два, потом три, вход болезненно натягивает, и блондин шипит, пропуская воздух сквозь стиснутые зубы, но шептать «сильнее» не прекращает. Его взгляд снова падает на чужую тазобедренную косточку, и он ощущает, будто по связи передающуюся волну электричества. «Плисецкий Юрий» сейчас отсвечивает и как-то переливается — или у Плисецкого Юрия уже глюки. Виктор аккуратно подхватывает его ноги, подсаживает на себя и заставляет скрестить щиколотки за собственной спиной, у юноши земля ушла из-под ног во всех смыслах. Снова немного отрезвляет колючий холод стены под лопатками, но думать об этом дольше секунды ему не дают: разводят ягодицы в стороны и медленно входят одной головкой. Юрий не дышит. — Резче давай, — приказывает он и сжимает серебристые волосы в кулаке. Виктор входит одним рывком до упора, и Юра чувствует его глухой стон физически, грудной клеткой. Он выгибается, насколько позволяет поза, и открывает рот в беззвучном крике, жмурит глаза и тащится. Боль остаётся снаружи, внутри же горячее сладкое, заполняющее до краёв наслаждение. Он опускает одну руку и с силой проводит ногтями по чужой метке, Никифоров дёргается в нём и выбивает уже его стон. Движения получаются рваные, аритмичные, губы зудят, но получается только стонать друг другу в рот. У Виктора от напряжения дрожат руки, и Юра совсем повисает на нём, оставляя на него только движения. На самом деле, проносится в серебровласой голове, это очень много: ему доверяют. Он проникает глубоко, так, что у Юрки каждый раз искры из глаз, дыхание спирает напрочь, мысли не идут и только потрясающие ощущения на грани. В груди будто всё светится. Виктор снова облизывает его шею, путаясь в светлых волосах, царапает зубами красивую вязь, давит языком на пульсирующие венки чарующе, необыкновенно сладко. Его руки поочерёдно скользят по всему телу, пересчитывают косточки, раз он задевает пальцем раскрасневшийся не привыкший ещё вход, и Юра захлёбывается криком, снова тянет за волосы. Он кончает неожиданно, просто от трения тел о член, и делает в этот момент такое лицо… Виктор видит взрыв долбаной сверхновой. Он целует его лицо. Осторожно гладит, будто не из него сейчас чуть не вытрахал душу. Собирает с бёдер белёсые капли. Юрка млеет, совсем ничего не соображает, только цепляется за его руки — неосознанно. После они тихонько разговаривают, и Юра даже не повышает голос. О каких-то глупостях, ей-богу, им не важно, о чём, им важно, как и с кем. Виктор сидит, Плисецкий сидеть не может и потому полулежит в его руках. Плисецкий думает, медленно и лениво, о том, что теперь может давать мастер-классы на тему "как правильно подкатить к истинному". Когда глупости-слова надоедают, блондин тянет руку вверх и затыкает чужой рот пальцами, а затем губами. Этот поцелуй не как первый, но первый должен был быть вот таким. Им нравятся оба.